Василий Кондак искренне страдал душой, видя, как вино губит русских людей. Иногда он заходил в приходские церкви и просил священников сказывать проповеди, кои бы порицали любителей зеленого змия. Написано же в Священном Писании, что "пьяницы царства Божия не наследуют".
Попы радушно встречали Василия Кондака: он не только самый набожный и благочестивый прихожанин, но и никогда не жалеет своей казны на дела церковные. Попы учтиво выслушивали купца и на другой же день принимались стращать бражников "вечными муками", но бражников, по сути, в храме и не было. У них один ответ: "Хоть церковь и близко, да ходить склизко, а кабак далеконько, да хожу потихоньку".
Василий всегда помнил о заповеди Иисуса Христа. Не случайно в "Сказании о построении Вознесенской церкви" о нем сказано, что Василий Кондак "ходящее во мнозехъ добрыхъ делахъ, помогаша от трудов своих праведных бедствующей и страждущей братии".
Немцы облюбовали кирху неподалеку от двора Василия Кондака. Христолюбивый купец настолько возмутился, что пошел к воеводе. Но тот резонно ответил:
- И рад бы тебе помочь, Василий Прокофьич, но в церковные дела я не встреваю. Кирху повелел ставить владыка Давыд.
- Я и до владыки дойду. Иноверческому храму в Ярославле не бывать! - веско молвил Василий Кондак.
Глава 15
ОПРИЧНИКИ
Нил Котыгин, находясь в Ливонии, как-то ночью вякнул на большом подгуле:
- Завязнем мы тут, служилые. Кой год воюем, а никакого проку. И зачем царю море понадобилось? Сидели тихо, мирно, сенных девок тискали. А ныне? Под дождем мокнем, по грязи ползаем, а на море нам и не глянуть. Сколь бы утка не бодрилась, а гусем не бывать.
Сидел Котыга в шатре, среди десятка поместных дворян, коих ведал уже не первый год.
- И девки у тебя были?
- А то, как же, - осклабился Котыга. - Я ведь из вотчины Андрея Курбского на войну пошел. Знатный был человек. И умом своим славился, и землями богатыми и … смачными девками. Глядишь, и мне перепало, хе-хе…
На другой день взяли Котыгу "за пристава". Один из дворян решил выслужиться перед царскими воеводами и выдал распустившего язык Котыгу с потрохами, в надежде на государеву награду.
После "сыска с пристрастием" Котыгу увезли на Москву к Малюте Скуратову, а тот поведал о "воровских" словах царю.
Иван Васильевич вспылил:
- Иуду Курбского восхвалял?! Ливонскую войну хулил?! Паршивой уткой меня нарекал?! Нещадно казнить, собаку! И людишек его предать смерти. А поместье - разорить, дабы другим неповадно было!
- Завтра же сам отправлюсь, великий государь, - поклонился Малюта.
- И Бориску Годунова прихвати. Пусть свыкается. Земли подлого изменника ему передам.
* * *
На самое Благовещенье в хоромах было скорбно: Федор Иванович Годунов крепко занемог, да так занемог, что больше и не поднялся. Не помогли ни молитвы, ни пользительные травы, ни старец-ведун. Умер Федор Годунов.
Дмитрий Иваныч, тотчас после похорон брата в усыпальнице Ипатьевского монастыря, позвал к себе Бориску да трехлетнюю племянницу Иринушку и молвил:
- Матушка ваша еще позалетось преставилась, батюшка ныне Богу душу отдал. Сироты вы.
Брат и сестрица заплакали, а Дмитрий Иванович продолжал:
- Но Бог вас не оставит. Отныне жить будете в моих хоромах. Стану вам и за отца и за мать. Слюбно ли, чада?
- Слюбно, дядюшка, - шмыгнул носом Бориска.
Старая мамка подвела обоих к Годунову.
- Кланяйтесь кормильцу и благодетелю нашему Дмитрию Иванычу. Во всем ему повинуйтесь и чтите как Бога.
Борис и Иринушка поклонились в ноги.
Хоромы дяди были куда меньше отцовых: две избы на подклетях, да две белые горницы со светелкой, связанные переходами и сенями; зато и на дворе, и в сенях, и в покоях было тихо и благочинно.
Дмитрий, в отличие от Федора, не любил суеты и шума: не по нраву ему были ни кулачные бои, ни медвежьи травли, ни соколиные потехи. Жил неприметно и скромно, сторонясь костромских бояр и приказных дьяков.
С первых же дней Дмитрий Иванович привел Бориску в свою книжницу.
- Батюшка твой не был горазд до грамоты. Тебя ж, Борис, хочу разумником видеть. В грамоте сила великая. Постигнешь - и мир в твоих очах будет иной. Желаешь ли стать книгочеем?
- Желаю, дядюшка.
И потекли дни Бориса в неустанном учении. Поначалу Дмитрий Иванович усадил за "Букварь" с титлами да заповедями.
- Тут начало начал, здесь всякая премудрость зачинается. Вот то - аз, а подле - буки. Вникай, Борис. Вникнешь - из буквиц слова станешь складывать…
Не было дня, чтоб Дмитрий Иванович не позанимался с племянником. Борис был прилежен и усидчив, "Букварь" постигал легко. Дмитрий Иванович довольно говаривал:
- Добро, отрок. "Букварь" осилишь, а там и за "Часовник" примемся.
Осилил Бориска и "Часовник", и "Псалтырь" и "Деяния апостолов". А через год и писать упремудрился. Дядя же звал к новым наукам.
- Ты должен идти дальше. Стихари и каноны - удел попов и черноризцев. Но ты Борис рожден не для монашества. Поведаю тебе об эллинской да латинской мудрости.
Дмитрий Иванович молвил о том, мимо чего, боязливо чураясь и крестясь, пробегали многие благочестивые русские грамотеи.
- Примешься ли за сии науки, отрок? Намерен ли узнать о народах чужеземных?
- Намерен, дядюшка. Хочу быть велемудрым! - воскликнул Бориска.
- Добро, отрок.
Не повезло Дмитрию Ивановичу на своих детей. Принесла жена Аграфена двух дочерей и сына, жить бы им да радоваться, но Господь к себе прибрал. Дочерей - на втором году, сына - через год. Горевал, винил жену, мнил иметь еще детей, но Аграфена так больше и не затяжелела. В сердцах норовил спровадить жену в монастырь, да отдумал.
"Видно так Богу угодно. Жить мне без чад, но то докука. Постыло в хоромах без детей. Будет мне Борис за сына. Взращу его и взлелею, разным премудростям обучу. А вдруг высоко взлетит".
На словах Дмитрий Иванович хоть и костерил Федора за спесь и похвальбу, но в душе он поддерживал брата, и не раз, горько сетуя на судьбу, тщеславно думал:
"Годуновы когда-то подле трона ходили. Ныне же удалены от государева двора, лишены боярства. Пали Годуновы, оскудели, остались с одной малой вотчиной. А допрежь в силе были. Великий князь Годуновых привечал, с высокородцами на лавку сажал. Во славе и почестях были Годуновы!"
Терзался душой, завидовал, лелеял надежду, что наступит пора - и вновь Годуновы будут наверху.
Много передумал Дмитрий в своей костромской вотчине, а потом снарядился в Москву.
"Попрошусь к царю на службу. Авось вспомнит Годуновых".
Челобитную подал дьяку на Постельном крыльце. Место в Кремле шумное, бойкое. Спозаранку топились здесь стольники и стряпчие, царевы жильцы и стрелецкие головы, дворяне московские и дворяне уездные, дьяки и подьячие разных приказов; иные пришли по службе, дожидаясь начальных людей и решений по челобитным, другие же - из праздного любопытства. Постельная площадка - глашатай Руси. Здесь зычные бирючи оглашали московскому люду о войне и мире, о ратных сборах и роспуске войска, о новых налогах, пошлинах и податях, об опале бояр и казнях крамольников…
Толчея, суетня, гомон. То тут, то там возникает шумная перебранка, кто-то кого-то обесчестил подлым словом, другой не по праву взобрался выше на рундук, отчего "роду посрамленье", третий вцепился в бороду обидчика, доказывая, что его род в седьмом колене сидел от великого князя не "двудесятым", а "шешнадцатым". Люто, свирепо бранились.
Годунов оказался подле двух стряпчих; те трясли друг друга за грудки, и остервенело, брызгая слюной, кричали:
- Николи Сицкие ниже Матюхиных не были!
- Были! При великом князе Василии Сицкие сидели без мест! Худороден ты, Митька!
- Сам ты из подлого роду! Дед твой у великого князя в псарях ходил. Выжлятник!
- Поклеп! Холопи, бей Сицких!
И загуляла свара!
А крыльцо потешалось: свист, улюлюканье, хохот.
Сбежали с государева Верха жильцы-молодцы в золотных кафтанах, уняли стряпчих.
Всю неделю ходил Годунов на Постельное крыльцо, всю неделю с надеждой ожидал думного дьяка, но тот при виде его спесиво отмахивался.
Другу неделю ждал, третью, а дьяк будто и вовсе перестал его примечать. Скрепя сердце, отвалил думному три рубля (годовое жалованье стрельца) - и через пару дней выслушал, наконец, цареву милость:
- Повелел тебе великий государь быть на службе в Вязьме, - изрек дьяк, передавая Годунову отписную грамоту.