Над недавно воздвигнутой колокольней Петропавловской крепости парил крылатый ангел, означающий Викторию. Каждые четверть часа тридцать два колокола отбивали время. О быстротекущем же времени напоминали привезенные из Венеции и поставленные в Летнем саду мраморные скульптуры - Утро, День, Вечер, Ночь. В фонтаны сада вода подавалась из канала с помощью "колесной машины". Изваяние Венеры, особо милое царскому сердцу, постоянно охранялось солдатом Преображенского полка. Напротив сада стояла старая шхуна с иллюминированным транспарантом: "Хотя в меня со всех сторон бьют, однако я возвышаюсь".
Адмиралтейская верфь строилась рядом с Петропавловской крепостью с таким расчетом, чтобы ее орудия, в случае необходимости, могли защитить "колыбель флота".
Именно сюда, на Адмиралтейскую верфь, и явились в первый же день Василий Прончищев и Семен Челюскин. Уже добрый час они блуждали в этом необыкновенном "корабельном городе". А это воистину был город в городе: бесконечные проходы среди штабелей распиленного и круглого леса, дымящие котлы с кипящей смолой, груды пеньки, кучи опилок, канатные бунты, провиантские склады, кузни, веревочные сучильни.
Гомон. Визг пил. Стукотня топоров. Скрип талей.
На телегах с подкладнями везли сосновые стволы, железо, якоря, парусину, фальконеты на вертлюгах, такелаж…
Взвалив на плечи рулоны парусного полотна, в три погибели согнувшись, мужики взбирались на стапеля. А там, на стапелях, возвышались готовые к спуску фрегаты, шнявы, галеры, многопушечные линейные корабли.
Из распахнутых ворот кузни несло дымным угольным жаром. Измазанный сажей паренек раздувал мехи, мастеровые в фартуках поворачивали длинными клещами якорную лапу, похожую на розовый коралл. Молотобойцы длинноручными молотами дубасили по железяке.
Наконец в дальнем углу верфи наши герои отыскали флигелек с тремя стеклянными окошками. Одно окошко было разрисовано, как картушка компаса: две линии крест-накрест, а на концах чернели знакомые буквы - S, W, N, О.
Старикашка в парусиновой куртке, в поношенных матросских штанах был занят незаметной работой. Тонкими щипчиками держал острую иглу, натирал ее каким-то минералом. Вот он, тот, кого они искали. На всякий случай Прончищев спросил старикашку, не есть ли он компасный мастер Илья Федотович?
- Я и есть Илья Федотович. А кто будете?
Василий подал старику запечатанный пакет.
Прочитав письмо, Илья Федотович сказал:
- С прибытием в новую гавань бытия.
Расспросив парней, откуда они родом да кто их отцы, компасный мастер почесал бритый подбородок.
- Что ж, просьбу друга Леонтия Магнитского уважу. Есть на примете одна чухонка. На Васильевском острову. У ней и горница свободная.
- За это большое спасибо.
- Магнитского как не уважить? Я, почитай, Леонтия Филипповича сызмальства знаю. Когда он и Магнитским не был. Вы-то небось и не слыхали, что он не всегда был Магнитским. Крестился под одной фамилией, а живет под другой.
И словоохотливый старик тут же поведал байку, как Леонтий начал сочинять свою "Арифметику". Сей труд прочел Петр I и имел с Леонтием полезную беседу. "Книга твоя, то бишь арифметика, - сказал государь, - влечет, как магнит. Магнитский ты человек". С тех пор и зовется Леонтий Магнитским. Принял царскую фамилию как подарок.
Рассказывая, компасный мастер точил на токарном станке иголки, натирал их минералом. Хитро щурился: "Я тоже Магнитский, потому как все время магничу компаса".
- А хотите, возьму вас в ученики? - предложил старик. - Дело верное.
- Мы на штюрманов пойдем, - заявил Челюскин.
- Море влечет?
- Влечет… - вздохнул Прончищев. - Мы его только еще не видали.
- Еще ты, детище, младо, - посочувствовал старик. - В него окунешься, а уж где выплывешь… Господи! Ну, ладно. Ждите пока. Освобожусь - на Васильевский остров поведу. Штюрмана…
Тихо, покойно во флигельке.
Прончищев соснул, сидя на лавке. Сквозь сон слыхал, как старик наставлял Семена:
- В каждом человеке, особливо во флотском, должон быть магнит, как в том компасе. А ежели нет магнита - пустота в твоей душе, понесет тебя жизнь незнамо куда.
Что сказал Челюскин, Василий не слышал.
ЧЕМ ПАХНЕТ СНЕЖОК?
Рыхлая пятидесятилетняя чухонка, торгующая молоком и творогом на Сенном рынке, по-бабьи жалела молодых постояльцев. Обхватив щеки пухлыми руками, вздыхала: "Один хоть белесый, другой рыжик, а все одно как братички". Молочка нальет, творогом накормит.
- Чего рекрутчина не сделает? От мамки оторвет, от батюшки.
- Мы не рекрута, - сообщал Челюскин.
- А кто же?
- Гардемарины, считай.
- Какие кто?
- Морская гвардия.
- Охти, охти!
Бойкий на язык, Семен вразумлял чухонку:
- Охти на Охте. А мы на Царской набережной.
По утрам Челюскин растирался снегом. Пылая от мороза, врывался в комнату, холоднющими лапами поднимал товарища с лежанки.
- Братичек! - И, напирая на "о", дьяконским басом вскрикивал: - "Несу всех но-о-осяще!.."
Эти слова были начертаны на географической книжке и принадлежали мускулистому Атланту, державшему в ладонях земной шар.
Отбиться от рыжеволосого, заряженного студеным утром Атланта недоставало сил.
Ровно в семь - быть в Морской академии.
Отставник сержант Евский озирает строй вверенных ему молодых людей.
Перекличка. Сорок фамилий… В регламенте сказано: "Во академии учить геометрии, тригонометрии, навигации, ведению вахтенного журнала, фортификации, черчению, рапирной науке, экзерцициям солдатским с мушкетами".
Строю, экзерцициям с мушкетами учит сержант Евский. Сам он эту науку познал с малых лет. Власть его над морскими школярами безгранична. Наставления просты:
- Брюхо дано солдату и матрозу не затем, чтобы есть от брюха. А брюхо дано солдату и матрозу, чтобы ползти на нем к вражеским апрошам. Ложись! Встать! Ложись! Встать! Ложись!
Лежат. Сержант сучит ус, острый и узкий, как штык.
- Встать! В колонну по четверу разберись! Фузей на плечо!
Мушкет по-нынешнему. А для него, бывалого солдата, фузей.
- Ро-о-от-а-а, смирна-а-а! Ша-ага-ам арш!
В этом свистящем, лихом "ш" вся сила неустрашимая.
Рота вколачивает каблуками дубовые плитки мостовой.
- Ать, два, ать, два! - преподает сержант строевую арифметику.
Зимний дворец.
Особняк президента Адмиралтейств-коллегии Апраксина.
Кикинские палаты.
Четверо барабанщиков легкими палочками выбивают музыку строя, дают шагу пружинистость, строгость парада. Вот палочки застыли, и сейчас сорок глоток троекратно проорут:
- Ура! Ура! Ура!
Евский вскидывает подбородок - впереди казармы 1-го батальона лейб-гвардии Семеновского полка, где он сам служил. Пусть старые товарищи заметят, как Евский ведет молодых дворян.
Стучат кожаные башмаки, рассыпается по царской набережной удаль барабанная.
Хорошо идут, черти-дьяволы! А всего-то три месяца, как познали солдатские экзерциции.
Скоро присяга: "Со всей ревностью, по крайней силе своей, не щадя живота и имения, исполнять все уставы и указы, верно служить Его Величеству Петру I и наследникам его!"
Таковы были первые дни пребывания в Морской академии.
Нелегко было Прончищеву и Челюскину после вольницы Навигационной школы привыкать к жесткому распорядку флотского экипажа. Сержант Евский малейшей провинности не упустит. Ученье его коротко: хлыстом по ногам. Петр I, побывав в академии и найдя, что ученики ее весьма распущенны, приказал: "Для унятия крика и бесчинств выбрать из гвардии добрых солдат и быть им по человеку при каждом классе и во время смотра и учения иметь хлыст в руке; буде кто из учеников станет бесчинствовать, оных бить, какой бы ни был фамилии".
Кнутом Евский не брезгует - повод всегда найдется: отчего кричишь громче всех, зачем "вшивым порошком" товарища обсыпал, почему балбесничаешь, а урока не знаешь?
- Я был Евский. - Это любимая поговорка сержанта. - А как послужил в Санкт-Петербурге, так стал Невским. И вы, отколь бы ни приехали, псковские ли, калуцкие, рязанские там - все будете Невскими.
После Москвы, с ее холмами, плавными извивами реки, древними соборами, тесными, лепящимися друг к другу переулками, торговыми рядами, зелеными посадами, Санкт-Петербург показался Василию городом чужим, зябким, иноземным. Даже зима другая. Московская метель обсыпала лицо сухой снежной пылью. Прося прощения, ластилась у ног, извиваясь кошачьими хвостами. А здесь метель, спрямленная лучами Невского проспекта и Миллионной улицы, неслась без удержу, никуда не сворачивая, оставляя на лице влажный след. От плотного снежка пахло горько и солено - морем.
Москва была роднее еще и оттого, что оттуда до Богимова рукой подать. Чувство близости родных мест в первопрестольной скрадывало тоску. Из столицы же деревня казалась такой далекой, точно в другом государстве находилась.