* * *
Никто в Ростове не ведал, что содеялось с воеводой. В Приказ приезжал смурый, дела вершил без прежнего рвения, перестал подстегивать писцов и подьячих. Уж не хворь ли, какая приключилась?
Не узнавал своего господина и Иванка Сусанин. После отъезда Грязнова, воеводу будто подменили. Обычно был оживлен, разговорчив, шутил с послужильцами, а ныне ходит, как в воду опущенный. Что за напасть на воеводу нахлынула?.. А ведь всё началось после заезда в охотничий теремок. Веселей Грязнова на свете не было, а воевода отбывал в Ростов темнее тучи. Неужели из-за девки?
Иванка, как и остальные, недоумевал: как она очутилась в теремке? Прояснил Гришка Кочет:
- Я в Ростове, почитай, каждого в лицо ведаю. То - сенная девка боярина Ошанина. Варька. На Ишне купалась. Ничего не страшится, блудница. Барин, грит, в деревеньки отъехал, а я на речку. Затем надумала в теремок заглянуть. Любопытство-де взыграло. Барина на постели увидела, ну и подвалила к нему. Уж больно-де приглянулся. Уж такая блудница! Ну да не велика беда для воеводы. Дело для господ обыденное.
""Обыденное" …Но почему воевода разгневался и Варьку едва ли не выкинул из теремка? Чудны дела твои, Господи. Тут и сам черт не разберет".
Тоскливо стало в воеводских хоромах. Слуги ходят тише воды, ниже травы, и никто ничего понять не может.
Спустя неделю, в хоромы примчал вестник из Москвы. Запаленный конь так и рухнул у ворот. То был слуга дворянина Федора Сеитова.
- Беда, Третьяк Федорыч! Батюшка твой совсем плох. За тобой послал. То-де последняя его просьба.
- Сегодня же еду, Митька!
На душе Третьяка - горечь полынная. Он с малых лет любил отца, всегда выслушивал его толковые наставления и всегда стремился употребить их в своей жизни. Выходит, отцу совсем худо, иначе бы он не позвал к себе.
Уставший Митька переминался с ноги на ногу, ему хотелось кое-что добавить к своим словам, но язык не поворачивался.
- Чего мнешься? Говори.
- Не ведаю, как и молвить, барин… Слух по Москве прокатился, что… что ты, барин, в царскую опалу угодил.
- В опалу? - медленно опустился на лавку Третьяк Федорович. - И за какую же провинность, Митька?
- О том никто не ведает. Царь-де в гневе на тебя был. Никак, опричников за тобой пришлет. Лихо, барин!.. Нельзя тебе на Москву ехать. Побереги свою головушку.
- Выйди, Митька. Выйди!
Третьяк Федорович стиснул ладонями голову, глухо застонал. Вот когда грянула настоящая беда. Он еще питал робкую надежду, что Васька промолчит, но тот известил о его "грехе" грозному государю. Истинно сказывают: кто волком родился, тому лисой не бывать. Не тот Васька человек, дабы лишний раз с выгодой перед царем не прогнуться. Негодяй!..
Но как же ехать в Москву? Отец умирает и хочет его видеть. И если он не придет к умирающему родителю, то совершит страшный, неисправимый грех, кой не замолить никакими молениями. Он непременно поедет и простится с отцом. А потом будь, что будет. Лучше голову сложить, чем последнюю волю отца предать. Надо кликнуть дворецкого, дабы тот позвал в дорогу послужильцев… А надо ли? Царь на Москве и послужильцев не пощадит. Зачем молодцов своих губить? И все же кого-то надо взять. Одному ехать несподручно… Иванку Сусанина. Этот пятерых молодцов заменит. Честный, храбрый и смышленый. Но подставлять его он, Третьяк, не намерен. Перед Москвой отпустит. Пусть возвращается в Ростов, забирает семью и уходит туда, куда душа его запросит. Уж такая судьба у этого человека.
Третьяк Федорович звякнул в серебряный колокольчик. В покои тотчас вошел дежурный слуга.
- Покличь Иванку Сусанина.
Глава 29
МОСКВА
С тяжелым сердцем покидал свои хоромы Третьяк Федорович. Тягостно прощался с пестуньей. Прижал к себе, расцеловал, а та (женское сердце - вещун) с неизгладимой печалью молвила:
- Чую, кручина тебя гложет. Никак, в опасливый путь снарядился?
- С чего ты взяла, Никитишна?
Воевода приказал Митьке никому не сказывать о его опале.
- Батюшку навещу - и вспять. Через недельку дома буду.
- Дай-то Бог, голубь мой. Благословлю тебя святым Николаем Чудотворцем на дорожку. Помолюсь за тебя и отца твоего Федора Володимирыча в храме пресвятой Богородицы. Авось и дойдут мои молитвы.
Выехали одвуконь. Оружно - при саблях и пистолях. Когда отъехали от Ростова верст на десять и углубились в лес, Третьяк Федорович решил открыться послужильцу: так или иначе ему доведется об опале рассказать, но утаив ее причину.
Иванка после некоторого раздумья молвил:
- Диковинное дело, воевода. Коль в опалу, то за измену. Наслушался я, как господ казнят. Ныне же невдомек мне. Ты, кажись, ни в какой порухе не виновен. И чего царь разгневался?
- Эх, Иванка. Не от царей ярмо, а от любимцев царских, - уклончиво произнес Третьяк Федорович.
- Аль опричник Грязной чего худого в воеводстве твоем сыскал?
- Сметлив ты, друже.
Впервые Иванка услышал к себе такое обращение, и его охватила беспокойство за воеводу.
- Надо ли на Москву поспешать?
- От судьбы даже каменной стеной не отгородишься.
- Так-то оно так… Но едешь ты к черту на рога, воевода. Москва опричниками кишит. Шапка-невидимка лишь в сказках придумана.
- Есть одна задумка, друже. Нам лишь бы до Зарядья добраться.
- До Зарядья?
- Место такое в Москве. Названье свое получило оттого, что находится за рядами лавок и тянется до самой Москвы-реки. Лихое место.
- Лихое?
- Проживают в Зарядье забитые нуждой ремесленники и мелкий приказный люд, кои всегда недовольны боярами. Чуть на Москве бунт загуляет - царь стрельцов кинет на усмирение. А бунтовщики укрываются в Зарядье. Там такие трущобы есть, что никакие сыскные люди бунтовщиков не отыщут.
Иванка глянул на облаченье воеводы и крутанул головой. Приметен Третьяк Федорович. Ехал он в летнем голубом зипуне дорогого сукна с золотными застежками. Под зипуном виднелась шелковая рубаха, шитая серебряными узорами. Бархатные малиновые портки были заправлены в белые сафьяновые сапоги с золотыми подковками.
- Опасно, воевода. Как же в таком виде через всю Москву пройти?
- Нищебродами или каликами перехожими прикинемся. Их стрельцы не досматривают. Калик же ныне по дорогам много бродит. Доберемся! - убежденно произнес воевода.
Первую ночь коротали в ямской избе - душной, прокисшей овчиной и вечно заполненной ямщиками, едущими с проездными грамотами по казенной надобности. Правда, ночлег давался непросто. Хозяин ямской избы, придирчиво оглядев оружных людей, строго вопросил:
- Кто такие, и куда путь держите?
- Едем из Ярославля в Троицкую лавру, но грамот с собой не имеем.
- На нет и суда нет. Проезжайте с Богом.
- В глухую ночь? Ошалел, хозяин, - недовольно произнес Третьяк Федорович.
- У меня в избе негде ногой ступить.
- А коль я тебе полтину серебром?
- Полтину? - недоверчиво переспросил хозяин избы, ведая, что за такие деньжищи можно купить целого быка на пропитание.
- Полтину, братец. Получай.
Хозяин цепко сгреб деньги в горсть, затем попробовал на зуб и, заметно оттаявшим голосом, молвил:
- У меня и впрямь тесновато, но полати еще не заняты.
- Вот и добро. Не забудь лошадей на конюшню поставить, напоить вволю да задать овса.
- Всё исполню, мил человек.
Третьяк Федорович на спешную дорогу денег не жалел. Надо скорей оказаться в Москве. День, другой промедлишь - так и батюшку не увидишь. Но в Москве надо действовать с оглядкой. Малюта Скуратов - человек ловкий и ухватливый, с заднего колеса залез на небеса. Хитрей и изворотливей его не сыщешь на белом свете.
Чуть обутрело, а уж путники на конях. Спешил, спешил Третьяк Федорович! И все же, дабы дать коням передышку, сворачивали в лес на привал. Как-то воевода произнес:
- А ведь мой отец, Иванка, тоже был воеводой, и причиной тому - мать моя, Анфиса Васильевна.
- Мать?.. Никогда бы не поверил.
- Я и сам был поражен, когда сию историю от отца выслушал. Каких только чудес не бывает. Когда у царей рождается наследник, то по всей Москве подыскивают кормилицу, ибо царица по древнему обычаю дите свое грудью не кормит. Кормилицу же ищут не только из боярского и дворянского рода, но даже из купцов, подьячих и других мелких чинов. Суетня на всю Москву! Какой женщине не захочется кормилицей царского сына стать, ибо царь в своей милости не оставит. Но дело сие непростое. Кормилица должна быть не только отменно здоровой, но и нравственной. И это не все. Коль у нее чадо есть, то к нему иноземные лекари набегут и с ног до головы осмотрят, дабы изъяну никакого не нашли и дабы цветущим был. Выбор пал на мою мать. Было ей в ту пору двадцать три года.
- Как на выборщиков угодила?
- Вот я и сказываю: каких только чудес не бывает? Подле наших хором проживал один из царских слуг, кой бывал у нас и зрел мою мать. Он и доложил во дворец в надежде на царскую награду. Так и довелось матери стать кормилицей царевича Ивана, коего родила Анастасия Романова. Год кормила, а затем государь позвал моего отца и наградил его воеводством в город Калугу. Щедро наградил.
- Щедро. А если бы кормилица была из подьячих или посадских людей?
- Подьячему увеличивалось втрое жалованье, а посадского человека освобождали от всяких податей и назначали ему пожизненное содержание. Тут уж царь казны не жалел.
- Отец долго в Калуге сидел?
- Два года, а потом на Ливонскую войну угодил, пока всего израненного домой не привезли. Ныне же вконец недуги свалили.
- Надо надеяться, воевода.
- Надеюсь, друже.