Я не любил гостей с ребятней, потому что роль моя "хозяйская" была вроде милицейской: следить за порядком в играх малознакомых друг с другом разновозрастных пацанов и решительно пресекать их попытки присоединиться к веселящимся в соседней комнате родителям. А мне и самому хотелось в гостиную, откуда доносился праздничный звон посуды, громкие голоса, прерываемые взрывами хохота и ритмами "Рио Риты" и "Инесс"…
Как давно все это было!.. Сейчас в гости не ходят - боятся: сегодня побываешь гостем в обыкновенной советской семье, а назавтра - нате вам! - был на явке у японского шпиона, а то и пострашней: участие в троцкистской сходке! И все другие тоже арестованные гости это подтверждают. И все-таки сегодня мама пригласила на мой день рождения пацанов из нашего двора. На пироги. И… вот, какие пироги!
Папа сидит на диване. Сосредоточенно смотрит в какую-то точку на противоположной стене. Пальцы обеих рук переплетены так крепко, что косточки на смуглых папиных руках побелели. Лицо осунулось, постарело. А как много у папы седых волос! Почему я их раньше не видел? Я сажусь рядом с папой, он обнимает меня. Ничего не говорит. Только шевельнулся кадык на шее, будто бы проглотил он что-то. А что говорить? Зачем?.. Я уже не тот новоиспеченный пионер, который недоумевал: почему дядю Мишу арестовали?
Из спальной появляется третий военный с длинным рябым лицом. Проходит мимо, не взглянув на нас, начинает делово выгребать на пол папины бумаги из письменного стола. Рукописи, фотографии, документы сыпятся на пол: все это Рябому до фонаря. Но когда он докапывается до шахмат, которые подарили папе китайские ученые, то замирает в стойке, как охотничий пес.
Торопливо приоткрывает футляр, в котором сияет перламутром тропических раковин шахматная доска, заглядывает в коробку, где в бархатных гнездышках хранятся шахматные фигуры из слоновой кости… Каждая фигура - произведение искусства резьбы, со своим лицом, прической… Через лупу видны морщинки на лицах и узоры на рукоятях мечей. Воровато оглянувшись, Рябой торопливо засовывает футляр в огромный, как мешок для картошки, карман, пришитый внутри шинели… а шинель-то он не повесил в передней - с собой в комнату затащил… Озирается - значит, еще стесняется. А Хмурый и Мордатый не стесняются: матерые псы-рыцари… или - "рыцари революции", как назвал их Сталин. Я слезаю с дивана, направляюсь к двери, но меня останавливает окрик Рябого:
- Куды пшел? Че шасташь!
- В уборную… писять… - почему-то и мой голос тоже виноватый, будто бы это я забрался в дом Рябого ночью с намерением напИсать ему в патефон.
- Хм… - размышляет Рябой, сурово, по-чекистски хмурясь. Но, увидев, что Мордастик уже до кухни добрался, он от меня отмахивается и спешит туда, где Мордастик серебряные ложки по карманам тырит.
В передней, под вешалкой, укрывшись от света полою маминого пальто, похрапывает "тетя Шура, тетя Шура - очень видная фигура" - наш дворник - безмужняя мать четверых сорванцов-погодков - главной ударной силы нашего двора в драках с "пуговичниками" и "колбасниками". Один сын - от первого мужа, другой - от второго, а еще о двух сыновьях-близнецах говорит тетя Шура с законной гордостью: "А эти, как под копирку, - лично мои! Собственные!!" Кухонный табурет под тетей Шурой кажется крохотным, как детский стульчик, - могучие закругления тети-Шуриного организма свисают по сторонам.
Тут же, в коридоре, мается комендант - или по-новому, - управдом - Ксения Петровна, по прозвищу Скарлапендра - гроза парочек, которые ищут укромное место в теплых подъездах наших домов. Жизнь Скарлапендры - полная противоположность тети-Шуриной. Засыхает высоконравственная Скарлапендра в сорокалетнем девичестве, бездетная, безмужняя, никому не нужная. То ли - от своей вредной природы, то ли - от неустроенности личной жизни, но стала партийная Скарлапендра "современной деловой женщиной", отдавая всю нерастраченную женскую энергию суровой комендантской службе. Сочетание служебной стервозности и дамской нервозности Скарлопендры труднопереносимо и жильцами, и работниками домоуправления. От ее истеричной суетливости, как ошпаренные, разбегаются из домоуправления сантехники. "Деловая женщина - бич Божий!" - сказал о Скарлопендре знаменитый доктор Рудаков из второй квартиры. Деловитостью и сердитостью довела себя Скарлапендра до такого телесного и умственного истощения, что кажется - ее большие сережки сквозь впалую бестелесность щек позвякивают друг о друга.
И сейчас, вместо того чтобы дремать рядышком с пышущим телесным жаром крутым закруглением тети-Шуриного организма, мотается Скарлапендра на стройных, как у цапли, ногах по коридору, выкуривая папиросу за папиросой. Чулки у Скарлапендры винтом закрученные, юбка на тощем заду изжеванная, потому что живет она в режиме готовности № 1: спит не раздеваясь на диване в домоуправлении. А она немолодая… а за всю женскую жизнь нужна по ночам только одним органам - НКВД. И ведет она жизнь такую - бдительно сторожевую, - чтобы не искать ее далеко и долго, когда среди ночи понятые нужны и печать - квартиру опечатывать. А в "Домах специалистов" это каждой ночью нужно - будто бы под лозунгом "Шпионы всех стран - соединяйтесь!" скучковались тут враги народа со всего ДВК!
По пути из уборной заглядываю на кухню: там Мордастик и Рябой из-за серебряного половника перепираются. И вдруг… где уж Архимеду с его жалкой "эврикой" до ликующего вопля Хмурого:
- Наше-ел!! А понятые хде?! Гля - тайник вражий!!
Скарлапендра тормошит тетю Шуру, и обе таращатся из дверного проема на ликование Хмурого. А у меня внутри все как оборвалось: нашли! Я - единственный, кто сразу понял значение вопля Хмурого, когда он обнаружил тайник в полости за выдвижным ящиком моего стола. Там хранилось все то, что собрали мы с Жоркой для побега в Испанию. Но Жорку еще в конце мая увезли в деревню к дедушке, а потом папа и мама увезли меня с собой на курорт Дарасун. Так испанская революция осталась без нашей могучей поддержки. А к осени, когда я и Жорка вернулись, мы застали и в Дальторгфлоте, где работает Жоркин папа, и в Университете, где мой папа, такой "разгром коммунистического движения", какой был бы не под силу никакой "свирепой фашистской фаланге". Папа говорил маме, что лекции читать некому: почти всю профессуру арестовали вместе с ректором.
И в школу меньше половины учителей пришли первого сентября. Забрали Двучлена и безобидного Почетного Пионера, которому надо было идти на пенсию, а он все символ изображал… Остались в нашей школе символы эпохи: бюст Павлика Морозова и Крыса - сексотка НКВД. Крыса уже и парторг, и завуч, и директор школы, и всех недостающих учителей замещает. А так как она на всех уроках одновременно быть не может, то каждый день вместо уроков у нас общешкольные митинги, где она призывает к борьбе с врагами народа. А до каких пор бороться? Пока не останутся во Владике только Крыса и бюст Павлика Морозова? И расхотелось мне и Жорке испанских коммунистов спасать. Их уже не спасешь: все приехавшие в СССР иностранные коммунисты арестованы, как японские шпионы и враги народа. А какого народа враги они, если они испанцы, французы, немцы? Неизвестно.
И вот все то, что я и Жорка приготовили для помощи Народному фронту Испании, сейчас обнаружено: карманный фонарик (без батарейки и лампочки), складная подзорная труба, на которой написано на буржуйском языке: "Цейс" (там только одной линзы нет), почтовые марки разных стран и складной нож с клеймом: "З-д им. Воровского". Но самая страшная улика - контурная карта мира, на которой стрелками нанесены предполагаемые маршруты от Владика до Барселоны. Сколько счастливых часов провели я и Жорка, прокладывая эти маршруты по глобусу и перенося на карту!
- Это - ваше?? - настырно допрашивает маму торжествующий Хмурый. Мама смотрит на карту, не в силах от испуга сказать что-нибудь, и отрицательно крутит головой.
- Мадам изволит запираться? Комедь ломает? Ну-ну… - угрозно цедит Хмурый и командует Мордастику:
- Давай прохвессора!
Входит папа. Рассматривает содержимое тайника и стрелки маршрутов на карте. Грустно улыбается. А Хмурый настырно допытывается:
- Вспомнил? Или мозги прочистить??
- Да мое это! Мое!!! - кричу я.
- Пшел вон!! - рявкает Хмурый. Мордастый за шкирку, как котенка, выносит меня в коридор.
- Это мое! Мое!! Мое-о-о!! - как Галилей, упрямо твержу я из коридора. Мордастик волокет меня дальше для заточения в уборной, но папа за меня вступается:
- Смотрите, лейтенант: стрелки направлены в Испанию! Все мальчишки хотят сражаться за свободу. Бежали мальчишки и в Африку к бурам, и в Америку к индейцам…. Каждый мальчишка - мечтатель и фантазер…
- Не каждый! - перебивает Хмурый, - рабоче-крестьянские пацаны из СССР не бегут! Знаем мы эти хвантазии и мечтазии: к буржуям намылился! Яблочко от яблоньки… - И очугунелая хмурость с угрюмо тяжеловесной медлительностью выползает из его пролетарской души, с детства озверенной на евреев и интеллигентов, и покрывает жестко шершавой коркой злобы хмурую, жестокую физиономию.
- Лейтенант! Я не осужден. Прошу… - Папа возражает, но Хмурый с истеричной злобой его обрывает:
- Сичас будешь осужден! И во всем признаешься! Не таким рога обламываем! Прохвессор… кислых штей! Канай на диван! Ентиллигент траханный… еш кокоря… - ворчит Хмурый вслед папе, собирая мои "улики" в наволочку и укладывая в тот же бездонный чемодан. Из разговоров пацанов про дела "доблестных чекистов" я многое знаю. Но сейчас понимаю: почему из арестованных никто не вернулся ОТТУДА? Если арестованных отпускать, то кто будет разворованное возвращать?