* * *
К утру в райотделе милиции собрали троих, как я. Троих, потерявших в эту ночь родителей, дом, друзей… Троих не потому, что за ночь было три ареста в районе. Просто другие дети были либо младенцы, либо подростки и пошли в тюрьму с родителями. Утром два милиционера везут нас в пригородном поезде, посадив в угол вагона - чтобы мы не сбежали.
Никто из нас бежать не собирается. Нам все равно: куда везут, зачем? Какая-то бессмыслица вяло булькает в соображалках, и мы молчим. Несколько раз вспоминаю: надо галстук снять, - и тут же забываю про то. Внешне мы спокойны. Как бы усталые от бессонной ночи. Но спать не хочется. Боль в горле осталась, а комок перекочевал в живот. От этого тошнит. На себя я смотрю со стороны и раздваиваюсь: мысли - сами по себе, тело - отдельно.
Читал я у Жюля Верна о том, что небольшое землетрясение страшнее, чем большой шторм на море. Потому что противоестественно, когда качается не водяная зыбь, а земная твердь. Твердь, а… качается?! В эту ночь под каждым из нас троих закачалась твердь наших твердых убеждений. Вместе с домом и родителями мы потеряли непоколебимую веру в Советскую страну, в Сталина! Дрогнула твердь, готовая рухнуть. Оказалось - нет тверди! Страна - как нужник подмороженный: под хрупкой корочкой вранья - мерзкая жижа "советской действительности"!
* * *
От станции Океанская шлепаем по липкой лесной дороге по берегу Амурского залива. Места здесь дачные, мне знакомые. Не раз я с родителями приезжал сюда в гости и купаться. Вдоль дороги в лесу стоят разноцветные веселые домики - дачи, разные по размерам и архитектурным причудам. Еще недавно из распахнутых окон дач озорно выпрыгивали веселые ритмы фокстротов с патефонных пластинок, под окнами цвели георгины, а в дачных садиках томные дачницы с томиками стихов, покачиваясь в гамаках, изображали меланхолические грезы. Во двориках дачек курился самоварный дым, а на задворках, на лесных полянах, до темноты раздавались азартные вскрики и хлесткие звонкие молодецкие удары по волейбольному мячу. Потом среди дачек появилось длинное, угрюмое двухэтажное здание, выдержанное в классическом стиле советского… не барокко, а барака, под названием ДОЧ - "Дом отдыха чекистов". А к осени этого года все дачи сменили хозяев: вместо арестованных партработников в них вселились начальники НКВД. И весь легкомысленно веселый дачный район стал называться по-советски зловеще: "зона". А полностью: "ВЗОР НКВД" (Выездная Зона Отдыха Работников НКВД). Только один дом среди дач, самый огромный, старинный, с мансардой, бывший сиротский приют, оставался незаселенным, и кто-то из пацанов хвастался, что видел там привидение со свечкой!
Как раз во двор "дома с привидением" заводят нас. Во дворе, кроме дома, длинный флигель и маленькая котельная. Рядом с ней баня. На фасаде дома - свежий плакат: "Все лучшее - детям!" Наверное, под этим "лучшим" подразумеваются новенькие, свежеокрашенные тюремные решетки на старинных окнах с нарядными наличниками. Слева у входной двери свежая учрежденческая вывеска: "СДПР" А внизу помельче: "Спецдетприемник НКВД г. Владивосток". Пока на крылечке отскребаем грязь с ног, милиционер нажимает на кнопку электрического звонка. Дверь открывается. А за дверью никого нет. Входим и топчемся в темном тамбуре.
- Швыдче, швыдче! Не выстужайте! Заходьте в дежурку! - доносится откуда-то сиплый, прокуренный голос. За входной деревянной дверью еще дверь - решетчатая из железных прутьев. Как клетка в зверинце. Звонко лязгает за нами эта дверь, отсекая прошлую жизнь с пионерскими кострами, школой, родителями, свободой. Теперь мы, как в книжке про зоопарк: "Детки в клетке"! Дыхание перехватывает от кислой казенной вони, крепко сдобренной застоявшимся никотиновым угаром дешевых папирос. Комната длинная, полутемная. Скорее - коридор. Стены покрашены ядовито-зеленой краской. Под окном стол с табличкой: "Дежурный СДПР НКВД".
Дежурный в голубой фуражке с красным околышем, под цвет таких же красных глаз, с расстегнутой ширинкой, весь помятый, будто бы всю ночь хранился скомканный под матрацем, молча указывает на неудобную скамейку, прибитую вплотную к стене. Подписав бумагу, дежурный опять скрипит и лязгает железной решеткой, выпуская милиционеров. Мы озираемся. Дежурка похожа на коридор с окнами на обоих торцах. За одним окном - хоздвор, за другим - какой-то большой внутренний двор, обнесенный высоким забором, поверх которого три ряда колючей проволоки с наклоном вовнутрь. Наверное, для прогулок. Да-а уж - о детях тут позаботились: есть "все лучшее" из образцового тюремного набора!
Справа в дежурке - лестница в мансарду, а перед нами - еще одна зарешеченная дверь, запертая на засов. Сквозь решетку виден широкий полутемный коридор, тускло освещенный светом через окошечки над дверями в коридоре. Оттуда доносится в дежурку слитный, многоголосый шум, как из потревоженного улья. Присмотревшись, вижу, как по коридору пацаны, как мураши, снуют. Туда, сюда и оттуда… чужие, непонятно деловые, загадочные… хотя… что уж тут загадочного! - делом заняты: в туалет и оттуда - все с полотенцами. Привстаю, делаю шаг к решетке, чтобы разглядеть пацанов…
- Сидай на место! - рявкает дежурный. И утешает: - Ще побачишь… до отрыжки!
Долго сидим на неудобной узкой скамейке - сзади вплотную стенка, еще книга под курточкой мешает. А по коридору к дверной решетке пацан крадется. Я показываю ему мимикой - дежурный тут сидит. Пацан отвечает ладошкой: будь спок! А возле самой дверной решетки пацан… исчезает! Был тут и… нет?! А-а… там, сбоку, ниша… отсюда не видно… интересно, а что он там делает? Тут дежурный, увидев кого-то на хоздворе, стучит в окно, выскакивает на крыльцо. За решеткой двери нарисовывается этот пацан и шепчет, захлебываясь от торопливости:
- Эй, новенькие! Давай сюда все, что с воли! А то - отберут сейчас!
Я просовываю "Графа" сквозь крупную ячейку решетки. Другие двое проталкивают сквозь решетку свои свертки.
- Не боИсь: у нас железно, как в сберкассе, будьте уверочки! Я, Мангуст, зуб ставлю! - торопливо шепчет пацан, пряча в нише то, что мы передали. - Слушайте сюда! - продолжает Мангуст - сейчас с вами беседовать будут Таракан и Гнус - начальник и старший воспитатель. Не верьте им - понтуют они, а что про родителей нагундят - лажа! - чтобы вы на пацанов стучали… трынде их не верьте - они шестерки, мульку гонят, чтобы ссучить вас, сотворить дешевок! Крутите панты восьмерками, но без бакланства! - тут не школа - враз плюх навешают… Таракан с виду страшЕнный, а так он - ништяк. А Гнуса берегитесь - это палач!.. обученная падла… умеет издеваться! Но не дрейфь - держи хвост морковкой!!..
Звякает входная дверь в тамбуре, и Мангуст исчезает в нише. Входит дежурный. Подозрительно смотрит на наши просветлевшие физиономии, досадливо морщится и энергично сморкается в угол дежурки, а после долго, всесторонне обрабатывает пористый нос занавеской, заскорузлой от постоянного и разнообразного употребления. А в это время Мангуст с нашими вещичками линяет из ниши, показав ладошкой: "Будь спок! Порядок!" А мы трое впервые улыбаемся друг другу: "Ништяк, не сдрейфим!" Не знаю, как с этим делом в других, более тихих портовых городах, вроде Одессы, но во Владике - самом южном городе России - такой круто юго-восточный климат, что тут дерутся все, всегда и везде, от детсадика до собеса. И обещание того, что бить будут, хотя и не радует, но и не пугает. Просто - мобилизует. Раз бить будут, значит - живем! Жизнь - путем и бьет ключоем. И все по морде. Главное, чтобы у родителей был нормалек, а мы-то пробьемся. Спасибо Мангусту - не дал скиснуть в простоквашу! Вот дохнуло из душного коридора ветерком дружеского участия, и стало ништяк - за решеткой пацаны такие же. О нас беспокоятся. Будьте спок - мы не Павлики Морозовы!
Вдруг дежурный резво вскакивает и, не дожидаясь звонка, отпирает дверную решетку в тамбур. Догадываемся: начальство идет! Шумно топоча, вваливаются двое. Впереди, громыхая давно не чищеными яловыми армейскими прохорями, вваливается громадный и толстый. За ним семенит, посверкивая и поскрипывая начищенными хромовыми сапожками, маленький, тощий. Не удостоив нас взглядом, взяв со стола дежурного бумагу, начальство величаво восходит по скрипучей лестнице в мансарду. Идут томительные минуты. Дверь наверху приоткрывается, оттуда скрипуче цедят:
- Давай… по одному!..
- Эй, ты, ушастик! - дежурный тычет пальцем в ближайшего к нему пацана и командует: - Пшел наверх! Бехом!!
Долго, тревожно тянутся минуты. Наверху - тихо. Потом пацан что-то крикнул. Еще… еще раз!! Дверь наверху распахивается, пацан сбегает вниз, содрогаясь от рыданий. От боли пацаны так не плачут. Наверное, это от большой обиды. А сверху тот же голос каркает:
- В карцер гаденыша!
Дежурный отпирает дверь чулана под лестницей в мансарду, подзатыльником препровождает туда пацана и запирает его там, в темноте.
- Зараз ты! Рыжий! - дежурный небрежно тыкает державным перстом в меня. - Швыдко! Бехом!!
В просторной мансарде, заставленной конторскими шкафами, за письменным столом, массивным, как бастион, восседают двое этих… чекистов. Над просторами необъятного стола триумфально возвышается громадная туша с крохотной лысой головкой, удлиненной книзу двойным подбородком. На голом, как полированном, набалдашнике пышно распускаются огромные, как у Буденного, усы. Наверное, на эти великолепные рыжие усы ушли все соки, которые для мозгов предназначались, потому что усатая ряшка, лоснясь от жира и спеси, торжественно сияет высокомерной умственной глупостью. Только у очень глупых людей бывает на лицах такое демонстративно умное выражение. По рыжим усам узнаю: это - Таракан! Начальник СДПР.