Из кухни доносились самые невероятные запахи. Борис Иванович обзавелся кухаркой и к приезду племяшей велел приготовить пиршественный стол. Был тут жареный поросенок, рыба во всех видах, заливная телятина, пироги со всевозможными начинками.
Борис Иванович, не спуская восторженных глаз с Димушки, поднял стакан с разогретым красным вином:
- К делу! За вас, племяши!
- А мы за тебя, за твое выздоровление скорейшее, - сказал Харитон.
- Коли так… - Борис Иванович сказал из Псалтири: - "Чтобы не отступало назад сердце наше и стопы наши не уклонялись от пути господнего".
- Берингова, - поправил Дмитрий.
- Пусть так.
- И за другие пути. Разве их нет? - сказал Харитон.
И Борис Иванович вновь примирил тосты братьев:
- Пусть так!
Говорил больше Дмитрий. Горячился, глаза его возбужденно горели. Он будет адъютантом Беринга. Сам командор нашел его. Пойдут искать западный берег Америки. Якутск. Охотск. Камчатка. А другие отряды… Господи, да была ли еще в России подобная экспедиция? Весь мир вздрогнет, когда узнает о намеченном походе!
Харитон помалкивал. Он не разделял восторг брата. Борис Иванович сразу почувствовал некоторую натянутость в их отношениях. Что-то разделило их. Это было ново. Всегда были согласные. Нешто Димушка рассержен на Харитона? Да за что? Может, за то, что за ним не последовал?
На крыльце загрохотали башмаки. В дверях стояли Прончищев и Челюскин.
Поздоровались.
Усмотрев на столе дивные яства, Семен воскликнул:
- Да мы вовремя пришли! Без промаху!
- Без промаху! - рассмеялся Борис Иванович. - Штюрмана знают свой курс. Усаживайтесь.
Челюскин схватил вилку, торжествующе поднял ее над поросенком.
- Да будет день, да будет мясо!
Прожевав кусок и вытерев губы, Челюскин сказал:
- Вы хоть знаете, откуда мы пришли? Из самого Адмиралтейства. Извольте поиметь почтение сидящему со мной об левую руку Василь Васильичу Прончищеву. Только что ему вручен указ о присвоении звания флота лейтенанта. Показывай указ, Василий.
- Указ, указ! - потребовал Дмитрий.
Прончищев смутился:
- Да полно. - И вынул из обшлага вдвое сложенный лист.
Дмитрий поднялся из-за стола, прочел:
- "Написать в ранг лейтенанта. Назначить командиром дубель-шлюпки, имеющей быть построенной в Якутске…"
- Виват! - крикнул Челюскин.
- Виват, виват! - подхватили все трое Лаптевых.
Харитон с особым интересом рассматривал адмиралтейскую бумагу.
- Однако! Обскакал ты нас в чинах.
- Обскакал! - поддразнил его Прончищев. - Теперя, ребята, держись!
Харитон лицедейски запричитал:
- А за меня некому порадеть. Век, видно, в мичманах ходить…
- Не плачься. Будешь лейтенантом. Я бы тебе хоть сейчас дал, - сказал Прончищев. - А то давай с нами. Будешь штюрманом.
- Удружил, называется, - запротестовал Харитон. - А сам-то небось капитаном.
- Я тебе уступлю свое место.
- Уступишь?
- А чего нет. Пожалуйста.
Харитон подмигнул Челюскину:
- Я всегда знал, кто мне истинный друг.
Борис Иванович спросил, как будет называться дубель-шлюпка.
- "Якутском", - сказал Василий.
- За "Якутск", парни!
- За "Якутск"!
- За "Якутск"!
Хорошо после многих лет разлуки собраться вместе!
Прончищев рассказывал:
- До сих пор не верю. Я ведь когда еще репорт подал. К приходу почтовой галеры бегал на пристань. Нет ответа. Все, думаю, никому ты не нужон, Прончищев. А тут вдруг на Котлин приезжает сам Беринг. В штаб зовут. Вижу мой репорт на столе. "Здорово, Прончищев". - "Здравия желаю, господин капитан-командор". Беринг обо мне все уже знал, наводил справки. Только одно и спросил, не по малодушию ли я хочу на Таймыр, не есть ли то мальчишество? Ну что ему сказать? Много скажешь, подумают - болтун. Мало скажешь - болван. Я ему байку тогда одну говорю. На "Диане" у нас служили два офицера-острослова. Все спорили, кто кого перешибет остроумием. Вот один глянул в подзорную трубу и говорит: "При моем зрении вижу на верхушке Адмиралтейской иглы комара, который правой ногой чешет левое ухо". Ждет, что скажет острослов-соперник. Тот не теряется: "Я не так зорок, как ты, но зато слышу, как этот комар поет песенку: "Не будите меня, молоду"". Беринг хохочет. Тут я и молвлю: "Господин капитан-командор, о Таймыре слух мой давно узнал, еще в дальние годы. Теперь зрением хочу увидеть".
- Ловко! - весело сказал Борис Иванович.
- Ну и закрутилось. "Не обижу твоего зрения", - пообещал Беринг. Через день вновь вызывает: "Пойдешь на Таймыр. Кого бы назвал себе штюрманом?" Кого-кого - я Челюскина назвал. Если он даст согласие. Вижу, попал. Беринг ведь Семку тоже знал. Отозвал его с корабля… Был у них разговор.
- Был, - подтвердил Семен. - Удостоился! Я, братцы, человек простой. Куда скоро пошлют - скоро ходи, ноги не расшибешь, и люди тебя похвалят. Я эту сентенцию одного компасного мастера всегда помню… Думаю, Балтийский флот без меня не осиротеет.
- Как сказать… - засомневался Борис Иванович. - Где второго такого рыжего на Балтике найдешь?
- За рыжего Харитон сойдет, - улыбнулся Семен.
Харитон Лаптев скорбно произнес:
- Вот так. Вместо лейтенанта наградили званием рыжего.
Борис Иванович притомился, прилег на койку.
- Пошли, ребята, прогуляемся, - сказал Дмитрий. - Пусть дядька пока все наши новости переживет.
На берегу Карповки, забывши о возрасте и званиях, парни устроили кучу малу. Челюскин наскочил на Харитона, подобрал под себя. С рыжей его гривы соскочила треуголка, ржал, как конь. Василий и Дмитрий навалились на Семена, растирая оттопыренные его уши снегом. Харитон вывернулся ужом, прыгнул поверх товарищей.
- Ах, так? - Втроем схватили Харитона, раскачали и бросили в сугроб.
- Нечестно - трое на одного!
Хохотали:
- А куда нам деваться? Нам теперь друг за друга стоять.
Слободские ребятишки с восторгом наблюдали за беснующимися парнями во флотских костюмах.
За овражком - окраина. От дороги справа чернели кладбищенские кресты, занесенные снегом надгробья.
Отстав от товарищей, Харитон и Василий шли рядом.
- Вася, дозволь спросить, Если не хочешь, не отвечай.
- Спрашивай.
- А как же Татьяна?
Прончищев промолчал.
- Разлюбил?
- Я люблю ее. Да вот так… Расстались. Родители знать не желают. Видишь ты, беден я.
- Да в ноги упади.
- От этого богатства не прибавится. За Таниным женихом полтыщи душ. Где равняться? Выставили меня из дома…
- Не горячись. С нею самой говорил?
- О чем? Посуди, что я могу ей дать? Наша служба, брат, не дает надежд на жизнь семейную. Какие блага я могу ей пообещать?
- Да любишь ли ты? - вскричал Харитон. - В любви нет расчета.
- Но есть гордость.
- О гордец! Ты ли это, Прончищев?
- Хватит об этом. Мне самому не легче. Но переступить через себя не умею.
Подошли к воротам кладбища.
- Почитаем надписи на могилах, - предложил Василий. - Вся жизнь человеческая перед тобой проходит. Вот смотри: "Жил он семьдесят лет, осмь месяцев, в трудах и среди святых писцев. От того очей лишившись зрения и принявши в жизни много терпения". Мир праху твоему, Петр Иванов Осипов! Хорошо прожил - больше семидесяти лет. В трудах…
Челюскин прочел:
- "Порфирий Трофимов Семенников скончался во Христе, быв ученых и мудрых ликов. Был муж он знатный, сведущий в книгах, всем благоприятный".
Харитон, отошедший к часовенке, смахнул снег с мраморной плиты. Разобрал потемневшую вязь: "Всяк путешествующий здесь к гробу присмотрися".
- А у тебя что?
Харитон молчал. Стало не по себе. Дурное знамение. Звучит как пророчество.
- Читай же!
- Да тут ничего особенного, ребята. "Прокопий Богданович Возницын, раб божий, в посольских делах был славен и гожий".