СТАРЫЙ ФРЕГАТ
Работа увлекла Андрея Даниловича.
"Надлежит неоднократно чинить пеленг в разных местах, - писал он, - дабы верно положить оный на карту. Смерить кругом оного острова, какие от него мели и подводные камни. Крейсированием вымерить фарватер до Березовых островов, описывая, именно сколько в котором месте глубины и где какой грунт".
Сочинять такие бумаги не входило в обязанности Фархварсона, но как отказать, если за просьбой стоит сам генерал-адмирал!
Фархварсон еще в Англии занимался изучением Балтийского моря. Знал его господствующие ветры, особенности Финского залива, воды которого скрывали коварные банки, отмели, каменные гряды.
"Униженный слуга российского флота" - так называл он себя. Впрочем, не без достоинства: слуга, но кому услужает?
Он любил мальчиков.
Часто задумывался об их будущей судьбе. Море цепко держит своих служителей. До дня последнего.
- Что есть навигация? - спрашивал на уроках Андрей Данилович. - Наука кораблеплавательная. Учит, как управлять кораблем, чтобы безблудно можно было идти по воде.
А как хотелось, чтобы они и жили безблудно. Ему нравились слова флотского устава Петра I. Ни в каких иностранных уставах не предписывалось моряку "быть добрым, верным и честным человеком".
И при каждом удобном случае Фархварсон говорил: "Вот самый важный румб из всех тридцати двух делений морского компаса".
Но отклонялись некоторые. Уходили на более спокойную службу - на берег. Кое-кто спивался. А иные просились в пехотные полки, страшась плаваний.
Вот о чем думал Андрей Данилович, когда слуга в поздний час доложил - спрашивает профессора какой-то юнец.
- Проси.
Юнец шагнул в кабинет.
- Тшелюскин? Что привело тебя в столь неурочное время?
- Андрей Данилович, Прончищев помирает. В полынью провалился, мы лед кололи. Теперь жар смертный.
- Какая беда!
Фархварсон по привычке своей - белка в колесе - забегал по просторному кабинету.
- Чем я могу помочь, Тшелюскин? Я навигатор, не лекарь.
Тут же устыдился своих слов.
- Вся надежда на вас. Помирает Васька.
- Что ты заладил: "помирает, помирает"!
Андрей Данилович уже облачался в шубу, велел запрягать лошадей.
Лейб-медик, президент Медицинской коллегии Блюментрост жил на Миллионной улице. Особняк его с мраморными колоннами, высокими окнами, с лепниной на карнизе был хорошо знаком жителям города. Усадьбу охраняли солдаты Семеновского полка. Царя лечил!
Фархварсон приказал доложить о себе подбежавшему офицеру.
Легко предположить, как лейб-медик поразился мало приличествующей особе профессора просьбе - хлопотать о столь незначительном лице. Вполне возможно, что сей ночной визит отнес за счет причуды англичанина.
Как бы там ни было, вскоре Андрей Данилович сбегал с каменных ступеней.
- Где твой больной, Тшелюскин?
- На Второй Васильевской.
- Гони! - крикнул кучеру Фархварсон.
Неподалеку от Галерной улицы к деревянной стенке привалился старый фрегат. Когда-то это был боевой корабль, о чем свидетельствовали артиллерийские люки на палубе. Пушки у фрегата отняли, паруса с мачт сняли. Теперь тут размещался флотский госпиталь. Сюда и доставил Василия Прончищева на своих санях профессор навигацких наук. Он поднялся по ступенчатым сходням:
- Лекаря немедля! Имею приказание господина лейб-медика.
Показался лекарь. Увидев его, Челюскин немало подивился - то был Карл Беекман. Он же в Навигацкой школе лечил!
ЦАРСКИЙ КАРЛА
Пройдут годы, но Прончищев никогда не забудет тех двух недель, что провалялся в морском гошпитале. Тут его ждала совершенно удивительная встреча…
Лекарь Беекман, приняв школяра в бессознательном состоянии, сразу же использовал все известные способы лечения: поставил на грудь пластыри из лягушачьего клеку - сухой лягушачьей икры, напоил отварами "для утишения крови".
И помогло.
Придя в себя, Василий увидел на соседней койке странное существо - то был крошечный мужчина с темным и живым личиком.
- Проснулся? - Голос тонкий, скорее младенческий, нежели мужской. - Вот и хорошо, сударь Василий Прончищев.
- Откуда знакомо мое имя?
- Да картонка, что у тебя в ногах, рассказала.
- А ты кто?
- Царский карла.
- Кто? Врешь, поди.
- Вот нафискалю Его Величеству - он тебя выпорет за непочтение. Ты мне не груби.
- Простите, коли обидел.
- Не бойсь. Не скажу Его Величеству. Да и когда говорить - помру я скоро.
- Зачем вы так?
- А мы, карлы, все про себя знаем. Виднее нам. Ты, сударь Прончищев, откуда родом?
- Калуцкой провинции. Тарусского уезда.
- Ездил туда с царем. Петр Алексеевич изволили в железных водах ноги лечить.
Странно слышать тоненький, верещащий голос - словно иголочка поскрипывала по стеклу.
Карла… Нет, никогда Прончищев не видал таких.
- А карла чего у царя делает?
- Веселит, чего же еще. Шут я.
- Настоящий?
- Так себе: шут-шутенок. Болит сейчас, сударь Прончищев, у шута подсердечье.
- Лекаря кликнуть? Я Беекмана знаю. Он был у нас в Навигацкой школе.
- Ахти, какие у него знакомства. Лежи.
Так они сошлись близко. Шут рассказывал Василию множество самых невероятных историй - где он только не побывал с царем. И в России, и в иноземных странах. Были истории и смешные. Однажды шута поместили в огромный кремовый пирог.
- Ах, сударь Прончищев, как мне там сладко жилось! Торт подали на стол, я раздвинул кремовую розу и уселся одной барышне на колени. "Прошу, мадам, меня скушать". Царь премного был доволен моею невинною проделкой.
- Что же, она не скушала? - хохотал Василий.
- Не скушала. Зато в щечку лизнула!
- А как вас звать?
- Ерема. А брата Фомой.
- Он… такой же, как вы?
- Лицами схожи, а приметами разны. Ерема крив, а Фома с бельмом. Было у отца их поместье в некоем уезде. Деревня пуста, а в избе никого. Решили пахать. Ерема впряг кота, а Фома петуха. Пошли к обедне. Ерема стал на клирос, а Фома на алтарь. Ерема запел, а Фома завопил. Рассердился пономарь. Ерему в шею, Фому в спину. Ерема ушел, Фома убежал. Захотелось братьям рыбки половить. Фома сел в лодку, Ерема в ботик. Лодка утла, а ботик безо дна.
- Потешник вы знатный, - сказал Прончищев. - Повеселили. Вам в театруме играть.
- А я играю. Царский двор - разве не театрум? - Шут поднес палец к губам: - Тс-с. Об этом никому. Не то упекут нас с тобою за решетку. Жалко будет тебя: ты мне нравишься.
- Чего во мне особого? Так…
- Жаль, - почему-то огорчился шут. - У меня, Василий, сына никогда не было. А как хотелось! Вот такого, как ты.
- Так я ж без царя в голове.
- Я бы тебя возвел в царское достоинство, - пообещал шут.
Явился лекарь. Он потрепал Васю по волосам:
- Вот и опять увиделись. Помнишь меня?
Присел возле карлы:
- Гаврила Иванович, как здоровье?
- Есть и пить довольно, чего у кого привольно. Кому не умереть, тому животом болеть.
Беекман приставил деревянную трубку к обнаженной груди карлы; прикрыл глаза, дабы никто не выведал, что услышал.
- Жил шутя, а умрем взаправду, - сказал шут.
Гаврила Иванович - как к нему не подходило это взрослое, тяжелое имя! Трудно было понять, когда говорит всерьез, а когда шутит. Скучать ни минуты не давал.
Взял в маленькие темные руки Васину ладонь:
- Быть тебе матрозом, штюрманом, капитаном. Две линии у тебя долгие сходятся. А меж ними уголок - очертания паруса. И невеста тебе, сударь, наречена. То ли Марфута, то ли Анюта. То ли чернява, то ли белеса… - Шут показал язык, нырнул под одеяло. - То ли для умника, то ль для балбеса.
В этом гадании не было ничего непостижимого. Кем же еще быть ученику Морской академии? И невеста - кому она не наречена? И все же какое-то колдовство таилось в быстрой скороговорке карлы, в его скоморошьей перемене настроения.
- Теперь, Василий, мне погадай.
- Я не знаю как.
- А как знаешь гадай.
Удивительный человечек! Так хотелось сказать ему что-то приятное, ободряющее, счастливое!
Вспомнилось, как человеческий возраст определяла Савишна. Семидесятилетнего старика называла - седый; восьмидесятилетнего - желтый; девяностолетнего - младенцев смех; столетнего старца - господи, помилуй.
- Жить вам, Гаврила Иванович, до годов господи, помилуй, до веку. А как выздоровеете…
- Что тогда?
- Малый торт приготовят. Только для вас одного. Скажут - ешьте на здоровье.
- Ты добр, человече. Торт на одного человека…
- Царь Петр Первый наградит вас, - торжественно возгласил Прончищев, - адмиральским бантом.
Шут не принял таких милостей - ладонью отодвинул слова Василия. И был бы не царским затейником, когда бы не изобразил самую дурацкую физиономию:
- Хотя знал адмиралтейских служителей, кои были шутами.
Прончищев сказал, что в жизни только раз встретился с настоящим капитаном - Берингом.
- Ну, Беринг - кто его не знает? Ни перед кем не пресмыкается, за чинами, как иные, не бегает.
Упоминание о Беринге неожиданно преобразило шута. Лицо его посерьезнело, отбросил свои шутки-прибаутки.
- Ах, Вася, Вася! Много чего я видел. Разве все расскажешь?
И заговорил о том, что, видимо, было ему близко, о чем думал постоянно.