- Тебя жалею! Ничего тебе этого не видать. А получила невеста в приданое кафтан немецкий с золотым кружевом, с тафтовой подпушкою, с подкладкой кумашною. Десять платьев бархатных. Три платья зеленой травки, мех рысий, хвосты собольи, меха бобровые, сорок золотников жемчуга, скатерти турецкие, платки персидские с золотом и серебром. А сукон аглицких! А шелков! А бархата!
Прончищев хохотал:
- А что мне досталось? Где моя роспись о приданом?
Таня гордо выступила вперед, надменно повела бровями:
- Прончищев! Лейтенант неблагодарный! Я ли не приданое?
- Приданое, приданое! - паясничал Василий, подыгрывая жене. - Да только в росписи еще значатся… - Он вспомнил напевную байку, которой когда-то потешала его Савишна, о незадачливом женихе. - Восемь дворов крестьянских промеж Лебедяни, не доезжая Казани. Восемь дворов бобыльских, в них полтора человека с четвертью. Четыре человека в бегах, а четыре человека в бедах. Восемь амбаров без стен. Восемь полатей тараканьих да восемь стягов комарьих. Конюшня - один конь гнед, а шерсти на нем нет. Сорок кадушек соленых лягушек…
- Тебе шутом служить! - Таня утирала слезы от смеха. - Не хуже Гаврилы Ивановича был бы.
Шутом? Он бы в актеры-лицедеи пошел! Жизнь веселая, беззаботная. Из города в город разъезжаешь на тех же повозках. Барышни смеются, плачут, в ладоши хлопают.
Иногда Тане совестно становилось за свое счастье. Но она чувствовала, что нужна Прончищеву, любима.
Впрочем, в своем состоянии она не была слепа. Далеко не все служивые по своей воле шли в дальнее путешествие. И она видела, как они маются, тоскуют. Взятые в экспедицию по "ордеру", по строгому воинскому приказу, они чувствовали себя глубоко несчастными, точно гнали их в Сибирь за ослушание.
Тяжко переживал свою долю боцман Степан Медведев. Дома у него в мазанковой халупе осталась жена с двумя малыми детьми. Это был мужик крепкого сложения; в квадратном лице с висячими усами постоянно таилась угрюмая усмешка.
На многовесельных дощаниках экспедиция шла к верховьям Камы. На таких судах нет крытых построек, жили под открытым небом. От непогоды укрывались шубами и парусиной.
Как-то за бунтами якорного каната Таня увидела одиноко сидящего боцмана. Свесив ноги, боцман напевал заунывную песню. Было что-то обиженное, наприкаянное в его фигуре. Хрипло выводил тоскливые слова:
Уж вы ночи мои, ночи мои темные,
Вечера ли мои, вечера осенние!
Я все ночи, все ночи просиживал,
Я все думы, все думы придумывал.
Высокие берега, поросшие хвойной шерстью бора, терялись в вечернем небе. Слюдяные фонари на бортах тускло отражались в речной воде, золотыми рыбинами плыли во след дощанику. Весла гребцов ложились на Каму без плеска.
Уж как одна ли дума-думушка с ума нейдет,
Она с ума нейдет, со велика разума.
Если бы были у меня молодые крылышки,
А еще-то были сизые перышки,
Полетел бы я на свою сторонушку,
Поглядел бы я на свое подворьице,
А еще бы на родного батюшку,
А еще бы на родную матушку,
А еще бы на свою молодую жену,
На свою молодую жену да на малых детушек.
Медведев смолк.
Таня подошла ближе.
- Можно, Степан, с тобой посидеть?
- Сидите.
- Что же ты замолчал? Мне нравится твоя песня.
- Так, про себя говорю, - смутился боцман. Утер щеки, виновато ухмыльнулся: - Дом, родню вспомнил.
- У тебя двое детей?
- Двое.
- Вернешься, большими будут.
Медведев вздохнул:
- Матрозская доля… Она к семейной жизни невпритык. Я, Татьяна Федоровна, на флоте пятнадцать лет. В Котлине служил. Привычный. А вот вам… барышне. Все впервой. Все сикось-накось после прежней жизни.
- Какая я барышня…
- Эвон куда пошли. Вам еще трудней. Далекий он - Таймыр.
- Да-а-ле-екий…
Из-за бунтов возник Рашид.
- Татьяна Федоровна! Вот вы где. Лейтенант Прончищев беспокоятся.
- Мы тут со Степаном про жизнь говорим. Садись. Петь будем.
И чуть охрипшим голосом Таня затянула:
Как одна ли дума-думушка с ума нейдет,
Она с ума нейдет, с велика разума.
Уже без прежней угрюмости, скорее лихо, удалецки, тряхнув головой, боцман подхватил:
Если бы были у меня молодые крылышки,
А еще-то были сизые перышки-и-и,
Поглядел бы я на свое подворьице,
А еще бы на родного батюшку,
А еще бы на родную матушку…
Таня припала лбом к острым коленкам. По пыльной дороге посреди клеверного поля катятся дребезжащие беговые дрожки; рассыпаются вовсю бубенцы-гремки; батюшка Федор Степанович одной рукой обнимает Таню, другой держит кнутовище. Как батюшка умеет щелкать кнутом - длинный ремень змеится над головами лошадей, сыромятный кончик скручивается в махонькую головку. Сухой треск над лугом. Матушка в белой кацавейке с узкими рукавами выбегает на крыльцо, подхватывает Таню на руки…
У Тани мокрые щеки. Рашид и боцман не должны видеть, что она плачет. Крепче подтягивает коленки к подбородку.
- Шли бы почивать, Татьяна Федоровна, - говорит боцман Медведев. - Господин лейтенант ждут. А до Таймыра мы еще ой сколько песен напоем.
В Тобольске команду дожидался Челюскин. Его трудно было узнать в оленьей одежде. Бороду отрастил, рыжие космы падали на плечи. Разбойник с большой дороги!
Семен огорчился, что не застал Беринга. Хотел показать товар лицом. Вон какие якоря! И пушки. И ядра. Все, что положено, привез. Сим железом пропитался, корабли железом будем одевать! Но командор, торя экспедиции дорогу, отбыл в Енисейск.
С Семеном жизнь пошла веселее. Рассказывал о Екатеринбурге - эх, жаль не родился уральцем! Смешно показывал, как с одним татарином выковывал якорь; там главное - громко кричать "и-эх, и-эх, и-эх!".
- Татищева видел? - спросил Прончищев.
- Наш славный историк вот эту руку пожимал. Вот так-то, братцы! - Счастливыми глазами смотрел на Таню. - Вы-то как, Татьяна Федоровна? Все выполню, только скажите, какие будут пожелания?
Таня улыбнулась:
- А одно пожелание, Семен Иванович. Постричь вас. Заросли больно.
И с грозным видом щелкнула ножницами.
Ямские поставы с грязными комнатами, полными клопов. Отсутствие самых простых удобств. Грубая, сухая еда. Многодневные, порою бессонные переезды. Зачумленные от усталости матрозы. Руготня с возчиками и паромщиками. Дожди, от которых в поле никуда не убежать, снежные метели, когда не поймешь, где твердь земли, а где небо.
Тане иногда казалось: жизнь осталась за Уралом, а здесь, в сибирских нескончаемых равнинах, - преддверие ада, мученический путь к искуплению грехов.
Но свою новую судьбу она приняла без ропота, каяться ей было не в чем. Она любила Василия, и любовь эта была искуплением, освобождением от безмерных невзгод и тягот. Одно только чувство томило - чувство вины перед батюшкой и матушкой. Какое страдание принесла она им своим уходом из дома. Писала им с дороги, молила простить, понять, ждать возвращения.
"Добродетельность, дружество, чувствования природы и родства, благоразумные упражнения в стойкости - вот что дает ее душе силу и покой, веру, что живет в полном согласии с сердцем, - писала Таня. - Прошу бога, ежели достойна им быть услышанной, чтобы он подал мне средства исполнить все намерения, выпавшие на мою долю. Препоручая себя родительской милости, остаюсь навсегда с дочерним почитанием…"
Председатель следственной комиссии Адмиралтейства контр-адмирал Дмитриев-Мамонов читал секретное письмо, доставленное почтой из Тобольска в Санкт-Петербург.
"…По следующему пункту принужден писать с большей обстоятельностью. Ваше Превосходительство, вот уже продолжительное время в отряде находится некая девица Кондырева, бежавшая от своих бедных родителей и вопреки всем приличествующим параграфам соединившая руку и сердце с г-ном лейтенантом Прончищевым. В сем предприятии невозможно не усматривать дурного примера для прочих членов экспедиции. Оное поведение указанной девицы, а особливо г-на лейтенанта Прончищева никоим образом не сообразуется с теми целями, которых ради отправлена в северные моря экспедиция г-на Беринга. Кроме того, в той легкости, с которой г-н лейтенант Прончищев принял в отряд девицу, заключено не только безнравие, но и попустительство своему долгу. С той же возмущающей легкостью отнесся к сему предприятию и г-н капитан-командор Беринг. С его стороны не последовало никаких увещеваний и действий, способных наказать порок.
Того ради, прошу среди других неоплатных милостей Вашего Превосходительства приказать выдать в Енисейске 100 рублей вашему нижайшему и покорнейшему слуге №".
ПРИГОВОР
Еще одного героя нашей повести, Харитона Лаптева, мы оставили в тот момент, когда, распрощавшись с братом и товарищами, он вернулся на Котлин. Здесь ждало его новое назначение - мичманом на фрегат "Митау". Это было новое судно, только что сошедшее со стапелей. Экипаж укомплектовали наиболее опытными офицерами.
Командир "Митау", капитан 2 ранга Дефремери, был молод, пылок, находчив. О мужестве этого француза, уже многие годы служившего в русском флоте, ходили легенды. Так, во время войны со шведами он с небольшой командой матросов пробрался на борт неприятельского брига, пленил капитана, доставил его на флагманский корабль.
Помощником Дефремери был лейтенант Вяземский, князь, человек древней фамилии.