Отыскали два дерева одинакового диаметра.
И пошла работа!
Спины раскалились докрасна. На торсах напряглись мускулы. Зубья пил, хрипя от ярости, выплевывали влажные струйки опилок. Падали на траву шишки. С нарастающим гулом сосны одновременно повалились на поляну.
- Милостивый государь! - вскричал Питер. - Нас ждет удача. Так я загадал.
И он вскинул над головой пилу, блеснувшую щучьим серебристым телом, острыми зубьями.
- Не схватиться ли, сударь, нам пилой двуручной? - шутливо отозвался Прончищев.
Глядя на лейтенантов, и служивые работали весело и споро.
Один случай еще больше сблизил Прончищева и Ласиниуса.
Полновластным хозяином этих таежных мест был воевода Никита Хоробрых. В свое время он служил офицером в оружейном приказе. Был судим за взяточничество, выслан в Сибирь. Опала длилась недолго. Вскоре был поставлен начальником Усть-Кута. Тут Хоробрых дал волю своим низменным инстинктам. Место отдаленное - полный хозяин, пуп земли, вершитель судеб местного населения.
Уже в первые дни по прибытии отрядов в Усть-Кут к Прончищеву стали приходить обиженные люди. Жаловались на непомерные воеводские поборы. Хоробрых установил для усть-кутцев своего рода ясак: три соболиные шкуры в казну, четвертую себе. Возмущение вызывали его дикие вакханалии: насильничал над молодыми девушками, устроил у себя дома настоящий гарем.
Прончищев выслушал жалобы. Чем он мог помочь? Его никто не наделял полномочиями вершить закон, вмешиваться в местные дела.
Возмутился же он, когда Хоробрых распорядился "для устрашения беглецов" поставить на берегу Лены несколько виселиц.
Рассвирепевший Василий ворвался в воеводскую канцелярию.
- То мой приказ, - спокойно объяснил воевода. - Ваши люди бегут с моими ссыльными. Пусть знают, что их ждет. Щадить никого не стану.
- Это своевольство. Прошу убрать виселицы и не распространять свою власть на матрозов.
Холодными глазами Хоробрых погасил пыл лейтенанта.
- Господин Прончищев, вы бы лучше о себе подумали. В ваших списках числится государев ослушник Игнатий Сутормин, определенный на поселение в здешних краях. Он ведет противоправные речи. На него показано "слово и дело".
- Это безобидный старик. Нашел сына спустя годы. И полезен нам: скорняк, сапожник, умеет лечить.
- Я велел его арестовать. Будет произведено дознание.
Прончищев побелел от негодования:
- Как смеете?
"Слово и дело" - так в те времена назывался донос политический. Ничего не было страшнее этих двух выкриков. На кого "слово и дело" показано, считай того человека пропащим.
О, это Прончищев хорошо знал.
В отряде его поджидал Федор Сутормин. Слезы текли по щекам матроса.
Прончищев положил ему на плечо руку. И этим непроизвольным жестом было сказано так много. И что старика взял в экспедицию, а уберечь не смог. И что власти не хватает, чтобы укротить немилосердного воеводу.
Так они стояли, соединенные одной бедой и виной.
А потом был страшный день. Возвращаясь с матросами из тайги, Прончищев увидел на одной из виселиц повешенного старика. Забился в плаче Федор: "Батю-юш-ка-а!.." Боцман Медведев закатал рукава: "Айда, ребята к воеводе". С большим трудом Прончищев и Челюскин остановили разгневанных матросов.
Таня ждала Василия. Поставила перед ним миску щей. Прончищев не притронулся к еде.
Вечером Прончищев совещался с Питером Ласиниусом.
- Не могу оставить безнаказанным злодеяние. Как быть, лейтенант?
Ласиниус тяжелыми шагами ходил по комнате. Взгляд его был жесток.
- Василий, ты можешь рассчитывать на мою помощь. И я разделю с тобой ответственность. Слушай, что скажу.
…Поздним часом двинулись они к воеводскому подворью. Стараясь не шуметь, через сени вошли в горницу. Сутормин держал смоляной факел. Хоробрых в исподнем, заспанный, ничего не ведающий, кинулся им навстречу:
- Кто таковы?
- Одевайся! - приказал Прончищев.
Хоробрых рванулся к стене, снял ружье.
- Прочь из дома…
Челюскин подскочил к воеводе, подмял его, крепко сцепив запястья.
- Не баловать. Наизнанку выверну.
- Господи, за что?
Через огороды воеводу повели в тайгу. Метрах в трехстах от подворья остановились. Луна высеребрила опушку, бледное лицо воеводы.
- Объясните, чего вы добиваетесь? Это насилие.
- Ты был офицером, говорят? - спросил Прончищев.
- Я и сейчас офицер Ея Императорского Величества.
- Тем лучше. Учиним суд офицерской чести.
- Вас кто на то уполномочил? - взвился от ярости Хоробрых.
- А вот он. - Прончищев кивнул на матроса Сутормина. - Батюшка его, тобою повешенный…
- Я долг свой выполнял.
- И мы выполним свой долг. Не прогневайся уж, господин Хоробрых. Так вот. Именем Российского флота мы, лейтенанты Прончищев и Ласиниус, штюрман Челюскин, в согласии со справедливостью, с совестью человеческой приняли решение - всыпать тебе за учиненные злодеяния над усть-кутцами, за палачество двадцать матросских "кошек". Приговор наш окончательный.
О, Хоробрых слыхал о матросских "кошках", жуткой плети об нескольких концах. Не приведи господь испытать ее!
Воевода взвыл от ярости:
- Вы ответите за самоуправство! Все будет доложено по начальству.
Прончищев кивнул Сутормину. Матрос отошел назад, вытянул из-за кушака кнутовище. С оттяжкой хлестнул по спине воеводы. Так же невозмутимо отпустил вторую, третью "кошку".
Прончищев не чувствовал жалости к всхлипывающему, мычащему от боли палачу. Всякая жестокость, с которой ему в жизни доводилось встречаться, вызывала в нем протест. Сейчас он был спокоен. Не злобная месть, но неподкупная правота чинила свой суд. И когда суд свершился и Хоробрых получил сполна все двадцать "кошек", Прончищев сказал:
- Теперь, воевода, жалуйся кому угодно… Ежели посмеешь. Но не советую. Уж больно рыло у тебя в пуху…
Челюскин поднес к лицу воеводы кулак.
- Обратно ведь возвращаться будем. - И хоть жест этот был по-мальчишески наивен, зато кулак - внушителен.
Через два дня экспедиция на дощаниках отошла от Усть-Кута вниз по течению. Жители провожали моряков. Воеводы среди них не было. Он еще раньше приказал убрать виселицы.
А старика Игнатия Сутормина похоронили на берегу Лены под барабанный бой.
Глава вторая
"ИДИ, ИДИ, ДОЖДИКУ"
Никогда река Лена не принимала столько барок, лодок, плоскодонников.
Караван шел к Якутску.
Сыздавна Лена исчислена старожилами.
Бесхитростные лоции обнаруживали скорее приметливых, домовитых крестьян, нежели мореходов.
О притоках Лены в ее верховьях "скаски" бывалых людей с удивительной простотой сообщали:
"От Жилимжи реки до реки Авалагды полдни ходу, впала в Лену реку с правой стороны, течет с камени…"
"От тех пашенных мест до реки Илги три дни ходу, впала в Лену с правой стороны, течет ис камени. А на вершине кочуют многие брацкие люди".
"От усть Куленги реки до реки Онги судовым ходом два дня, а пешему день ходу. Конем половина дни. Течет ис камени. Хлеб у них родится просо, и оне Васька Витезев со товарыщи то просо видели".
И река для Прончищева становилась не такой холодной, суровой, чужой. И водовороты, просверливающие реку от дна до поверхности, не были столь пугающими.
Иногда Василию казалось, что вот сейчас на скальной круче появится озорной Васька Витязев, таежный витязь Восточной Сибири, шмякнет соболью шапку о камень, и над Леной вознесется его голос: "Р-е-е-ебя-я-я-тыы-ы, куда путь держи-ити-и?"
Челюскин, читая старенькие наивные лоции, обещал Прончищеву точно также сочинять карты моря Ледяного.
- А пашенных мест на льду возле Таймыра не обнаружено, а живет там… - Семен вовлекал в свой заразительный смех Таню, Лоренца, служивых. - Живет там медведь, что не сееть и не жнеть…
В Челюскине неутомимо бил родничок, источающий жизнерадостность. В самые трудные минуты люди тянулись к нему, как бы испытывая жажду испить из этого родничка.
Свирепый ливень. Тяжелые капли бьют горохом по палубе. Темно-серое небо. Темно-серые берега. Лена темно-серая, вся в булькающих волдырях. Некуда деться от сплошного потока.
У людей зуб на зуб не попадает, укрылись кто парусиной кто шкурами, кто насквозь промокшими кафтанами. Семен выползает из рубахи, скидывает тяжелые, хлюпающие от воды башмаки, щерясь белыми крупными зубами, отбивает на досках дикарский танец.
Иди, иди, дождику!
Сварю себе борщику
В поливяном горшику.
Цебром, ведром, дойницею,
Под нашею криницею,
Под нашею светлицею.
Светло-рыжая его башка в сером потоке дождя сияет, как сигнальный фонарь. Он пятками пригвождает дождь.
Матросы присоединяются к нему.
Рядом со штурманом Лоренц.
Иди, иди, дождику-у-у-у-у!
Сварю себе борщику-у-у-у
В поливяном горшику-у-у
- Ха-ха, не нравится?
Солнышко, солнышко,
Высушь барки донышко.
Дай нам теплу воздуху.
Побежим мы посуху!
Край тучи светлеет.
- Семен Иваныч, вам волхвом быть. - Таня высовывает нос из-под парусиновой накидки.
- А кто ж я есть? - Широко раскрытыми глазами Семен смотрит на жену командира. - Только что прикажите - мигом сотворю.
- Все-все?
- Мы ребята калуцкие. На все готовыи-и-и.