Жиль умолкает. Взгляд его становится отсутствующим, устремляется в пространство. Брат Жувенель внимательно наблюдает за узником. Он не перестает удивляться ему и силится угадать, что же происходит в темной, непостижимой душе Жиля, отчего то и дело меняются выражение его лица, голос и поведение. Мало-помалу монах проникает в бездонную глубину его сложной, двойственной натуры - ему удалось влезть в кожу Жиля, ту самую, что была на нем в пору его юности, а вжиться в чужое обличие, разумеется, по силам далеко не всякому. Он уже не страшится Жиля, хотя прекрасно понимает: то, что ему предстоит еще услышать, лежит за всеми мыслимыми пределами здравого смысла и даже больше того - жестокости. Вместе с тем, однако, святой отец чувствует, как по телу его разливается благодатное тепло братского сострадания. "О, нет, - думает он, - коли человек, каким бы коварным злодеем он ни был, начинает вспоминать переживания детства, значит, он еще не потерян. Стало быть, в нем еще теплится искорка добродетели!" И при этой мысли радость наполняет сердце монаха, озаряя лик его надеждой.
- А сейчас я собираюсь поведать о вещах постыдных, - заявляет Жиль, понизив голос. - Однажды мой любимый паж - я не стану называть его имени, ибо ныне оно пользуется всеобщим уважением - читал мне книгу про рыцарей. Внезапно его красота, дышавшее свежестью лицо, длинные ресницы, алые уста очаровали меня, поразили до глубины души. Я сделал ему подарок - за доставленное удовольствие. Мальчик обнял меня. И, когда уста наши слились в поцелуе, я вдруг ощутил некое трепетное чувство - оно показалось мне совершенно естественным…
Гийометта:
- Жилю не было еще и четырнадцати, когда он едва не пропал, и все из-за меня. Был у него паж, любимец, и я не раз замечала, что они бросали игры, сотоварищей своих и куда-то исчезали вдвоем. Я не раз видела пажа этого в покоях Жиля и все думала - наболтались, небось, за ночь-то, да так и заснули в обнимку, как невинные агнцы. Однако ж поутру глаза у них обоих были припухшие, воспаленные, да и вели они себя как-то чудно, тогда я и поняла - что-то тут не то. И вот я принялась подсматривать за ними, следить за каждым шагом: считала - таков мой долг, потому как я выполняю волю покойного сира Ги де Лаваля.
Ждать пришлось недолго. В башне, что стояла ближе всех к Ларонскому озерцу, в самом подвале, были две крохотные каморки. Там-то я их и застала, Жиля вместе с пажом, - ну как тут было не осерчать: они были чуть ли не в чем мать родила. Я отвесила им обоим по оплеухе, подобрала юбки - и прямиком к старику Краону. Тот все выслушал да как расхохочется - мне ничего не оставалось, как убраться восвояси.
Но вот один раз прибегает ко мне сержант, из стражников, и бряк - сир Жиль, мол, оседлал своего конька и сломя голову помчался в лес; а после - каковы-де будут приказания. Узнав про такое, старик Краон сделался белее савана. Хвать меня за горло да как заорет: "Натешилась, блудница поганая, поди, до смерти застращала мальца! Ежели с ним что случится, не миновать шее твоей веревки!" Потом он отпустил меня, а сам, точно ком, скатился по лестнице и кликнул людей, чтоб те коней седлали. А меня в награду за старания велел бросить в подземелье… Ах, за жизнь свою я тогда не дала бы и ломаного гроша! Еще раз говорю вам, кумушки, старик - вот кто стал причиной всех бед, он-то и испортил невинного мальчонку своими греховными речами: ведь он баловал его по-всякому, учил ненавидеть всех и вся, без разбору, - и деревенских мужиков, и челядь…
До восхода луны Краоновы люди собрали целую свору - лучших охотничьих псов да ищеек. Потом кинулись будить доезжачего - еле-еле добудились: он, видать, набрался в стельку и валялся бесчувственный, как чурбан. Вся эта орава возвратилась чуть свет - без Жиля. Кто-то из солдат тихонько спустился ко мне в подземелье и предупредил: "Готовься, бедная Гийометта. Старик уже послал за тобой. Он зол как тысяча чертей!" Поутру меня привели к сиру де Краону, и тут на тебе, затрубил рог - на откидном мосту объявился Жиль. Шел он медленно-медленно и прямиком ко мне - просить прощения. Я и простила его.
- Похоже на правду, - молвит одна из старушек. - Ты же была им все равно что родня и могла говорить все, что угодно!
Старушка задумчиво поглаживает кота. Ветер поутих. Снаружи затянули песню. На крыше что-то скрипнуло. В очаге треснуло полено, подняв сноп искр; потом пламя снова сделалось ровным.
- Жиль прибыл пешком, матушки мои. А его удалого конька нашли на дне оврага - в груди у него, прямо из сердца, торчал кинжал, виднелась только рукоятка. Как погиб он и почему, никто толком не узнал. Что до меня, то я, знамо дело, не осмеливалась расспрашивать Жиля, хоть язык у меня прямо так и чесался…
Жиль:
- Когда эта самая Гийометта - я только что про нее говорил - прознала про мои тайные утехи с пажом, я бросился прочь, куда глаза глядели, и жизнь мне стала не мила.
- Отчего так? - вопрошает брат Жувенель. - Или вы решили, что вас накажут?
- Не знаю! Мне вдруг стало совестно - наверное, поэтому. Я понял, какой страшный грех совершил и какое ужасное будущее меня ждет. Да, совесть заговорила во мне совершенно внезапно - это было похоже на вспышку молнии, она на мгновение разорвала тьму, и я испугался - но не за настоящее, а за будущее. Я хотел лишить себя жизни… В одной древней бретонской балладе я как-то читал, что рыцари убивали своих коней, только бы те не достались чужим. И я вонзил кинжал коню в то самое место, где под шерстью, как я чувствовал, билось его сердце.
- Но неужели всуе вы забыли прежде перерезать ему горло и ноги, чтобы облегчить страдания?
- Не помню, святой отец. Помню только, как я вонзил клинок, вошел он, как в масло - животное повалилось наземь и тотчас испустило дух.
- И что потом?
- О, не знаю. Помню только огромное дерево - даже десять человек не смогли бы обхватить его руками. А еще - луну. Чудно, однако, но все, что днем кажется черным, при лунном свете видится белым. Длинные ветви, переплетшиеся вокруг ствола, изгибались, точно змеи, сотворенные из скользкой бледно-розовой плоти. Была зима, но мне почудилось, будто дерево жило: страшная сила, идущая из-под земли, проникала в корни его и поднималась по стволу к ветвям, устремившимся к небу то ли с угрозой, то ли с мольбой. Дерево это было самое большое во всем лесу. То был королевский дуб, из него доносились приглушенные голоса. Да-да, дерево говорило со мной, оно словно убаюкивало меня…
Проснулся я под утро. Поцеловал дуб и направился назад в Шантосе, навстречу возмездию - во всяком случае, мне так казалось. А дед встретил меня с распростертыми объятиями…
8
ЛЕСНЫЕ ДУХИ
Жиль с умыслом, а может, сам того не желая, мечется, будто одичалый конь, - то покорно дается в руки, то внезапно шарахается в сторону. Но брат Жувенель хорошо знает такую породу людей. И он благосклонно позволяет ему плутать по запутанным тропам памяти, а потом - вдруг - возвращает на главную стезю. И вот, когда узник снова заводит разговор о дубе-великане, святой брат неожиданно обрывает его:
- На процессе вы сознались во многих чудовищных злодеяниях и кощунстве по отношению к Господу и заповеди его и сказали, будто начали богохульствовать с юных лет. В чем это выражалось, монсеньор? Ведь, если я верно вас понял, в отрочестве вы, собственно, согрешили лишь единожды - когда закололи коня?
- Да-да, только один раз.
- Пытались ли вы одолеть свою похоть после того, как Гийометта застала вас за греховным занятием?
- Еще раз говорю, дед избавил меня от ее упреков; когда старик обнимал меня, от великой радости у него едва дух не зашелся: ведь он думал, будто меня уж нет в живых, но я вернулся цел и невредим - и на душе у него сделалось отрадно.
Тот день, наверно, был самым черным в моей жизни. Ибо я наконец уразумел, что старик нежно любил меня, и в том была его слабость. Тогда-то я понял, какая страшная сила заключена в клинке и что с его помощью можно удовлетворить любую прихоть. Да, святой брат, в тот день душа моя была замарана больше, чем все остальное. И с той поры я зажил, ни в чем не ведая удержу, потому как знал: стоит исчезнуть с глаз - мне все простится, все забудется. Но было со мной и нечто похуже… О Боже! Вы принуждаете меня говорить о постыдных грехах, вспоминать время, когда мой мятежный дух вырвался из плоти и расправил крылья!
- Просто я желаю постичь суть злодеяний, в коих вас обвиняют.
- Однажды кто-то из угодников подарил мне сторожевых псов. Их было десять, свирепые твари, они нещадно кусали псарей и даже были готовы разорвать друг дружку, особенно когда им швыряли мясо. Слушались они только плетей со свинцовыми наконечниками да острых железных пик.