Пароходские дымы стелются над Двиной, смешиваясь с паровозным чадом. Спорят между собой гудки локомотивов и сирены судов, кто громче рявкнет. Узел важных транспортных путей - Котлас.
Только найдется ли место безотраднее Котласа в дождливую пору? В продымленной махоркой приемной Совдепа возле машинистки Тонечки увивается матрос, увешанный гранатами и пулеметными лентами:
- Когда же я вас, Антонина Федосьевна, поучу винтовку держать? Боевая подготовка всем обязательна.
Тонечка застенчиво потупляет реснички:
- Я лучше что-нибудь вам отпечатаю, товарищ.
Полно матросов в Котласе. Петроград прислал флотский отряд с Балтики, Гатчинский батальон моряков и дивизион артиллерии, сформированный путиловскими рабочими.
А еще из Вологды прибыли коммунистическая рота и батарея трехдюймовых орудий, из Перми корабельные пушки. Первый Вологодский полк, латышские стрелки, добровольцы Великого Устюга, авиаотряд, саперные части - большие силы свел Павлин Виноградов в бригаду и взял над ней командование.
Ветер рябит в Котласе лужи. Свисает с забора плакат, вопрошает с него прохожих красноармеец в шлеме:
"ТЫ ЗАПИСАЛСЯ ДОБРОВОЛЬЦЕМ В КРАСНУЮ АРМИЮ?"
Рядом бюллетень о состоянии здоровья Ленина. Толпятся люди, старушка под зонтиком читает вслух:
- "Температура 38,5. Пульс 120, хорошего наполнения. Ночь провел спокойно".
Низкая хмарь глушит топот маршевых рот, направляемых на погрузку в баржи…
Суток пятеро я провел в Котласе, выстаивая положенные часы в охране артиллерийских складов. Заваливался на нары в положенное время. Получал супец-кондер из сушеной воблы. Отоспался, отъелся даже. Приволье настоящее после буксира и палубы в крови!
Только начала одолевать тоска. Не житье мне в Котласе. По тылам тому не житье, кто фронта хлебнул.
В хозяйстве тоже так. На пашне, на покосе вымотаешься, к вечеру ни рукой, ни ногой, зато в душе покой. Что мог, сделал, чего не мог - за это не судите, люди! Устаток мужику нужен, чтобы на мир прямо смотреть и ни перед кем не опускать глаз. Та усталость нужна, после которой понимаешь себя человеком, по земле ступаешь с достоинством: эй, дорогу, работник идет!
Работник, он всегда работник: в поле за плугом и в карауле под штыком.
Подался я на пристань. Шла погрузка. Часовой было сунулся, я тельняшку ему показал, рванув пуговки гимнастерки: "Своих не признал?" Недоглядел часовой - прыг я на отчалившую, заполненную бойцами баржу.
* * *
Ольховые куртины, сыпавшие заржавленный лист, подтекли сине-белой дымкой. К этому смирному утру туманец легкий бывал в деревне очень кстати: пахло соломой, натрушенной с возов, на шершавые листья лопухов выступала испарина, и солнце плавало в облаке, на облаке и подымалось над деревней, суля погожий денек. Таким утром выйдешь на крыльцо: воздух легкий, ласковый, бодрящий, от него радостно и светло…
- Капуста тебе в нос, не высовывайся, - заорал Ширяев.
Я вздрогнул, унырнул головой под куст.
Заплывает низинный луг белой дымкой, но то не туман, то гарь пороховая.
- Короткими перебежками-и-и! - раздалась команда.
Ширяева будто пружина подкинула: пригнувшись, помчался луговиной. Резанул пулемет. Ширяев упал, откатился в сторону, в аккурат под прикрытие осоковых кочек.
Моя очередь на перебежку.
Чего уж, сам винтовку взял! Сорвался я с места. Бегу впритирку к кустам. Пули жигают вокруг, как осы. На, возьми, леший… Штыком задел за куст. На всем ходу меня развернуло в обратную сторону. Топчусь у куста. Бац! Залепило пулей - приклад в щепки.
Со злости на себя реветь готов. И-их, небось как Ширяев, то пули мимо, а как я, то и винтовка вдребезги.
Рябой дюжий парень с полами шинели, подоткнутыми за ремень по-бабьи, словно подол сарафана, плюхнулся рядом:
- Ляг! Не выставляйся!
- Чего сам не в свой взвод затесался? - я ему в ответ. - Указывает еще… Откуда такой?
- Мы-то? Из Вологды. Про Кирики-Улиты слыхал?
У парня зубы ляскают. Губами шлепает и чуток вроде подвывает. Раньше своей смерти он умер, вот что такое. Со страху чего не бывает.
Я лег.
- Закурить хошь?
- А есть? - обрадовался парень.
С табаком худо. С едой не лучше: вчера за весь день горячего не перепало, сухари выдали гнилые.
В перебежку я пустился с целенькой винтовкой. Расщепленный пулей приклад достался рябому парню из Кириков-Улит, что под Вологдой. Поменялись: я радехонек, и он доволен - может, удастся отсидеться под кустом? Не из храбрых рябой.
Скапливались наши цепи перед атакой. Еще бросок, еще, и мы достигли лощины.
Ошалевшая птаха перепархивала по ольхе, трясла хвостиком. "Убирайся, пулей зацепит!" - Только так подумал, птаха и свалилась с ветки между мной и Ширяевым.
Ширяев схватил ее в траве. Потрогал заскорузлым пальцем.
- Дала дуба, а крови нет.
Пушистый комочек на его ладони приоткрыл черный глазок. Ширяев хохотнул, ощерив кривые, прокуренные зубы:
- Федь, она живая!
Поворотившись; птичка втянула головку, устроившись на ладони, будто в гнезде.
- Соображает, - ухмыльнулся Ширяев. - То и я скажу: у каждого животного есть сметка. На фронте я начинал ездовым. На передовую едешь, не идут коняги. Молотишь кнутом - они знай ушами стригут и хвост промеж ног держат. Есть понятие: на передовой осколок и пулю схлопотать недолго. Есть понятие, но сознание… - Ширяев тряхнул головой. - Сознанья нет. Одному человеку дадено. Вот скажи: мы за что воюем?
Ширяев, сморгнув коричневыми веками, себе и ответил:
- За светлое зданье… во!
- Чего?
- Тетеха! Победим, так дворцов не будет и хижин, одни светлые зданья. Житуха! Социализм!
- Ты партийный, Ширяев?
- Вполне. Без билета, правда, однако вполне.
Вспухали над лугом нежные пушистые облачка: батарея белых перешла на шрапнель. Свинцовые горошины с визгом кромсали кусты и, разбрызгивая грязь, впивались в мокрую дернину.
Бойцы, задние в цепи, поодиночке и группами стали пятиться назад.
Бегут, назад бегут!
Ширяев помрачнел:
- Ума нет - ноги не выручат.
Птаху он неторопливо спрятал в широченном кармане шинели, для верности сунул туда же носовой платок.
- Меня держись, - сказал он и вскочил, распяливая рот в крике: - Отомстим за раны товарища Ленина… Ур-ра!
Пример в бою много значит: встали, кинулись в атаку наши цепи. С лугового откоса открылась деревня: гумна, клади снопов и льна, избы вдоль дороги. Так себе деревенька, без церкви даже.
Рваные зигзаги окопов опоясывали поле.
- Ур-ра, - валом валит в топоте, в свисте, гремит и ухает: - …а-а-а!
Показались из окопов зеленые шинели.
- Рукопашная… Люблю! - Ширяев подергивал плечами. Набекрень фуражка с суконным околышем, сохранившим след от кокарды, косолапят кривые в разношенных сапогах ноги.
- Меня держись, Федя!
Среди поля скрестила штыки пехота.
Сопенье, ругательства, чей-то предсмертный хрип.
Вьюном крутился Ширяев: "Люблю-ю!" С обнаженной шашкой вырвался к нему офицер, полоснул наотмашь. Ширяев изловчился подставить винтовку. Ж-жиг! - проехал клинок по металлу. Удар приклада в лицо опрокинул офицера, граненый штык вошел ему в живот. Привставая на цыпочки, офицер изогнулся, выронил шашку и обеими руками схватился за штык, будто хотел направить его точнее, выдыхал с облегчением: "А-ах!"
На меня налетел усатый солдат в новенькой, необмятой английской шинели, привычным приемом вышиб из рук винтовку. Где мне с таким совладать - поднимет на штык, и не пикну.
Подоспел Ширяев. Замахнулся - и опустил винтовку.
- Олекса? Ты?
Солдат в зеленой шинели обернулся:
- Ширяев? Ты?
- Я! - опомнился Ширяев. - Кидай оружие, гидра!
* * *
Над походной кухней вкусный пар.
- Ешь, - потчевал Ширяев. - Промялся, плечи ломит, будто овин ржи вымолотил.
Есть люди, которых зовут лишь по фамилии. Ширяев из их числа. Он простяга. В дозор надо - Ширяев, в ночной караул - снова он. Не хватает Ширяева на то, чтобы отказаться, и пользуется ротная братия его покладистостью.
Взялся он меня опекать. Ведь не волоку я… опять не волоку, чтоб наравне-то быть со всеми! Надо же, винтовку угробил. Небось она денег стоит. Вояка же из меня, коли я в кусте штыком путаюсь.
- Хлебай, - приговаривал Ширяев. - Не суши ложку, добавить попросим.
На широкий лужок двуколка привезла убитых. Двое санитаров, берясь под плечи и за ноги, сгружали их рядком.
В одном из убитых я узнал рябого, у которого выменял винтовку на табак: нашла его смерть под кустом.
- Ширяев, а птичка? - спросил я. Кусок не лез в горло.
- Забыл! - воскликнул Ширяев. - Ну-ка, где ты, воструха?
Он извлек ее из шинели: помята, но жива. Помаргивала, прижавшись к ладони Ширяева, сложенной ковшиком.
- Коготками щекочет, - распускал Ширяев морщины по щекам и вискам. - Накормим? Хлеб она жрет?
Пригнали пленных рыть братскую могилу. С них поснимали поясные ремни, шинели. Давешний знакомец, чуть было не запоровший меня штыком, лишился и обуви: добротные, коричневой кожи, с железными подковками американские ботинки на Ширяеве.
- С Олексой мы земляки. Из Устюга оба. Через дорогу жили, - гладил Ширяев птаху по головке. - Во второй роте Никита Худяков так брата родного встретил.
- Пусти ее, - сказал я о птичке. - Пускай летит.