Отец Дины, еще, когда дед жив был, хвост распушил и утёк куда-то. Говорили, в Сибирь на стройку подался – мода такая была. Дома в деревне за землёй ухаживать вроде, как зазорно. "Мещанство!" – говорили. Длинным рублём, романтикой временного быта и отсутствием семейной обязаловки будоражили целина и стройки маргинальных, легковерных и лёгких на подъём людей – "постелите мне степь, занавесьте мне окна туманом, в изголовье поставьте упавшую с неба звезду…"
Но всё хорошо, что хорошо кончается.
Так вот, отец маленькой Дины, как ушёл, так и сгинул, оставив махонькую часть подъёмных рублей на воспитание дочери. Сколько не писали, сколько не искали его на выплату алиментов – глухо! То ли за упокой молиться, то ли за здравие… Может, сгинул, а может и до сих пор у костра греется под таёжный скрип бородатых кедрачей с песней на обметанных ветром губах – "Старость меня дома не застанет. Я в дороге, я в пути…"
Мать – скотницей на ферме.
Работа мужичья, воловья. Заработки небольшие, а на двоих с дочерью вполне хватает. Дома животина мычит, хрюкает, кудахчет – к первому ледку под нож готовая. Мать везде управляется одна. Зачем дочку работой изнурять? И так она одна-одинёшенька на белом свете останется. Кто кроме матери пожалеет? Вон у доченьки рученьки, какие! Ладошки узкие, пальчики длинные, ноготочки розовые, как яблоневый цвет. Нешто с такими ручками – и в навоз! Пусть лучше музыкой занимается, а не в говне копается!
Приходила училка-музыкантша, говорила: "Нельзя Ксения – мать Дины на деревне Ксюшей звали, – нельзя Ксения дочкин талант губить! Пусть вместе с таблицей умножения нотную грамоту учит для понимания жанра!"
Какой такой жанр? Она и так целый день по костяшкам бьёт, колотит. Пальчики, как по уголькам раскалённым, так и бегают; прикоснутся – и вспорхнут, прикоснутся – и вспорхнут! Голубки белые, клювики розовые…
Вздохнёт Ксения и снова вилы четырёхрожковые в навоз тычет, гнётся – ничего, доченька, учись, я двужильная, выдержу!
Училась Дина хорошо. Легко. Играючи. Может, потому и "пятёрок" мало было, зато "троек" знать не знала. Ни в дневнике, ни в аттестате они не наследили.
Учительница, которая музыкальную школу открыла, ей рекомендательное письмо в музучилище написала, педагогам своим, у которых сама недавно училась.
Может, помогла, может, и не помогла ей та рекомендация. Но в училище она поступила с первого захода. В приёмной комиссии – головами качали. Казалось, певучая струна дедовой скрипки так и осталась звучать в молодой крови, возбуждая у слушателей неясные желания и неизъяснимые словами страсти.
Прослушивание по спецпредмету было недолгим.
После двух-трёх мелодий популярных в то время песен, её попросили исполнить, что-нибудь из Сибелиуса.
Финского композитора она, конечно же, не знала. В программе сельской музыкальной школы таковой не значился, потому, как был выразителем буржуазной загнивающей культуры. Взамен она исполнила скандинавскую "Песню Сольвейг".
Преподаватели, удивлённо переглянувшись, отметили, что-то там у себя в тетрадочках, и безоговорочно разрешили сдавать экзамены по общим предметам.
Увидев себя в списках зачисленных на первый курс, Дина тут же дала телеграмму матери: "Я теперь студентка тчк Дочь тчк"
Хозяйка, которую ей порекомендовали в училище, так как учебное заведение не располагало общежитием, была приветливой и доброй женщиной. "О постели не беспокойся! Не замуж выходишь! Вот тебе койка, а вот – постель. Из деревни ничего не привози. Подушки и перины тебе ещё в приданное сгодятся! Вишь, какая красавица! Только ты с парнями – поосторожней. Они, ребята городские, хваткие, молодые. Им, что нужно? Надкусят яблочко румяненькое, и выбросят. А потом, кто тебя поднимет? Знаю я их, поганцев! Свою честь блюди. Мало ли, где у тебя зудит, а почесать никому не давай. Для этого замуж выходят. Ну, не красней, не красней! Я правду говорю! Просто слова у меня такие едучие. За кормёжку и за постель платить будешь – мы с тобой договорились. А матери передай, что я за тобой присматривать буду, пусть не волнуется. Слезу зря не роняй. У меня язык длинён, да зубы коротки. Я не кусаюсь!"
Так и подружились они – сельская девушка Дина и Пелагея Никитична, крепкая, жилистая баба ушедшая недавно на пенсию от токарного станка на заводе оборонного значения, где она проработала более сорока лет. Квартирантку пустила больше от одиночества, чем от нужды. Какие деньги со студентки? Пенсия – ничего себе, ей одной хватит, а, как вечер наступит, так и деть себя некуда. Сын в Армии служит, муж в земле лежит, убаюканный русским хмелем, к соседям не находишься. У каждого – своё, и у ней – своё. Дом – особняк рубленый ещё с прошлого времени остался, от свекра. Свёкор, царствие ему небесное, при царе лесничим служил, вот и отгрохал дом, какой следует – бревно к бревну, в пазах до сих пор смолка золотится. Изнутри не оштукатуренный, брёвна щекастые, топором тёсаные. Пакля в пазах жгутом кручёным проложена.
Таких домов теперь не рубят, разучились, а, может, леса поубавились. Хорош дом! "Старый дед меж толстых кряжей клал в простенки пух лебяжий…" В нём и внуков растить можно.
В кирпичном доме тоже ничего себе, да только дух не тот.
Пелагея Никитична была, может, и не права про "кирпичный дом", но в сосновом лесу легче дышится.
Начало самостоятельной жизни молодой студентки складывалось, как нельзя лучше.
Успешная сдача вступительных экзаменов обеспечивала гарантированную стипендию, по меньшей мере, на полгода. Значит, не будет сидеть у матери на шее. Деньги небольшие, но необходимые в студенческую пору. С квартирой – проблема тоже отпала. До начала занятий осталось ещё целых две недели свободного времени, и Дина вернулась домой счастливая и радостная.
Слава Богу, сердечной привязанности, той первой, трепетной, от которой кружится голова, у неё не было. Она напоследок покуражилась с повзрослевшими подругами, подразнила на прощанье своих деревенских парней, от которых недавно отбивалась сумкой с учебниками, проиграла на дедовом трофейном инструменте грустный и загадочный "полонез Огинского" и с лёгким сердцем простилась с детством.
Всплакнула одна мама. Но что остаётся любой матери, когда вырастают дети, эгоистичные в своём праве – уйти, убежать, уехать? Остаётся только стоять на клубящейся дороге, машинально взмахивая рукой, которой только что вытирала слезу, стоять, когда и пыль уже улеглась, и даль просветлела.
"Вьётся змеёю, сынов обольщая, тесно прижавшись к пустой борозде, от горок тех малых дорога большая… Хватит ли всем по счастливой звезде?"
Молодость, хотя у всех одна, да не у всех одинакова…
2
Всё шло своим чередом: днём занятия в классах училища, ну а вечером походы в кино с новыми подругами, бездумные гуляния по осенним тамбовским улицам.
Шорох опавшей листвы под ногами, свет фонарей, многолюдье – всё так непохоже на её тихую деревенскую жизнь, где осенняя беспутица, длинные, тёмные ночи, свист ветра в проводах унылый и однообразный.
В музыкальном училище девушек было намного больше, чем парней.
Юноши – в большинстве своем тихие и робкие, с обострённым музыкальным слухом и слабым здоровьем, из-за потерянного ради музыки детства, привыкшие к сладостям и диатезу, не вызывали томливого интереса у сокурсниц.
Хулиганствующие подростки на улицах, назойливые и наглые, тоже не привлекали внимания, поэтому у Дины была чисто девичья компания с незатейливыми приглашениями на чай или на бутылку дешёвого вина, если случался у кого день рождения.
А молодость требовала приключений, опасных знакомств, от которых замирает сердце, рискованных поступков, веселья без берегов. Сок жизни бродил в жилах и с нетерпением ждал исхода.
Танцевальные вечера с приглашением курсантов военных училищ Тамбовского гарнизона и рабочей молодёжи города были единственным клапаном для сброса адреналина. В такие вечера прилежные девочки, штудировшие Брамса и Бетховена с Моцартом, сучили тугими коленями, отдаваясь всяким попсовым хитам из оглушительного музыкального ящика. Пили в туалете дешёвый портвейн, делали первые головокружительные затяжки сигаретами – и снова в актовый зал ломать "шпильки", вдыхая возбуждающий запах мужского пота и сладкого близкого греха.
Кончался вечер. Курсанты спешили к "отбою" в свои казармы, парни с рабочих окраин к тому времени были уже в таком подпитии, что о дальнейшем "культурном" общении не могло быть и речи.
Однажды за Диной увязался такой "передовик производства", который всю дорогу пытался показать свою интеллигентность и хорошее воспитание, но выдержки у него хватило только на половину пути. Прижав ее, к деревянному шершавому забору, он тут же полез к ней в трусики и стал что-то, сопя, там искать, как ищут в омутовой норе спрятавшегося налима.
Девушке стало стыдно за свою закомплексованность и неумение по-настоящему отшить нахала. А когда стало совсем стыдно, она вырвалась из его самозабвенных объятий и молча бросилась домой, застёгивая на ходу разметавшийся плащик.