А бричка летела по гладкой пелене пушистого снега. Холодный ветер врывался к путникам, но они не видели снега, не чувствовали холода, и им казалось, что вокруг цветет молодая весна. Держась за руки, они стали говорить.
Сначала говорила Екатерина. Она рассказала, как служила у пастора Глюка в Мариенбурге, как ходила за его детьми и за его больной женой.
- Потом послышались тревожные слухи, что идут русские войска. Меня один драгун любил. "Выходи, - говорит, - за меня замуж, я тебя отсюда далеко увезу". Я боялась, а пастор тоже говорит: "Выходи!" Я уже было совсем собралась. Вдруг ваши войска! Наши все перепугались. Пушки палят. Ух!.. - Она вздрогнула. - Только ночью вдруг пастор будит меня и говорит: "Одевай детей! Бежим!" Я говорю: "Куда?" - "К русским!" Я вскочила и начала детей обряжать. Потом мы осторожно вышли. Сторожа спят. Мы за город, да бегом, прямо к лагерю! Часовые: "Куда?" - а пастор говорит: "Ведите к начальнику!" Холодно, мы почти не одеты, дрожим. Нас повели и прямо в палатку самого генерала… к Шереметеву. Пастор ему в ноги и дает евангелие. Ну, он нас всех обласкал, пастора в Москву отправил, а меня у себя оставил. Тоска! Он еще мне ласку всякую делает, а я от него! Офицеры - те тоже: кто щипнет, кто поцелует, а я плачу, как одна, но на людях смеюсь. А потом тебя увидела и сразу ты полюбился мне! - окончила она.
Багреев опять стал целовать ее, а потом рассказывать про свою любовь и свои мученья.
- А вот теперь, - с горечью окончил он свою несвязную речь, - должен я тебя Меншикову везти. Мне разве это легко?
- Не горюй, - тихо шепнула ему Екатерина, - я, кроме тебя, никого любить не буду!..
Багреев опять обнял ее.
Так они ехали по снежной равнине, не замечая ни пути, ни времени. На привалах Багреев вынимал всякую снедь и угощал Екатерину, как свою госпожу. Ночью он расстилал медвежью шкуру, сам примащивался между сулеями, а ее укладывал и накрывал шубою.
Однажды утром он вдруг в мелком перелеске и в далекой глади снежной равнины узнал знакомые места. Сердце его сжалось. Возок летел. Багреев выглянул и в полутьме увидел суровые очертания недавно взятой крепости.
- Приехали! - сказал он Екатерине упавшим голосом.
Она тоже примолкла.
В тяжелом молчании они ехали часа два.
Потом Екатерина словно очнулась и сказала, старясь казаться веселой:
- Ну, полно кручиниться! Поцелуемся на прощанье!
Багреев обнял ее и замер в поцелуе.
- Прямо ехать? - спросил возница.
Багреев очнулся.
- Что спрашиваешь, - грубо крикнул он, - не по небу, чай!
Возок спустился с крутого берега и быстро поехал через замерзшую Неву.
Ветер, холодный и резкий, врывался в кибитку и бросал в седоков сухой, крепкий снег.
- Стой! Кто идет? Откуда? - послышался оклик, и Багреев сразу понял, что его счастье окончилось.
Он вышел из кибитки, и часовой у ворот тотчас вытянулся перед ним.
- По поручению коменданта! - сказал Багреев, - открой!
Часовой дернул шнурок. Загремели засовы, и ворота медленно распахнулись.
- Поезжай за мною! - приказал Багреев вознице и пошел впереди к комендантскому дому.
Словно чувствуя, что это к нему, Меншиков выбежал на крыльцо и, увидев Багреева, радостно воскликнул:
- Привез?
- Привез! - угрюмо ответил поручик.
- Где же она? В повозке? - и быстро, как мальчик, Меншиков сбежал с крыльца и устремился к бричке.
Багреев отвернулся.
XXVII
Нечистый свел
Савелов долго смотрел вслед уезжавшему другу, а когда возок исчез из его глаз, то тяжело вздохнул и почувствовал себя совсем осиротевшим.
- Ну, ну, не кручинься, добрый молодец! - участливо заговорил воевода, хлопая Савелова по плечу, - друг твой уехал, а мы с тобою поедем на пирование. В губной избе, чай, уже все собрались.
Савелов обратился к воеводе и, сжав его руку, порывисто проговорил:
- Не томи меня, Ферапонт Лукич! Ведомо тебе, где купец Пряхов! Укажи мне его! Мне его повидать во как надо! - и он указал на горло.
Воевода смущенно потупился, но тотчас оправился и, как прежде, развел руками.
- Не знаю! Ей-ей, не знаю! Дьяка спрашивал - и тот не знает! Да и откуда знать! На поклон он ко мне приехал, челом ударил, подарил как следует и - все! Живи себе! Мне что? - простодушно объяснял воевода. - А ведь у него дела торговые. Может, назад в Ингрию отъехал, может - в Москву, а может - за море.
- Зимой-то?
- Уж это я не могу сказать. Там, слышь, земля теплая и льда ни-ни! Ну, да что тебе этот купчишка дался? Едем на пирование! - и воевода почти насильно усадил Савелова в возок и велел ехать в губную избу.
Последняя была от его дома в каких-либо двухстах саженях, но ехать даже на такое краткое расстояние было в обычае, и, чем знатнее был боярин, тем ему невозможнее было идти хотя два шага пешком.
Народное гулянье уже началось. Со всех сторон слышались крики, и то тут, то там затевались драки. Мальчишки с гиканьем сновали между старшими, старшие ругались, пели и хохотали; появились скоморохи, уже изображавшие, как русские шведа бьют и в полон берут, города рушат и немчуру заушать.
Воевода остановился на крыльце губной избы и с умилением глядел на пьяную потеху. А в избе тоже уже слышались пьяные голоса.
- Гляди, как радуемся! - сказал воевода Савелову, - потом царю доложи!
- Ладно, - безучастно произнес Савелов, почти не видя буйного веселья и не слыша громких криков.
Все его мысли были поглощены только одной мыслью: "Где Катя и как найти ее?" Сердцем чуял он, что она тут, где-то недалеко, и что воевода отлично знает, где купец Пряхов, и что во всем этом есть какая-то тайна, но как проникнуть в нее?
- Идем, что ли? - толкнул воевода Савелова.
"Там поспрошаю", - подумал молодой человек и пошел следом за воеводою.
Пир начался. За длинным столом сидели государевы слуги, земские и купцы, во главе с губным старостой. Увидев воеводу, все радостно закричали, а губной староста тотчас очистил место подле себя.
- Сюда, сюда, Ферапонт Лукич! Без тебя еще здравицы не пили! - густым басом сказал он, махая рукою. - А тебе, господин, любое место! - прибавил он, оборотясь к Савелову.
Несколько человек закричали ему:
- Сюда пожалуй! Ко мне!
Савелов опустился на лавку меж двух бородачей, и ему тотчас поднесли кубок с травником.
- Выкушай!
Слуги понесли миски с супами, и пирование началось снова.
- За царя нашего батюшку, Петра Алексеевича! - то и дело слышался возглас, и тогда все вставали, выпивая свои кубки и стопки, а затем опрокидывали их над головами в знак того, что все выпито.
Кругом стоял гул. Кто-то запел.
- Расскажи нам, господин, как вы шведский острог брали? - обратился к Савелову его сосед.
Тот стал рассказывать. Несколько человек придвинулись к нему ближе; сидевшие напротив перегнулись. Они слушали рассказ, как теперь в деревенской избе слушают рассказ о войне бывалого человека, и не могли сдержать свои возгласы:
- Крепкий острог! Ишь ты: "Выпусти жен!" Ловко им государь ответил! Наш боярин Голицын - орел! Вот страхи-то! Ишь ты, коротки?..
Савелов догадался вспомнить Пряхова.
- Да, лестницы коротки! - продолжал он рассказ - Да на наше счастье объявился Яков Пряхов, сын вашего купца; говорит: "Вязать лестницы по две!"
- Ловко! Ай да Яша! То-то отец рад!
- А где отец-то? - сказал кто-то.
- И рад не будет! Он - старовер!..
- Ну, а дальше-то?
Савелов, жадно прислушивавшийся к разговору, снова начал свой рассказ.
Когда он окончил, все громко рассмеялись царскому слову.
- Ишь ты как загнул! Труден был орешек, да ин раскусили. Виват! С нами Бог! За царя!
И началась снова попойка.
Савелов обратился к своему соседу с расспросами о Пряхове.
- Как же!.. Пряхова, Василия Агафоновича! И даже очень хорошо знаем! - ответил сосед.
- Где же он?
Сосед покачал головой.
- А это объяснить не могу. Был здесь, приехав из Спасского, и опять сгинул. Слышь, - шепотом сказал он Савелову, - воевода его по оговору в застенок брал. Его поспроси!
- Воевода говорит: не знаю!
Сосед пожал плечами.
- И мы, милостивец, не знаем. Приказчик его, Грудкин, бывает и торг ведет, а про хозяина молчит. Может, убег Василий Агафонович, - еще тише добавил он.
- За здравие царя-батюшки! - завопил чуть не в двадцать раз губной староста, хотел подняться и не мог.
Савелов выпил свою чару и осторожно вышел из-за стола. Пир делался все шумнее.
Воевода кричал:
- Я - Бельский! Наш род от Всеволода Большое Гнездо, а ты - кто? Смерд?
- Я - смерд? - рычал губной староста.
Поднялся общий крик.
Савелов вышел из избы, сразу же очутился на шумной площади и, слегка покачиваясь от выпитого, пошел среди пьяного, шумливого народа. Одна дума занимала все его мысли, и он сам не понял, как очутился в кабаке за длинным столом, с чаркой в руке, с круглой сулеей перед носом.
Кругом люди неистовствовали. Свистел гудок, пели скверные песни, скоморохи играли в чехарду и один другому загибал салазки, а какие-то разгульные бабы звонким голосом выкрикивали: "лен-коноплю". Вдруг подле Савелова очутился безобразный, грязный оборванец с рыжей, лохматой головою и гнусливым голосом сказал:
- Не откажи убогому в доброй чарке!
- Пей! - ответил Савелов.
Рыжий не заставил повторять предложение и жадно придвинул к себе сулею.
- Пирожка бы подового…