* * *
С паденьем Раменья, избегая окружения, в панике интервенты и белые очистили Городок в ту же ночь: не успели и часовых снять от воинских складов.
Над Талицей, на бережку перед омутом, - лилии там летом цветут, одолень-трава дивная, и стрекозы порхают - появился невысокий холмик. Братская могила тех, кто сложил свои головы в бою. Для красы и на память о лихой године к столбику со звездой сношены были снарядные гильзы и поставлены, как оградка.
Глава XXXVI
Под гудки двинские
Басят заморенно гудки: из-за синих морей прибыли транспорты. Будто белый медведь драл, будто морж клыками скреб, кровенеют на железных боках царапины, где льды сняли верхний черный слой краски, обнажив красный корабельный сурик.
За лесом раньше приезжали, приплывали. За пенькой и льном. А нынче что погрузят в трюмы?
"Дзинь-н-нь"! - отзываются на гудки стекла богатых особняков набережной и Немецкой слободы.
Пусты деревянные коттеджи с кокетливой резьбой по карнизам, с угловыми "фонарями", разукрашенными цветными витражами. Иных хозяев след простыл, другие обивают пороги консульств и представительств в чаянии заполучить заграничную визу. Прасолы, именитые заводчики, промышленники, коммерсанты потеют в хвостах очередей для обмена содержимого банковских счетов на звонкую наличность. Ах, фунты, франки, доллары… Ах, паспорта английские! Пусть чухонские, курляндские - лишь бы не русские!
Весной, с первыми в навигацию пароходами хлынула, как плотину прорвав, буржуазная публика вон из Архангельска.
Толкались на трапах, работали локтями. Причалы - плач и стенания, толчея и коловращение…
Надушенный батистовый платочек махал с кормы, от будки корабельного гальюна, и полоса взбаламученной воды ширилась между высоким бортом и пристанью, и едва разбирал оставшийся на берегу штабс-капитан девичий голосок:
- Стива, встретимся на Пикадилли!
Зябнул штабс-капитан в рейтузах в обтяжку, теребил серебряный аксельбант:
- Уходят!
У пирсов Бакарицы и Левого берега, Соломбалы и Экономии с весны до осени теснились суда. Под роты шотландские, под бравых янки и воинственных сынов прекрасной Франции. Под добровольцев из Дании, под ландскнехтов, собранных на задворках всей Европы…
Молчат барабаны. Не слышится больше:
Правь, Британия!
Правь над морями!
Молчат трубы. Не взовьется ликующе в бледное приполярное небо:
Вперед, сыны отчизны, день славы настает!
Зачехлены знамена, покрытые позором и бесчестьем.
В ночь на 27 сентября 1919 года втихомолку отчалило последнее судно с остатками войск интервентов.
Однако врагов у Советской республики хватало. Войсками Врангеля был взят Царицын. Генерал Деникин подступал к Москве. От Мурманска до Печоры держала фронт армия генерала Миллера, которой достались все склады и вооружение эвакуированных интервенционистских войск…
Так мог ли парнишка-оборвыш за колючей проволокой догадываться, что его судьба решается в глубине России, на полях, гудящих от топота красноармейских атак под Тулой и Воронежем, в цехах заводской Москвы и Питера, где рабочие куют броню, льют пушки и на площадях Ленин напутствует маршевые роты?
* * *
"ВОСПИТАТЕЛЬНЫЙ БАТАЛИОН МАЛОЛЕТНИХ
имени генерала Айронсайда"
В воспитательный Баталион малолетних имени генерала Айронсайда принимаются:
1. Мальчики, совершившие проступки, караемые заключением в тюрьме.
2. Малолетние бродяги и бездомные.
3. Малолетние, родители которых пожелали бы поместить их под наблюдение и уход за ними в условиях здоровой военной дисциплины…
В баталионе мальчики будут разделены по категориям и будут обучаться ремеслам, грамоте, закону божьему и военным упражнениям под общим руководством баталионного командира.
Мальчики старшего возраста, прошедшие школу и признанные годными по состоянию здоровья и нравственным качествам для службы в войсках, будут прикомандировываться к войсковым частям на вспомогательные должности - ординарцев, трубачей, барабанщиков и т. п. Мальчики, принятые в воспитательный баталион, будут находиться на полном иждивении Великобританского правительства.
Генерал-лейтенант Генерального штаба (подпись) Миллер".
Фельдфебель, комендантский наушник, имел привычку неслышно подкрадываться сзади.
- Читать, что ли, умеешь, Яшка? - гаркнул фельдфебель над ухом.
Я отшатнулся от стены с наклееным объявлением, сдернул картуз:
- Мерекаю, господин старший конвойный.
- А чего? Барабанщик тоже ремесло. Ха-ха!
- Где уж нам уж. Рылом не вышли, господин старший конвойный.
- Заткнись! - Фельдфебелю нравилось играть в благодетеля. - Похлопочу, так и быть.
Из-под ремня выпирает живот. Жилетку бы плисовую, рубаху ему навыпуск, - из шенкурят фельдфебель, лавку держал.
- Наши, поди, Москву берут. Давеча штабные писари толковали: у генерала Деникина белый конь в обозе. Под колокольный звон въедет его превосходительство в первопрестольную. Будет ужо большевикам… Ха-ха! Полный сурпрыз!
Он сыто рыгнул и распорядился:
- На одной ноге на кухню за горячей водой… Арш!
От общения с каманами господин фельдфебель вынес манеру принимать ванну: считал зазорным при его чине и положении ходить в баню.
На то, что интервенты вынуждены были убраться, шенкурский лавочник смотрел просто:
- Сами с голодранцами справимся, больше и достанется - безо всякого дележа.
Забор с колючей проволокой. На вышках часовые.
Куда податься? В барабанщики, да? Чего уж… Чего, коли имени своего и то лишился, Федька!
Бежать? Беги. Даже с Мудьюга совершено несколько побегов, последний, самый большой, нынче в сентябре.
Беги и ты, будь на то желание. Есть желание, воли нет. Тюрьма - не мать родна. Месяцы "финлянки", мудьюжский карцер, одиночка, тифозные бараки, потом лагеря, лагеря - заборы из колючки, на вышках - часовые. Коль не сломлен я, то согнут. Серединой двора не пройти, жмусь к забору. Голову кружит, появляется страх. Страх перед землей без заборов, без колючей проволоки. Болезнь это тюремная. Не совладать с ней. Как с тем, что, вечно голодный, я припрятываю в карманы остатки скудной арестантской пайки и боюсь их съесть.
Плесы двинские, буксир, шлепавший колесами мимо серых деревень, озимей зеленых и багряных перелесков, под чаячий крик, меж высоких берегов. Окопы в полях. Атаки - штык на штык… Не мое все! Не мое!
Мое - лагерная баланда, завшивленный матрас…
После ванны фельдфебель разлегся голый в кровати. Сосал пиво. Бутылку за бутылкой.
- Яшка, сюды!
- Чего изволите?
- Слухай, набирайся ума. Вот дворяне хочут свои привилегии возвернуть. Шиш им - империю проворонили! Мы, значит, хозяева теперь. Потому как с народом умеем управляться, черной работы не боимся. Да передо мной вся волость шапку ломала, в церкви я староста и в управе свой человек. А дворянчик разве заступит в лагере на мое место? Не с руки ему. Пальчики нельзя замарать. Крысы… - плюнул фельдфебель. - Бросают Расею, бегут. А нам без нее - никуда!
Мнусь я у порога. Воду из ванны выпустить надо, пол затереть. И поздно уже. Завтра в шесть подъем. Не высплюсь.
- Порядки, Яшка, заведем строгие. От рубля и от копейки. В мошне не пусто, стало быть - человек. А не звенит в кармане - отыди, людям не заступай дорогу, харя!
Батарея пустых бутылок под кроватью. Рыгает жирный боров, налакался.
- Баре, я слышал, на сон грядущий велели себе пятки чесать. Опробовать разве? Мы заместо бар. Шиш им, не власть. Яшка, чеши мне пятки. Сполняй, харя!
Прохватил меня озноб. Я словно проснулся: Федька, ты ли это?
Чего уж, не своя воля, на тыщу лет вперед неволя!
Нет уж, так лучше не жить…
У фельдфебеля был потный, в крапинах веснушек затылок, оттопыренные уши, на виске билась жилка. Билась злым живчиком.
Подняв с пола бутылку, я примерился и врезал, что было мочи, по живчику… На-а! На!
Не охнул боров, только ногами засучил.
Затем я набрал пустых бутылок в обе руки. Для чего бутылки? Был я не в себе, нет другого объяснения.
- За пивом? - окликнули меня в проходной.
Фельдфебель вечерами гонял меня к знакомой шинкарке, поэтому охранники в проходной привыкли и не задерживали.
На путях пыхтел под парами состав: паровоз и две-три порожние платформы.
Смазчик - я удивился масленке с длинным носиком и долго торчал, ее разглядывая, - турнул прочь:
- Чего ошиваешься? Ступай мимо.
- Я на ту сторону…
- Лезь живей, сей минуту тронется!
Попробуйте, однако, с бутылками, если они норовят выскользнуть, упасть и разбиться, - попробуйте с бутылками, прижатыми к груди, пролезть под вагонами? Мешают, связывают. Никак не могу я расстаться с бутылками, и надо голову потерять, чтобы ползти через рельсы под вагоном, когда заняты руки. Кончилось тем, что выронил одну бутылку. Еще, еще! На, леший, возьми, леший! Нагорит от фельдфебеля. Изуродует жирный боров.
Лязгнули буфера, состав дернулся: я копошусь под вагоном, ни взад, ни вперед. Денег бутылка стоит. Со свету сживет фельдфебель, без того ежедень дерется…
Смазчик из-под колеса вытащил, немного бы - и раздавило меня.
Кто я, что я, незачем было ему спрашивать. По всему облику, больше же по духу тяжелому, тюремному, от одежи арестантской смекнул, кто я есть такой.