* * *
- Учиться бы тебе, Федя… - Отец Павел осунулся, щеки обвисли. - Власть рабочих и крестьян, только учись.
- Семья на руках.
- Понимаю. И мы из крестьян. К-ха… к-гм! Куда было грамотному податься мальчику крестьянскому, из бедной семьи? В урядники либо в писари, а повезет, то в духовную семинарию. - Дернул батюшка ртом: - В попы, в-вот! Чаялось ли, что прихожане над божьим храмом флаг выставят? Что пастыря духовного по указу из Москвы жалованья лишат?
Откашливался, на посох батюшка свешивал неопрятную бороду.
- Овдокша с барочными гвоздями носится: церковь хочет заколотить, прости его невежество, господи!
Под большущими валенками с кожаными калошами визжал снег.
- Того-самого, Федя, дров поколоть не зайдешь? Матушка щец наварила. Книжка есть отменная: "Герой нашего времени", проза поручика Лермонтова.
- Не-е, офицеры ныне не в моде, батюшка. Хотите, очки вам из города привезу? Меня в почтальоны определили. По решению волисполкома.
- Глазами я вполне доволен, - обиделся батюшка. - Полагал тебя, оглобля, к чтению приохотить. Очки-и… Овдокше бы их! Темный, а в политику прет самосильно!
Через волость шли солдаты. За ковригу хлеба легко было выменять гранату, патроны; на самогон - револьвер, а то и винтовку-драгунку; на осьмину табаку - котелок, трофейный штык-тесак, которым удобно щепать лучину. Несли солдаты рассказы о штурме Перемышля, о гнилых окопах - правду о постылой войне. Вместе с солдатами Петроградского и Московского гарнизонов шла правда о революции. О мире, о земле. О Ленине. О взятии Зимнего дворца и боях в Кремле.
В волостном исполкоме, однако, верховодил Леонтий Сазонов. Согнал его с насиженного места Достовалов. В волисполком кузнец свалился как снег на голову. Пришел вместе с Овдокшей:
- Где печать, Леонтий? Сдай дела.
- Как избранник народа, - напыжился Сазонов, - не тебе я подотчетен. Предъяви сперва мандат.
- Этот мандат тебя устроит? - о стол брякнул наганом Григорий Иванович. - Евдоким, - велел он Овдокше, - зови на сходку раменцев.
Помню, как Овдокшу выбрали волостным депутатом. На сходке Квашня к месту и не к месту возглашал: "Даешь мировую революцию! Даешь коммунизму!" Викентий Пудиевич спросил:
- Евдоким, как ты представляешь коммунизм, поделись с нами соображениями.
Потел Овдокша, язык у него заплетался - смотреть на мужика было жалко. Будто на посмешище выставленный, маялся, не зная, что ему сказать.
- Это самое, товарищи, - комкал Квашня зажатую в руке шапчонку. - Советы, перво-наперво. Сверху донизу, как Ленин указует. А коммуния… Перво-наперво, справедливость, - озирался он вокруг, кто бы ему подсобил. - Значит, полная заединщина промеж трудового народа в мировом масштабе.
"Масштаб" - слово ученое. Сходка попритихла уважительно.
Не утерпел Квашня и ляпнул, ободренный всеобщим вниманием:
- Баб, товарищи, будем водить в шелковых сарафанах. Гимназию в Раменье откроем детишек учить.
Дружным хохотом грохнула сходка, думалось, стекла из рам брызнут:
- Га-а… Пелагея Квашенкова в шелках!
- Овдокша, он до гимназии доведет.
Достовалов в председательский колокольчик звенел, призывал:
- Граждане, соблюдайте порядок! Вопрос обсуждаем серьезный!
Викентий Пудиевич в общем шуме и хохоте предложил:
- Есть мнение: выдвинуть Евдокима Николаевича в состав волостного Совета.
Смехом и проголосовало Раменье за Овдокшу.
Теперь он наторел выступать на митингах.
Словно сейчас его вижу: в одной руке выменянная у прохожих солдат зажигалка, в другой ком снега.
- Как огню, товарищи, - тряс Овдокша зажигалкой, пламя ее смигивало, - как красному огню с белым снегом не сродниться, так не быть согласию трудового народа с капиталом. Кто не с нами, тот против нас!
Глядя на него, я удивлялся: Овдокша ли это, над кем потешалось Раменье?
Я ношу ему губернские "Известия". Неграмотный, Овдокша считает, газета ему полагается как депутату.
"Луч", "Вольное слово", "Епархиальные ведомости" - полно всяких газет выходило. В один голос ругали они большевиков. Брестский мир. В уезде и губернии от времен Керенского нетронутыми оставались земства, думы, союз городов. Север, окраина, чего уж! Настолько мы обособились, что и Россия вроде, но будто и не Россия.
Все же отощала моя почтальонская сумка, когда стали прикрывать антисоветские газеты одну за другой.
Мне от того большая выгода: разнесу письма по избам, пакеты с директивами сдам в волисполком под расписки - и на свою пожню косить сено, метать стога.
Меня ждут, небось с обеда Маняша с Петей сидят на изгороди:
- Федя… Федя с сумкой!
Раз я с сумкой, то есть паек.
Ради пайка устроил меня Григорий Достовалов в почтальоны. Работникам почты выдавали и сахарину, и соли, и печеного хлеба, табаку.
- По-советски будем делить или по-старопрежнему? - хватался Петя за мою сумку.
- По едокам, - тянула Маняша сумку к себе. - Не обманешь.
Дело в том, что, наслушавшись в селе, как "раньше сыто жилось", Маняша однажды попросила мой паек делить по-старому, думала, не больше ли достанется, но Петя крохи ей не дал:
- На тебя, девка, даже земли раньше не полагалось.
Маленький, но сообразил! При царе впрямь на женский пол земли не давали, только недавно состоялся передел - по едокам.
"Едоки", "конфискация", "реквизиция"… Каждый день новшества. Чего уж! Новшества, а все едино косить надо, и на свое поле прежде всего оглядываешься: скоро ли хлебушек поспеет?
На Пудином подворье корреспонденцию принимал Викентий Пудиевич.
- Немцы в Киеве! - швырял он газеты, едва пробежав глазами заголовки. - Мать городов русских топчет германский сапог… Позор и унижение!
Приникал лбом к оконному стеклу:
Черный ветер. Белый снег.
Ветер, ветер -
На ногах не стоит человек.
Он заменил офицерский китель серым пиджачком, увечную руку сует просто в карман.
Оттого, что часто вижу я его по-домашнему, без френча, без хромовых сапог и серебряного Георгия, стал он доступней и ближе. Прежнего мальчишечьего благоговения: офицер, герой - уж нет.
Насмотрелись всяких! Проезжал как-то через Раменье штабс-капитан, грудь в крестах. С шиком завернул к "Парижу". Пуд-Деревянный под локоток высадил его из брички.
Неделю кутил штабс-капитан, упивался пивом. Кресты свои заложил, и Сеня-Потихоня взашей вытолкал его с подворья.
Помню, торопился я на почту. Вскоре за Кречатьим угором настиг Григорий Иванович в исполкомовской бричке: "Садись, вдвоем дорога короче!"
Обогнали мы штабс-капитана. Нахмурился Достовалов: "Подвезти, что ли, его благородие? Э, пускай учится пешком ходить!" Плелись по обочине нищенки, монах с кружкой на боку и в скуфейке, какие-то мужики с котомками. Ус покусывал Достовалов:
- Что-то много лишнего народу шляется!
- Большая дорога, Григорий Иванович, ямской тракт.
Катил навстречу возок. Плетеный, качался возок на рессорах. Чтобы разминуться с нашей бричкой, возок свернул на обочину. Лицо ездока показалось мне знакомым - широкое, красное, бритое.
- Приказчик какой-то, - сказал Достовалов. - И чего его черт носит в Раменье через день да каждый день?
Он хотел спрыгнуть с брички, остановить возок, однако отдумал:
- Большая дорога, ты прав.
И обернулся ко мне, посветлел лицом:
- Понимаешь, Федя, на волость обещан ящик гвоздей, еду получать.
Лихо заломлена папаха. На боку наган в кобуре.
Кому что, нашему председателю гвозди в радость. Голод в уезде на все, ничего вдруг не стало в лавках, хоть шаром покати, гвозди и те пропали.
* * *
- Воры-ы! - исходил воплями Пуд-Деревянный. Ворот рубахи разодран до пояса, глаза слезятся, лезут из орбит. - Горбом наживал, не доем, не допью… Воры-ы!
- Отец, успокойся, - оттирая с крыльца, заслонял его Викентий Пудиевич. - Все в порядке вещей. На законном основании исполком изымает излишки хлеба.
Пуд побагровел, трясясь от злобы:
- Во я на твой закон!
Плевок попал на пиджак учителя.
- Хорошо, очень хорошо… - Щеки Пахолкова обметались красными пятнами. - Да убери ты его, - прошипел он Сене-Потихоне. - Устроили, понимаете ли, представление.
Потихоня увел хозяина. Захлопнулась дверь, звякнув пружиной.
С лестницы долго доносились задохливый говорок Сеньки, вопли Пуда-Деревянного:
- Сулил порядки… Сы-ын! Оборону обещал от нехристей… Проклинаю на веки веков!
На лабазах сняты замки. Мужики ссыпают зерно, муку в мешки и носят на подводы.
В гривах коней ленты. На передней телеге парусит плакат, растянутый между хворостинами: