- Оскорблять представителей власти? Да ты знаешь, баба, чем это пахнет?
- Не пугай пуганых, - прислонилась мама к стене. - Больно храбрый, чего тогда не на фронте?
Я ускользнула, пользуясь перепалкой. Полотенец у крыльца не было…
- Мамочка, - опрометью влетела я в избу, - все сворованы, и место чисто!
Обернулся Викентий Пудиевич. Он торопливо притоптывал каблуком, тяготясь, что его втянули в это никчемное и нечистое дело, и на бледном лице с тонкими усами было написано отвращение к погрому, учиненному в избе, к милиционерам в поддевках и черных гимназических шинелях, грязными сапогами ступавших по белью, выброшенному из сундука. Когда Викентий Пудиевич обернулся, в его зрачках вспыхнули холодные искры, от всей ладной, щеголеватой фигуры напахнуло таким темным, точно из подвала, въявь ощутимым холодом, что я испуганно умолкла на полслове. Чего глотку-то деру? Могут догадаться!.. И Пахолков меня осуждает. Ага, ага! А теперь бровью повел, подмигнул одобрительно…
После февральского переворота Викентия Пахолкова прочили высоко: "В губернию заберут. По меньшей мере уездом ему заворачивать".
Высоковский вон какой шишкой заделался. Леонтий Сазонов всей славы что писарь, а тоже - шишка.
Но Пахолков особняком, он сам по себе, в этом все дело. О нынешних правителях - люди-то все знают - отзывается с издевкой:
- Временные!
Знакомство с ним многие прервали, редко кто из прежних друзей навещают Пудино подворье, не бренчит но вечерам гитара:
Как дело измены.
Как совесть тирана,
Осенняя ночка темна…
После обыска Высоковский укатил в трактир.
В палисаднике, в кустах смородины, мертво синели штыки - засада на отца и дядю Лешу.
На веревке опять висели полотенца. Кто их вывесил? Наши, с петухами, рукоделье мамино, - кто?
Отца с дядей Лешей схватили под утро, на подходе к дому.
Избитых, связанных, ради позора провели их по селу. Загребая пыль сапогами, шел тятя. Озираясь исподлобья, дергал руками, словно путы хотел порвать. Темнело кровью на плече пятно, с выцветшей гимнастерки были сорваны кресты. Дядя Леша хромал и подволакивал ногу.
От мала до велика раменцы высыпали из изб. Подбоченясь в седле, Высоковский поигрывал плетью:
- Любуйтесь! Большевики… Немцам продались, иуды! Кто кровь за отечество проливает, а эти сволочи в лесу прячутся!
Испуганно таращились ребятишки. Было знойно, визжали в небе стрижи.
Дядя Леша остановился.
- Кто бы напиться подал?
Не шелохнулись в толпе.
- Эх вы, республиканцы, - усмехнулся дядя Леша спекшимися губами.
В тот же день я крадучись побывала на ручье.
Таган исчез, кострище раскидано.
В елке, забыт ножичек: два лезвия, шило и ручка костяная. Воткнут в кору и забыт.
Глава V
Флаг на колокольне
Сосна вздрогнула хвойной шапкой, наклонилась и застонала, срываясь с пня. Охота ей разве расставаться с привольем мхов белых, полян земляничных? Грохнулась во весь рост. А долго еще будут шептаться прутья и хвоинки, не скоро успокоится дерево, собственной тяжестью подминая под себя свои же сучья.
Боры на Корженьге-реке и далеко окрест, по Вели и Ваге, раньше значились в царском уделе, управлял ими лесничий, генерал, державший канцелярию в Вельске. Строга была охрана в казенных дачах: черемуху на дугу не вырубишь - поймают, намнут бока, а то и под арест в кутузку закатают.
Нет царя, сам, говорят, под арестом, и балаганов выросло на берегу - что тебе город. Крыты балаганы-полуземлянки плахами, еловой корой; для коней на зиму устроены закуты из жердей, из хвойного лапника.
- Никого, братцы, не неволю, - объявил на сходке Пуд-Деревянный. - Хошь иметь приработок - ступай в делянку. Не хошь, заваливайся на печь. Свобода и равенство, братцы!
Нужда неволит, половина волости опрокинулась в лес на Корженьгу.
Тяжело ступает Карюха, тащит сани с подсанками, груженные бревном.
Снегу мало. Считай, по голой земле волокутся полозья саней. Не приведи бог, тяжела вывозка.
Я в доме большак. Половина мужика, старатель-добытчик и все такое. Эх, то-то и оно - половина! Половина и пожен у нас выкошена, на озимый клин ржи недостало.
С известья об убитом на войне отце я точно во сне живу. Прахом пошло хозяйство, и все из рук валится, ни к чему не лежит душа…
Порожняком я вернулся с берега Корженьги, куда свозился лес для сплава. В нашей "заединщине" был перекур. Заодно мы в делянке работаем: хромой Кирьян, Овдокша-Квашня со старшей девчонкой Нюркой, которая обрубает сучья и жжет костры, и я с Карюхой.
Овдокша расположился на пеньке, как у себя дома, цигарку засмолил.
- Скукота с вами, право слово. В Затоне, в Городке - во где живой народ. Затеяли заваруху, начальство с ног сбилось.
Кирьян заморгал:
- Ну?
- Класс! - Овдокша цыкнул слюной через выщербленный зуб. - Жмут эксплотаторов к ногтю, потому как пролетарии.
Стихал перестук топоров. Из соседних лесосек потянулись мужики: "Чего там такое?"
Тревожно в волости, неуверенно и шатко, все ждут чего-то небывалого.
Овдокша встал на пень:
- Ребята, ай слабо нам тряхнуть Деревянного? Пускай дает прибавку! Навалимся миром, полная чтоб заединщина!
- Квашня, - окликнули его, - сам первый не отступишься? Поднесут стаканчик, ты уж и добрый!
Молчавший до сих пор Кирьян встал:
- Дозвольте слово.
- Говори, Кирюха…
- Валяй!
- Так вот. Был на войне. Нога, вишь… Укоротили! И сын в окопах… Маруся-девочка! - внезапно побледнел Кирьян, блеснули из бороды мелкие частые зубы. - За что тиранят? На фронте народ как кровь проливал, так и проливает. Мы здесь как при царе: подати плати да еще на заем Свободы подписывайся… Елки зеленые! Хватит!
Бывает, разжигаешь костер, в кислом чаду задыхаются слабые искорки. Наконец затлело. Дуешь, раздуваешь единственный уголек - не погас бы! От дыма в горле горечь, на глазах слезы. Костер наконец как бы вздохнет, вырвется огонь на прутья, займутся они дружно и пойдут, пойдут полыхать - эй, кто лишний, отшатнись!
Видно, долго копилось недовольство, давно люди терзались думами: как дальше жить?
- По балаганам…
- Выпрягай коней! - рванулось из широких мужичьих глоток.
* * *
- "Терпенья больше нет, - диктовал Овдокша. - Мы не против властей, да власть мужика помни. На то и мужик, чтоб работать. Вы надежду нам дайте!.." Пиши с умыслом, Федька, пусть там головы поломают!
Мне поручили бумагу составить: грамотей, раз попу книги читал.
- "Как есть мы - класс, прав не занимать, своего требуем…" - налегал Овдокша.
Кирьян одернул его:
- Заладил: класс, класс. Хватит тебе небывальщины собирать. Какой такой класс, ежли испокон веку мы крестьяне?
Составили требования; вручать в уезде бумагу доверили выборным ходокам, в их число первым напросился Квашня, мужик компанейский.
Для ходоков нашелся самогон. На радостях плясал Овдокша:
Пошла квашня
В яровое поле…
День миновал и второй. Выборные, как уехали, не давали о себе знать.
Ну если они под арестом? Небось у Пуда знакомств: свой он хоть в управе, хоть в земстве. С богатым ссориться, что против ветра плевать, себе же накладнее.
Разведать, что да как обстоит, меня отрядили в Раменье.
Стучали топоры, сосны распластывались в снегу, и курился дым костров - спозаранок была возобновлена работа. Не получилась заединщина!..
Вечерело, когда я на Карюхе верхом выехал к заполью. Блеклое осеннее небо горело багрово. Полыхала заря, низкая снежная хмарь, тесня, пригнетала ее к земле, и, точно клочок зорьки алой, горел багряно флаг на колокольне - это до сельца нашего ямского докатился Октябрь 17-го года.