– Знаете ли, Нина Георгиевна, что, мне кажется, будет самым разумным в данную минуту? Поднимитесь наверх, к церкви; это всё-таки будет всего безопаснее. А оттуда, по другой лестнице, можно будет спуститься и выйти на улицу позади училища. Если вы не сыщете вашего экипажа, – ну, в худшем случае, вы вернётесь домой на извозчике.
– Вы правы, Амалия Карловна, попытаемся спастись туда. И обе они поспешно поднялись в верхний этаж.
– Войдите, княжна, и подождите меня, а я постараюсь достать верхнее платье и осмотрю, свободна ли лестница.
Не дожидаясь ответа, она втолкнула Нину и захлопнула за ней дверь. Нина испуганно огляделась.
Она очутилась в комнате перед церковью. С удивлением увидала она, что церковь освещена, и у алтаря стояла кучка людей и, между прочим, Аронштейн во фраке и белом галстуке. На его бледном лице застыло выражение, от которого Нину бросило в дрожь. У неё мелькнула мысль бежать, и она проворно толкнулась в дверь, но та не подавалась, несмотря на все её усилия. Её охватил ужас, и сердце чуть не разрывалось в груди. Пока она возилась у двери, её тронула чья-то холодная рука.
– Пожалуйста, успокойтесь, княжна, и соблаговолите меня выслушать. Я должен вам сообщить нечто важное.
Нина смерила Аронштейна враждебным взглядом и сбросила его руку.
– Что означает эта западня, г-н Аронштейн? Я требую, чтобы вы меня выпустили отсюда.
– После того, как вы меня выслушаете. Но я буду краток, потому что время не терпит. Вы меня оттолкнули, Нина Георгиевна, вы облили меня презрением, вы отняли у меня возможность завоевать ваше сердце и получить вашу руку, как это мог бы сделать всякий другой. Но я не из тех, которые отказываются от достижения желаемого, а вы для меня не только цель, а сущность моей жизни. Поэтому вы выйдете из этой церкви не иначе, как моей женой. Всё готово: священник и шафера нас ждут, недостаёт только вашего согласия.
Лицо Нины стало багровым.
– Остаётся предположить, что вы с ума сошли, милостивый государь, если осмелились так со мной разговаривать. Мне быть вашей женой?! Да я предпочту выброситься из окна. Подобное насилие преследуется законом. Вы с вашими сообщниками можете употребить против меня насилие, потому что я попалась в подлую ловушку, но этим дело не кончится; мой отец и брат потребуют у вас отчёта в такой неслыханной гнусности. Хотела бы я видеть того православного священника, который обвенчал бы христианку с жидом, несмотря на её протест, без разрешения родительского и без бумаг. Ведь я не какая-нибудь бедная беззащитная крестьянка, а княгиня Пронская, дочь начальника губернии…
Волнение и гнев душили её, и она не могла продолжать. На лице Еноха появилась презрительная усмешка.
– Позвольте опровергнуть ваши доводы. Вы выйдете замуж не за жида, потому что я три дня тому назад крестился; ваши бумаги уже с неделю – в моих руках, а священнику не придется венчать вас против вашей воли, ибо я убеждён, что вы добровольно вложите вашу ручку в мою. Относительно же вашего отца и брата замечу, что, не взирая на то, что они бессильны против совершившегося факта, их особы послужат мне гарантией вашего согласия, в чём вы сейчас и убедитесь. Князь Пронский уже не губернатор, потому что здесь, как в Одессе и в других местностях, провозглашена республика. Взбунтовавшиеся войска в столицах и Киеве перешли на сторону народа, императорский режим не существует, и я, избранный президентом, стою во главе власти. Поэтому никому не советую меня ослушаться. А теперь пойдёмте и взгляните сами.
Он схватил Нину за руку и увлек к разбитому, выходившему на площадь окну.
Сквозь выбитые стекла, точно рёв морского прибоя, слышался беспорядочный гул тысяч голосов, которые кричали, пели или ругались. На площади и по улицам, куда только хватало глаз, простиралось скопище человеческих голов.
Нина стояла смертельно бледная, широко раскрытыми от ужаса глазами глядя на это людское море. Вдруг она вскрикнула и схватилась руками за голову.
– Отец!.. Отец!.. Зачем он здесь?!
Она увидала шедшего в толпе Георгия Никитича, над которым какие-то двое юношей держали красное знамя. Князь был бледен и, по-видимому, едва держался на ногах.
– Народ ходил за ним и теперь ведёт его к тюрьме, чтобы он последним актом своей власти освободил всех несчастных жертв произвола покойного императорского режима. Видите вы человека в зелёной фуражке, который идёт сзади вашего отца? Он вооружён браунингом и бомбой. Стоит мне махнуть платком из этого самого окна, у которого мы теперь стоим, и он всадит князю в спину несколько пуль. Если, через десять минут, вы не распишетесь в книге и венчание не начнется, а сверх того, если вы не обещаете оправдать меня и не поклянётесь перед отцом в том, что добровольно и по любви стали моей женой, я даю сигнал.
Нине казалось, что она сойдёт с ума. Страшная происходившая внизу сцена, выстрелы, разбиваемые камнями окна в соседних домах, всё подсказывало, что убийство отца этой разнузданной толпой не было пустой угрозой. При мысли увидеть отца разорванным, на её лбу выступил холодный пот.
Папа! Дорогой папа, – шептала она, рыдая.
– Жизнь вашего отца – в ваших руках, и вам осталось две минуты для решения, – твёрдо, звучным голосом сказал Енох.
С внутренней дрожью и пылавшим взором следил он за душевной борьбой, которая ясно отражалась на расстроенном лице его жертвы.
При мысли, что она будет принадлежать Еноху, в ней всякий нерв содрогался от омерзения и ужаса; а всё-таки не могла она допустить убийства отца у себя на глазах. Следовало раньше его спасти, а потом уж она покончит с собой, чтобы не достаться негодяю.
Безотчётно, как автомат, пошла она от окна в церковь. Точно сквозь туман видела княжна, как открылись царские врата, и из алтаря вышел священник в сопровождении лохматого и, по-видимому, пьяного дьякона.
То, что происходило далее, осталось в её памяти в виде туманного кошмара. Ей давали что-то подписывать, потом потащили к аналою, и она чувствовала свою руку в руке Аронштейна, что бросило её в дрожь. Но все эти ощущения и впечатления были смутны, и сколько времени длилась эта пытка, она не могла бы сказать. Вся её жизнь сосредоточилась в слухе, – не будет ли взрыва? Её единственной мыслью было – спасён ли отец?
Наконец, всё было кончено; но когда Енох вздумал было воспользоваться своим правом и нагнулся, чтобы поцеловать её, она дико вскрикнула, с неподдельным отвращением оттолкнула его и упала без чувств.
Аронштейн подхватил Нину, закутал в приготовленный тёмный плащ и снёс в свою карету, стоявшую в переулке, позади школы. Секретарь банкира, услужливый шабес гой, вскочил на козлы с красным флажком в руке, и экипаж помчался к дому Аронштейна.
Глава ХIII
Вернёмся теперь в дом князя.
Георгий Никитич сидел в своём кабинете и разговаривал с вице-губернатором, когда всё нараставший шум обратил на себя его внимание. Фон Зааль побледнел, вскочил и, взглянув в окно, сказал испуганно:
– Опять у нас бунт, Боже милостивый! Смотрите, князь, кажется, всё население – на ногах. Опять, должно быть, подлые "черносотенцы" учинили какое-нибудь насилие над бедными евреями и к вам пришли теперь на разбор.
Князь нахмурился и тоже подошёл к окну. Господин фон Залль был ему донельзя противен, и он знал, какую цену можно было давать его обвинениям. Но, взглянув в окно, князь убедился, что дело дошло действительно до бунта; а за час перед тем полицеймейстер телефонировал ему, что всё спокойно.
– Пойдите пожалуйста, Герман Германович, поговорите с этим народом и узнайте чего им надо, – сказал Георгий Никитич.
Пока, недовольный поручением, вице-губернатор спускался, князь позвонил Прокофия и послал сказать гувернанткам увести детей в комнаты, выходившие в сад, и оттуда не выходить; но весть, что Нина уехала в свой склад, привела его в ужас.
Распорядившись, чтобы послали за княжной надёжного человека, князь вернулся к окну и вспыхнул от негодования, увидав, что Зааль, бледный, как его рубашка, стоял на подъезде с непокрытой головой, ведя переговоры с каким-то тощим, обтрёпанным евреем, который нагло кричал и размахивал руками. До ушей князя отчетливо доносились слова:
– Свобода заключённым!.. Освобождение невинных жертв!.. К чёрту Зааля, подайте нам губернатора, – выла толпа, махая красными флагами.
Через несколько минут в кабинет влетел расстроенный вице-губернатор.
– Князь, народ требует освобождения политических заключённых, особенно тех, которые задержаны по делу крестного хода. Кроме того, они настаивают, чтобы вы шли с ними вместе, чтобы приказать открыть тюрьму.
– За кого они меня считают? Чтоб я таскался с этим сбродом и уступил бы таким наглым требованиям освободить преступников, – ответил взбешенный князь.
– Я протелефонирую командиру казачьего полка, чтобы…
– Невозможно! Перерезаны все телефонные провода. Уступите, ваше сиятельство. Пусть лучше этих сумасбродов выпустят с вашего разрешения, чем допускать, чтобы народ силой ворвался в тюрьму, – убеждал фон Зааль.
Во время этих переговоров толпа всё возрастала. Невесть откуда появились ещё новые ватаги, и всё это явно возбуждённое скопище теснилось перед домом; задние напирали на передних, так что чугунная садовая решётка, не выдержав, рухнула, и толпа хлынула в сад, топча цветники и опрокидывая скамейки.
Квартира губернатора была на первом этаже, а в подвальном помещении находились кухни и людская; в сад выходили окна столовой и гостиной. Большие с кружевными занавесями окна привлекли сразу внимание этого сброда, а один из оборванцев вскарабкался даже на дерево.
– Однако, как богато живут эти прихвостни правительства, – кричал он. – Поглядите, товарищи!..