Подождали, пока митрополит распорядится доставить ларец с духовной, ключ от которой был только у самого владыки, и вышли на Красное крыльцо Грановитой палаты. Митрополит и великий князь - рядышком. Справа и слева от них - князья Юрий, Дмитрий и Андрей, а за ними, стремясь оказаться впереди своей братии, толкаясь локтями, теснились князья и бояре.
- Россияне! - начал великий князь Василий Иванович. - Скорбите! Почил в Бозе родитель мой, царь Всероссийский, великий князь Московский, Тверской, Рязанский, Ярославский, Новгородский и иных многих княжеств Иван Великий-Грозный. Скорбите!
В наступившей тишине послышались всхлипы.
Митрополит выступил на полшага и, осенив сначала крестным знаменем Соборную площадь, битком набитую людьми, затем и себя, объявил:
- С благословения Господа Бога нашего исполняю я волю царя Ивана Великого, оглашу его духовную грамоту.
Духовная была очень длинная, с подробным перечислением, кому что завещано, не упущено ни одной мелочи. Начиналась же она с объявления воли самодержца: трон и власть переходят в наследство старшего сына Василия Ивановича. Ему же - и все доходы от Москвы, а это вопреки прежнему укладу, когда они делились между всеми сыновьями в равных долях.
Мимо ушей князя Андрея прошла эта часть духовной, не обратил он даже особого внимания на завещанное ему лично, запомнил только: Верея, Вышгород, Любу тек и Старица - в удельное владение.
"Удельный князь" - разве плохо? Но совсем скоро князь Андрей поймет, как хитро завещано это самое удельное княжество. Поймет, но не возмутится, как его братья Юрий и Дмитрий, которым завещаны были в удельное княжество города точно так же - вразброс. Братья посчитали, что это каверза Василия, и хотя Андрей пытался напомнить им о вечерних беседах отца, они отмахнулись. И то рассудить, что разумного может сказать росший у подола материнского последыш. Пусть, ели ему хочется, служит Василию, не добиваясь торжества справедливости.
Не нашли братья общего языка, надолго расстались. После поминок на сороковой день князь Андрей Иванович выехал в Нижний Новгород, где воевода Хабар-Симский уже выбрал места для Воротынца и Васильсурска.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
В то самое время, когда в Москве поминали Ивана Васильевича и думали о создании оборонительного рубежа от свирепой и коварной Казани, в Лиде происходили события, которые, казалось бы, мало касались судьбы России и судьбы князя Андрея Ивановича Старицкого - так его официально стали именовать, ибо главным городом полученной в наследство вотчины значилась Старица.
Польский король и великий князь Литовский Александр Каземирович Ягеллон слушал доклад главы посольства, вернувшегося из Москвы.
- Великий князь Московский, твой, король, тесть, - докладывал посол, - даже не принял меня. Бояре, кто вел переговоры с посольством от его имени, напрочь отвергли предложения о мире. Нас выпроводили из Москвы с позором.
Паны-патентанты, которые находились в зале по приглашению короля, вздыбились оскорбленно, сначала заворчали глухо, а затем в рокоте стали различимы требования:
- Собирай, Александр, сейм!
- Требуй сбора Посполитого рушения.
Эти настойчивые реплики не легли на душу короля, и он делал вид, будто до его ушей не доходят требования ясновельможных панов. Спросил посла:
- Какова причина отказа?
Сам-то он еще заранее знал, что Иван Васильевич отмахнется от необоснованных притязаний, и посольство послал в Москву под нажимом сейма. Узнав о болезни великого Московского князя, папы чуть не за горло ухватили короля, требуя немедленно посылать посольство в Москву. Их напор вроде бы имел смысл: хворый царь, наверняка теряющий свою безграничную власть, побоится войны с объединенными польско-литовскими силами, имеющими к тому же поддержку ордена крестоносцев, и пойдет на уступки. Не все, конечно, требования он удовлетворит, но кое-чем пожертвует ради вечного мира. Вернет десяток-другой прежних русских городов, когда-то отбитых Польшей и Литвой у Золотой Орды и по праву победителей с тех самых пор принадлежавших им. Это право принято признавать во всем мире, но - увы, московские князья плюют на него, твердя беспрестанно, что и Киев, и Смоленск, и все Верхнеокские города, вся Северская земля - исконно русские и должны быть возвращены под руку Москвы.
Мало надеялся на успех посольства король Александр и, выходит, был прав. Он вынудил себя еще раз повторить вопрос послу:
- Так какова же причина отказа?
- Требуемого тобой, король, нет в брачном контракте. Царь, как московиты утверждают, выполнил все обещания, а ты, его зять, принуждаешь, хотя обещал этого не делать, свою жену, его родную дочь, к католичеству. Изгнал-де всех православных слуг от ее руки и не построил храма Божьего на греческий манер.
- Мы тебя предупреждали: не женись на схизматке. И вообще, русские князья коварны! - пробасил Виленский наместник.
Сразу же встрепенулся князь Михаил Глинский, дворный маршалка, командующий королевской гвардией, любимец короля:
- Панове, вы говорите о коварстве русских великих князей, не оглядываясь на себя. Вы хотите вернуть себе вам не принадлежащее, к тому же и меча не обнажив, Пользуясь тем, что великий князь стар и болен (никто в больше еще не знал, что Иван Великий скончался), разве это не коварство?
- Схизматик! - прошипел Пронский воевода, богатейший можновладетельный пан-патентант Ян Заберезинский, хитрый и ловкий интриган, ловчее, пожалуй, самого Михаила Глинского.
Князь Глинский вспыхнул гневом. Ожгутились желваки, но ответил он почти спокойно:
- Сам Папа Римский рукоположил меня в католичество. Тебе это, пан, хорошо известно.
- Отчего тогда кохаешь схизматичку?!
Это уже - слишком! Глинский уважал королеву как дочь царя великой державы, поэтому и убеждал Александра исполнять брачный контракт без лукавства ради пользы Речи Посполитой. Именно это и не нравилось ясновельможным панам, ставящим свои богатства, свои интересы выше державных. Многие из тех, кто горланил на сеймах, ратуя за войну с Россией, сами ни разу не надевали доспехов. Не в пример им князь Михаил Глинский, ратуя за мир в сечах с врагами отечества, прославлял себя и польско-литовскую рать, победоносно встречал крымцев и ордынцев, в боях с которыми всякий раз стяжал победу. Он рассчитывал на уважение к себе со стороны ясновельможных панов, ведь защищал их богатства от разграбления степняками. Однако мужество и воеводское мастерство князя ценил только король, не скрывавший ни от кого любовь к герою-воеводе. Однако именно любовь короля к Михаилу Глинскому, частые награды ему были главной причиной неприязни, а то и ненависти ясновельможных. Злословили о Глинском паны только меж собой, обвиняли его даже в желании захватить польский трон (королева никак не одаривала Александра Казимировича наследником), но открыто враждовать с князем побаивались, зная его мстительный характер и то, как ловко он выбирал для мести момент.
И вот - открытый выпад.
Еще заметней ожгутились скулы Михаила Львовича, и все поняли: Заберезинскому не сдобровать. Сколько бы времени не прошло, месть его настигнет, изыщет момент князь, ударит наотмашь, свалив с ног.
Усилием воли Михаил Глинский смирил себя и ответил довольно миролюбиво:
- Поданный короля, он же - подданный королевы, д любовь к ним разве осудительна? Она достойна лишь подражания. Кто с этим поспорит, панове?
Почти всем понравился ловкий ответ князя, по залу прошелестел сдержанный смешок, улыбнулся даже король, и атмосфера в королевских покоях сразу же изменилась, став доброжелательней и благодушней. Будто и не витал миг назад здесь дух враждебности. Больше никто не требовал от короля объявления сбора Посполитого рушения. Все ждали, когда король, отблагодарив посла за весьма трудную поездку в Москву, хотя и закончившуюся неудачно, пригласит всех в трапезную. Король, однако, медлил, не спешил сказать окончательное слово.