* * *
Папаха на столе, верх прожжен стрельнувшим из костра угольком.
- Каманы блиндажи строят, доброе это знамение, - с торжеством отец по столу пристукнул ладонью, - Зимовать собрались! А помнишь: через месяц обещались быть в Москве? Пока что сами в землю зарываются, подоспеет срок - мы их будем зарывать.
Он бодрится. Осунулся, исхудал. К шинели пристали хвойные иглы, пахнет от шинели дымом и болотом. Он выглядит усталым донельзя и бодрится.
- Погоди, еще научим их на тележный скрип вздрагивать!
Конечно, тятя. Нет сомненья, научим: кто - в лесу скрываясь, кто - за прялкой сидя.
Вести доходят - хуже некуда. Под Петроградом белые, на Дону и Волге белые, в Сибири белые. И везде свои "каманы": во Владивостоке - японцы, на Кавказе - турки, на Украине и в Белоруссии - немцы… Весь мир на Советы ополчился!
- Дело наше чистое, дочка. За свою землю стоим. Что наше, то свято.
Не береди душу, тятя, раз твоего осталось елка вместо кровли и костер вместо родного очага.
- О чем тебя Овдокша просил, когда в ходку до Городка направлялись с Ольгой Сергеевной?
Мимоходом, будто о чем незначащем, пустяковом, спросил отец и взялся скручивать цигарку. Руки выдали. Дрогнули пальцы, табак просыпался на шинель.
- Гостинцы в узелке подал, - сказала я твердо. - Надеялся, Пелагею мы увидим. В тюрьме, конечно.
- А Пахолков? Записочку или что-нито на словах кому передать?
Тятя, тятя… Ну-ка, родной дочери чинит допрос!
- Сиди-и… - брови отца сдвинулись. - Не вскидывайся, горячка своенравная.
Я своенравная? Ни капельки. Характером я в тебя, если на то пошло.
- Ну?
На скулах желваки перекатываются. Что хочешь делай, не уступлю. Ябедой не бывала. Федька и за косу дергал, и лягушек за шиворот сажал - разве жаловалась? Косу я со спины на грудь перекинула, знай переплетаю. Коротка у тебя, отец, память. Подкапываешься под Викентия Пудиевича, а кто нас на Кирьяновой полосе из беды вызволил? Ты бы Ольгу Сергеевну допрашивал, чем дышит любимица твоя!
Ох, коротка у тяти память: своей бы прибавила, да не возьмет.
- Косу остричь, дочка, надо, шибко приметна.
Давно бы ты так!
- Пахолков ничего не передавал в Городок.
- Ну и добро.
Он взял со стола папаху.
- Викентий в партию подал заявление. Бывший эсер. Из уездной, так сказать, головки. Ладно, кто старое помянет, тому глаз вон. Я не в претензии, не думай. Так и надо, чтобы ты горой стояла за тех, кому веришь. О записке барышне Куприяновой Пахолков сам признался. Интеллигенция, чего там, писучие люди!
Я сидела сама не своя. Была записка, я скрыла ее. Боялась, что подозрение падет на учителя.
- Передала Куприяновой письмо?
- Не успела. Я его порвала. Там ничего такого не было: "Прощай, Лиза, между нами пропасть, не наведешь мосты. Будь счастлива! Викентий". Вот и все.
Замуж вышла барышня. В войну бывают не одни похороны.
- Точно, - сказал отец. - То же самое говорил Пахолков. А знаешь, муженек Куприяновой… Эсер опять же. Уполномоченным комиссаром был при Керенском.
- Бобриков? - вспомнила я.
- Он, точно. Нашли Бобрикова в канаве с пробитой головой. Не задался молодым медовый месяц. Семейным мирком хотели пожить, отошли от своих единомышленников, а покарали Бобрикова, как за измену. Не нравится мне это. И вообще…
Явно чего-то не договаривал.
- Что? Что "вообще"?
- Вопросы мучают, Чернавушка. Помнишь полотенца на крыльце? Кто их вывесил? Неизвестно. Кто Высоковского убил? Неизвестно.
Он мял в руках папаху.
- Есть возле нас вражина. Нутром чую: есть. А не схватить никак! Ведь на что бьет эта вражина? Чтобы мы веру друг в друга потеряли. Но исчезнет между нами доверие, дело рассыплется, прахом пойдет. Значит, доверяй, да проверяй. Нельзя иначе.
Мог бы ты, отец, не объяснять. Знаю, замечала: чихнешь не так - и попала на заметку. Небось в любой деревне партизанские глаза и уши. Называется агентура. Через линию фронта выведаны-разведаны ходы: это - окна. Еще есть цепочка: поди, через весь уезд до Емецка, до Холмогор и Архангельска она тянется. Скажи только пароль, проведут куда надо, может, хоть к Чайковскому на подворье!
- Хотели мы мира - нам навязали войну, - говорил отец. - Братства и согласья мы хотели, а нам за добро-то - штыки и пули… Ничего, дочка, совладаем!
Прошаркали в сенях шаги. Тяжело и грузно. Словно нес отец ношу. Непомерно тяжелую.
Постой! Дай я плечо подставлю. Ну, поделись… поделись же ношей-то, тятя!
Ушел…
Ждет пряху пресница. Ждет домовницу скот в хлеву непоеный, неухоженный.
Ждет Чернавушку другая деревня, опять чья-то чужая изба: пора отсюда уходить. Дедко, гриб мухомор, зачем ты признался, что меня узнал?
* * *
Наступают синие сумерки, ветер то подует, то стихнет, и лес, как бы вздыхая, отдается сну, бодрствуя лишь этими вздохами ветра и шорохом листопада. Водворяется молчание безгласное, ни дна ему, ни пределов в пустыне хвойной, среди мхов и сырости.
- Кугу-у, - одиноко стонет сова в зыбкой, испятнанной лунными бликами сини. - Ку-гу-у!
Где-то лось мычит, вызывая на осенний бой соперника.
Где-то рысь крадется…
Лунный свет теснит тени к подножьям деревьев, в овраги закоряженные. Ледок луж мерцает отзывчиво, встречаясь с холодными лучами. Прогалины светом залиты, луне все мало: поднимается выше, заставляет тени укорачиваться, ищет и находит бреши в хвое.
- Ку-гу! - не умолкала сова.
Стали дебри отзываться смутно:
- …У-у!
Просекой пробирался человек.
Огонек мелькнул, помигал и погас.
На перекрестке просек встретились двое.
- Принесли?
- Принес. Закурите? Прекрасный, доложу вам, табак.
- Благодарю, привык пробавляться махрой. Расскажите лучше, что в Архангельске.
- Бравый кавторанг Чаплин премьера Чайковского с его министрами вывез на Соловки. Тепленькими, прямо из постелей - в кельи! Возрождайте демократию за крепостной твердыней! Разумеется, заатлантические благодетели в амбицию: как так, нас не спросили? Кто здесь хозяин? Загремел кавторанг на передовую! А на Бакарице Марья Бочкарева баб созывает в ополчение - сразу вам и Минин и Пожарский! А на Поморской, говорят, видали Александра Федоровича Керенского: вообразите, пешочком совершает променад.
- Вы что, поручик? Пьяны? Россия гибнет, что вы смешки строите?
- Бывал пьян, теперь трезвею. Прошу вас, не тычьте мне своей Россией. Избы с петушками, на завалинах хором исполняются былины о Владимире Красном Солнышке… Полноте! За такую Россию понюшки не получишь. Кавказ - англичанам, Север - в концессии, Дальний Восток - японцам. Ну и прочая, прочая. Бескорыстие варягов не простирается далее, как что-нибудь урвать. Посему уберите в нафталин белоснежные ризы, прошу вас дружески!
Кралась рысь, ступая мягко. Ее уши - лучшие в суземье. Хвойник в трепетных лунных бликах, в глубоких тенях жил одними шорохами, и чутко вздрагивали кисти ушей рысьих. Но и рысь не разобрала, как вдали за хвойными увалами звон пил нарушил устоявшуюся дремотную истому ночи…
Мигали на просеке красные точки папирос.
- Нет, вы скажите: куда мы идем? Где она, Россия, я спрашиваю?
- Соберите нервы, поручик. Кстати, далеко ваши? Неплохо бы имитировать перестрелку.
На револьверный выстрел тотчас ответили винтовки.
Пальба длилась около получаса.
Прочесывая просеку, патрульные наткнулись на убитого.
- Никак, их благородье?
- Шабаш господину поручику! Шальную пулю схлопотал, не иначе, - строили солдаты догадки.
А пилы все звенели, звенели до утра…