Женка горестно заплакала.
- Да встань же, сказываю! Будет тебе печь.
Поднял женку за плечи, а та на миг прислонилась к нему крепкой округлой грудью и, продолжая всхлипывать, говорила:
- Благодарствую, милостивец. Без печи не проживешь.
Иван Осипович, почувствовав прикосновение женского тела, вспыхнул и тотчас отстранился от Устиньи, словно испугавшись чего-то. Но он всю дорогу до дому будет чувствовать это прикосновение, разбудившие его затаенные грешные мысли, лежавшие под спудом.
На другой день он поднялся пораньше, облачился в работную сряду, положил в котомку лепешек и полкаравая хлеба, кой-какое печное сручье и отправился в Деревнищи, родное селение, в коем когда-то появился на Божий свет, и в коем прожил семь лет, а затем отец за неделю до Юрьева дня, заплатив барину пожилое, запряг лошаденку в телегу и поехал искать нового господина, в надежде обрести более сытную жизнь.
"Чем же не угодили отцу Деревнищи? - вспоминал Иван Осипович. - Сколь лет миновало. На барина, кажись, обиды не было, отец ничего худого о нем не толковал. Чем же?"
И вдруг всплыло в памяти жаркое засушливое лето, когда потрескалась земля, пересохли пруды и болота, обмелели реки, а хлеба так и не поднялись, так и не вызрели, угаснув на корню. Не довелось даже за серп взяться.
Отец ходил удрученный.
- Ни сена, ни хлеба, даже болота горят.
Все лето с Исуповских болот тянуло дымом, кой заволакивал все окрестные поселения. Он рассеялся лишь в грязник, когда, наконец, небо затянуло сумеречными клокастыми тучами и полились запоздалые дожди, кои уже никого не радовали. Деревнищи охватил голод. Знахарки предрекали:
- Без Бога в душе живете. Храма в деревне нет, вот и огневался Господь. Три лета дожди будут лить, весь люд вымрет.
Кое-кто поверил знахаркам, а среди них и отец, кой и покатил в чужой Ярославский уезд, но и там не обрел счастливой доли…
Каждый раз, проходя мимо родительского дома, Иван Осипович останавливался и снимал шапку. Ни деда, ни бабушки он так и не ведал: умерли до его рождения. А вот изба, срубленная из толстенных сосновых бревен, еще незыблемо стояла, потемневшая от времени, все с теми же волоковыми оконцами и осевшим, покосившемся двором.
Еще не будучи старостой, он не удержался и зашел в отчую избу.
- Прости, хозяин. В сей избе я когда-то родился, дозволь глянуть.
- Вона как. Глянь. За погляд денег не берут.
С трепетным волнующим чувством Иванка оглядел печь, закут, полати, огладил ладонью лавку, а затем зашел в сумеречную чуланку, в коей он иногда спал в летнее время. Господи, почитай, ничего не изменилось. Родная изба из кондовых бревен, пропахшая смолой и дымом, и согревавшая сердце. Сколь новых хозяев в ней перебывало, но изба всё помнит, ничего не забывая и никого не осуждая, как не осуждает мать сыновей, уходящих в чужие края в поисках лучшей доли…
Устинья печь не затапливала: ждала умельца, хотя до конца не верилось. В кои-то веки было, чтобы сам староста очаг ставил. Еще вчера у избы свалили песок и глину. Как деревня на то глянет? Здесь каждый шаг на виду. Да и что шаг? На одном конце деревни чихнешь - на другом слышно. Бабы злословить примутся, а мужики хихикать да судачить. Для языка нет ни запора, ни запрета. И зачем только Иван Осипович ставить печь навязался? Уж лучше бы не приходил.
Но тот спозаранку заявился. Поздоровался, скинул котому на лавку и молвил:
- Икону и посуду вынеси в чулан. Начну печь разбирать.
Вынул лепешки, спросил:
- Корову управила?
- Управила, милостивец. Она у меня удойная.
- Вот и славно. Чу, без печева осталась. Поешь лепешек с молоком.
Устинья едва вновь старосте в ноги не кинулась, но тот упредил:
- Вот заладила. Смотри, осерчаю.
- Не стану боле, милостивец.
- И милостивцем меня не кличь. Имя есть.
Иван Осипович за каких-то два часа разобрал печь, а затем пошел месить глину с песком. Устинья носила бадейками воду…
Антонида вышла из горенки, а отца уже нет. Даже к трапезе не приступал, но тому не подивилась. Отец нередко уходил из избы чуть свет. Всякому дню подобала своя забота. Но сегодня отец ни к обеду не вернулся, ни к ужину.
"Не у барина ли застрял?.. Но отчего к нему в работной сряде ушел? Такого с ним не случалось".
Все прояснилось, когда Антонида вышла из избы, а тут показался звонарь Епишка.
- Никак отца поджидаешь? Да он в доранье в Деревнищи ушел.
- К мужикам?
- Кабы к мужикам, - хмыкнул Епишка и озорновато подмигнул капустным глазом. - К Устинье печь ставить, хе-хе.
- Как это к Устинье? Какая печь? - пришла в замешательство Антонида.
- Обыкновенная. Расхудилась, как дырявая сеть, вот и ставит.
- Зайди-ка, Епишка, в избу. Откуда проведал, коль на колокольне спал?
Епишка глянул на поставец, крякнул:
- Во рту пересохло, Антонида. Не одаришь ли чарочкой?
- Аль я тебя на чарочку звала?
- Гость не кость, за дверь не выкинешь, а коли так - не нарушай русский побыт. Накорми, напои, опосля и вестей расспроси.
Антонида уж и не рада, что пригласила выпивоху в избу, но махнула рукой, поднесла чарку.
Епишка блаженно крякнул, огладил живот
- Будто сам Христос по чреву в лапотках пробежался. Изрекаю! Епишка на колокольне не дрыхнет, ибо он не токмо звонарь, но и дозорный, как Добрыня на богатырской заставе. Епишка всё видит. Заполыхает изба - немедля колокол загремит. Надо старосте мужиков собрать, дабы Епишке за дозор корчагу вина каждую неделю ставили…
- Да погоди ты со своей корчагой, пустомеля. О деле сказывай.
- Изрекаю. Раненько в дозор стал. Глянь, отец твой с торбой шествует. Кричу с колокольни: "Здрав буде, Иван Осипыч!". "И ты здрав буде Епифан Дормидонтыч".
- Так уж и Дормидонтыч? Никогда не слышала.
- Дормидонтыч! - с важным видом поднял перст над головой Епишка. - Мы с твоим отцом закадычные друзья. На одном солнышке онучи сушили. Кого он на рыбные ловы берет? Епишку. Поднесла бы еще чарочку.
- Слушай, Епишка, коль ты о деле сказывать не будешь, то кочерги сведаешь!
Антонида и в самом деле схватилась за кочергу.
- Изрекаю! После обедни я в Деревнищи пошел. Дружок там у меня борову кровя пускает. Подсобил, под печеночку…
Антонида громыхнула ухватом.
- Изрекаю! У бабы Устиньи печь развалилась. Не поверил. Пошел к ее избе, а Иван Осипыч месиво из песка и глины творит. Теперь дня три будет печь складывать. А чего? Куды торопиться? Баба - вдовая, в самом соку…
- Ступай! - вконец осерчала Антонида.
Выпроводив звонаря, она сняла с колка шубейку на заячьем меху, подвязала голову убрусом и выскочила на крыльцо. По возбужденному лицу пробежал быстролетный говорливый ветер, как бы сказывая: остановись, одумайся, твое ли дело родителя увещевать, да уму-разуму учить?
Прислонилась к резному перильцу и тихонько заплакала. Ну, что же ты так, тятенька? Неужели печника не мог подыскать? Мог! Не захотел того и сам отправился к вдовице. И не печь тебя привлекла, а Устинья. Тошно стало без бабьей услады, вот и ушел ни свет, ни заря. Устинья хоть и не прелюба, ничего худого о ней не слышно, но все же осталась без мужика. И коль так, она, во что бы то ни стало, захороводит отца. И он, дабы избежать насмешек баб и мужиков, приведет Устинью в свою избу и назовет ее женой.
Ужас, какой! Всю свою жизнь она прожила с отцом, деля с ним все невзгоды, и постепенно становилась хозяйкой дома. Никто не мог ее попрекнуть, что в избе и на дворе неурядливо, напротив, во всем чувствовался надлежащий порядок, наведенный ловкой, усердной рукой. Скупой на похвалу отец нет-нет, да и скажет:
- Похвально, дочка. Ты уж на меня не пеняй, все дни в беготне.
- Понимаю, тятенька, но мне каждое дело в охотку.
- Не каждое дело девичьей руке поддается. Напорно не трудись, меня обожди, а то, гляну, уже и за топор взялась. Колоть дрова - не тесто месить.
- Приноровилась, тятенька.
- Да ведь девица ты. Что люди скажут?
- А кому говорить? Епишке с колокольни?
В барском имении крестьяне не жили. И всего-то стояло пять дворов: старосты, священника, дьячка, пономаря да Епишки. Чуть в стороне возвышались господские хоромы. Вот и всё Домнино.
Иван Осипович радовался за дочку, и в тоже время к нему все чаще приходила навязчивая мысль: Антониде приспела пора замуж выходить, еще год-другой - и в перестарки можно записывать. Это такую-то рачительную девицу с ясноглазым лицом и пушистой русой косой? Пора, пора суженого подыскивать.
Глава 6
ПОЛЮБОВНИЦА
Все дни, когда староста выкладывал печь, Устинья поглядывала на крепкотелого мужика и с бабьей тоской думала:
"Пресвятая Богородица, как же постыло жить одной без хозяина. Изба всегда требует мужской руки. То древесный жучок начнет венцы подтачивать, то крыша потечет, то коровенке сена накосить. А сколь дел во дворе? Худо без мужика. Этот же - сноровист, ловок, добрую печь выкладывает, но всё почему-то молчком, трех слов за день не скажет, а если и спросит что, то смотрит куда-то в сторону, словно пугается на нее глянуть. Чай, не страшилище".
Хоть и пыльно стало в избе, грязь приходиться вывозить, но Устинья облачилась в опрятный сарафан, закрыла ржаные волосы чистым убрусом. Но староста как будто и не замечает ее бесхитростных уловок.
На третий день печь была готова. Иван Осипович кинул в топку несколько сухих щепок, запалил бересту от свечи и проверил тягу. Щепа не загасла, весело загорелась.
- Добрая тяга, но топи помалу, пока печь не высохнет… Пойду я.
- Да как же так, Иван Осипыч? А овечку в дар?
- Не смеши, хозяйка. Пойду я.