За столом, покрытым сукном, двое военных и штатский. Наверное, судьи. Штатский покачивается вместе со стулом, перламутровым ножичком полирует ногти. Белесый, ровно вошь, сивые волосенки на пробор. Сосед его, костлявый, как кощей, офицер, роется в папках. Когда ему нужно прочитать из бумаг, подшитых в папки, он, щепотью сложив пальцы, снимает пенсне с узкого острого носа. Папки кощей передает другому офицеру, который быстро их просматривает, кладет стопкой. У этого офицера курчавая борода, широкие брови с рыжинкой и голый череп.
Баре… Баре-чистоплюи.
Ладно, чего уж, двум смертям не бывать! Руки в карманы сунул, плечи расправил и башмаком, деревянной колодкой арестантской, пристукиваю - во взоре невозмутимость.
Вошь белесая окрысился:
- Эй, ты, не забывайся, находишься в контрразведке.
Федька, эво достиг почестей. За что только почет, в толк не взять.
- Правду про вас говорят, что вы в душах читаете? - это я давлю форс. Пуговка расстегнута по вороту, тельняшку видать. Придуриваюсь по малости: лешего с меня возьмете, когда я в карцере стужен и то не околел.
- Посоветовавшись, - сказал наконец бородатый, - мы пришли к единому мнению: отправить тебя домой. Для домашних мер воздействия.
Я напустил блажь, будто бы без памяти перепугался. Обмер и трепещу:
- Н-не, не надо! Мамка шибко крутая. Отвозит ухватом за здорово живешь! Вы небось не такие. Небось белая кость, голубая кровь… - я подмигнул. - Бить будете с разговорами. Вам смерть горькая - без слов-то остаться.
Загавкали все разом:
- Вынь руки из карманов!
- Марш к столу! Бери карандаш и пиши, что продиктуем.
- Чего? - Голова у меня набок, рожа придурковатая. - Писать? Не умею. Контуженный ить, бонбой шарахнуло.
Тогда костлявый выхватил из папки листок:
- А это чье художество, каналья?
Мое. Мое письмишко. Я про него давно забыл. Да что оно мое, ты сперва докажи. Маме весточка: "Почтенная Ульяна Тимофеевна, а пишет вам сослуживец вашего сына, отважного красного орла, потому как вместе с ним геройски пораненные в плену…"
Вошь белесая перламутровый ножичек сложил, стал, позевывая, натягивать перчатки.
- Господа, где мой хлыст?
Щелкнули кнопки на запястье.
Бить будут, ясно.
И били. Свалят с ног, пинают, плетью хлещут.
Найдет на меня помраченье, водой окатят и сызнова принимаются:
- Кто тебе передал об агенте в банде Достовалова?
- Кто отнес письмо на почту?
То обещают, что домой отпустят, то сулят Мхи.
Меня на пушку брать? После карцера-то - под землю полторы сажени вглубь?
Цепляюсь за стену. Губы разбитые кровоточат. Не было ни в Раменье, ни близко в округе бар - напоследок да спознал белую-то кость!
Когда ваши к нашим попадают, их не бьют.
Плывут перед глазами, валятся стены и потолок, мельтешат брызги крови на полу.
- У нас сила не в кулаках. У нас сила верная!
* * *
Сани полозьями скрипели, сладко пахло на морозе конским потом, сбруей ременной. Забывшись в обмороке, что я и помню, так запах сбруи, клочок неба, мутного, предрассветного.
Где после был, что было после подвала, как в тумане потонуло…
Очнулся уж в камере-одиночке. Сводили в ванну. Жратвы нанесли: суп, жаркое, компот сладкий. Ел сперва через силу. На душе свербило: бьют и мытарят, так это полагается. Но если уход за тобой, кормят словно на убой - это с каких шишей? Кровать на пружинах, тюфяк мягкий, простыни и подушки - за что? Где я дал промашку? Одно утешало, что в двери очко для часового, на окне решетка, и полосатая арестантская роба выдана. По причине решетки и полосатых штанов я успокоился и корочкой тарелки зачистил.
Вместо полового солдат прислуживал, детина головой под потолок. Сгреб он порожнюю посуду на поднос: "О’кэй!" - и выложил пачку сигарет и зажигалку.
Двери на замок запер.
Когда замок и решетка, вполне утешительно. У каманов я, новое, стало быть, разнообразие.
Почиркал зажигалкой, огня добыл.
Папиросочка с духами -
Накуриться не могу.
Милка в новом сарафане -
Наглядеться не могу.
А чего? Ребра в контрразведке кулаками офицерскими прощупаны, глаз синяком заплыл, но раньше смерти помирать - это-то с каких шишей?
Завалился я на коечку. При добром расположении духа сладко спится.
Проснулся - по камере расхаживает каман. Бритый-стриженый. Трубка в зубах. Френч с накладными карманами на нем и ботинки с крагами.
- Извини, что разбудил тебя.
По-русски шпарит. Ладно, намотаем на ус.
Солдат принес умыться. На стуле одежда приготовлена. Пиджак суконный, брюки, жилетка: троечка, поди, во сто рублей.
Камана я узнал. По Раменью. По вечеру с красными бантами. Пуд-Деревянный на крыльце трактира: "Неумытые мы! Полоротые! А не брезгает нами Европа!" Саночки вылетают из ворот… Сказать ему разве: "Со свиданьицем, ваше степенство"? Погожу, ладно. Виду не подам. Поди с налету разбери, кто он.
- Это тебе, - трубкой указал каман на костюм.
- Нет, в робе вольготней.
Хохотал он взахлеб, когда дошло, что я пижаму принял за одежду каторжника.
- Зови меня: Петр Леонидович, - попросил он.
Я не оговорился, точно уж попросил.
Ладно, мне что, язык не отсохнет, назовут и Питера Петром.
- Федя, как получилось, что ты в армии? Впрочем, если секрет, не настаиваю на ответе.
- Секрет? - я заголил спину. - Мне этот секрет по гроб не износить.
Он безгубый рот поджал, на рубцы поцокал языком:
- Н-да… Впечатляет!
Человеческое обращение мы понимаем. Выложил я все как есть. Помянул и про Карюху.
- Ценю искренность, - похвалил Петр Леонидович. - Ты взялся за оружие, чтобы кровью врагов смыть позор. Что же до кобылы, то хорошая лошадь в хозяйстве - и мужик счастлив. Значит, ты пошел воевать за честь, за счастье. Мой вывод верен?
Ловко подбил итоги. Только зачем он мне цену набивает? Федька, не хлопай ушами. Я сглотнул набежавшую в рот слюну.
- Ровно в воду смотрите. Ой и голова у вас - не шапку носить!
Ведь клюнул. На лесть, знать, повадлив. Осклабившись, он потрепал меня по плечу:
- Ты да я - оба добровольцы, дружище. Кто я был до событий на Севере? Торговый представитель, приказчик. Но надел мундир - и солдат. Мы оба солдаты, дружище!
Веки припухлые. Глаза желтые, круглые.
- Смыть кровью позор. Иметь хорошую лошадь… Ближние все перспективы. Ну, а потом? Как ты представляешь собственное будущее?
Прилип как банный лист. Вынь ему да положь: за что, и почто, и дальше что.
- Наступит мировая революция, вообще свобода… - я поерзал. После побоев ломает меня, башка гудит, и на тебе, агитируй за Советскую власть. - Машины будут землю пахать. По деревням электричество. Аэропланы - садись и лети, - постепенно я расходился, понесло меня, как Овдокшу-Квашню на сходке. - Сахару, ситнику, колбас будет навалом. Про ситец там, про обутку толковать нечего. У каждого мужика по трое сапог, у баб сарафаны - шелк и кружева.
Припухлые веки приподнялись. Желтые глаза скользнули по мне, в усмешке ощерились зубы.
- О чем ты изливаешься, дружище, это уже есть. Это - Америка. Там много машин и женщины носят шелковые сарафаны.
Он пожевал губами.
- Мы богаты. Не заримся на чужое. Трагическое недоразумение, что русские видят в нас захватчиков. Мы… как это сказать? Мы очутились в дурной компании. Французы покушаются на Кольский полуостров. Англичане хотят получить Север в качестве колонии… Глупо! Очень глупо! Борьба только началась. Борьба беспощадная. Но за болота? За пустыни в снегу? Конечно, мы деловые люди, чего-то стоит, конечно, сам по себе Север с его богатствами недр, ценной древесиной, пушным зверем, рыбными промыслами. Тем не менее борьба идет… За тебя! - Он ткнул мне в грудь пальцем. - За таких, как ты!
Даешь, дядя, копоти, ловко меня под знаменатель подвел.
Говорят, один в поле не воин. Я один. Решетки на окне, за дверью часовой.
- Показательно, мой юноша, что война идет необъявленная. Ее не объявляли, и ей конца не видно, как ни напрягай мысленный взор.
Всему есть название. Клонит он меня на свою сторону. Вербовка - вот как это называется. Бит я и ломан. Но и терт, "финлянку" и Мудьюг прошел.
- Дядя, ведь получите вы скоро по шапке! Скакала лягу ха, скакала - хвост потеряла!
Петр Леонидович пожал плечами:
- А что это меняет? Ничего. Да, что я хотел тебя спросить? - он прищелкнул пальцами. - Ты родственник Григорию Достовалову?
- Соседи мы. По нашему посаду сплошь Достоваловы: Кирьян, Никандр по прозвищу "Пыж", Банька-Колесо…
- Ты предупредил о провокаторе в отряде Достовалова?
Голова раскалывается. Кончай, дядя, ни фига не добьешься.
- Ну, я. Я.
Стены каменные, лоб разбей - не прошибешь. На окне решетка, за дверью часовой.
- Опрометчивый поступок, - посочувствовал Петр Леонидович. - Не хотелось бы тебя огорчать, но и тех, кого я ценю, держать в неведении не в моих правилах. Твое письмо перехвачено, как ты понимаешь, наверное.
С ним был портфель. В портфеле бумага. Казенная бумага с печатями.
"Военно-окружной суд, - прыгали строчки у меня перед глазами, - в законном составе слушал дело… Приговорил -