Василевский вышел на крыльцо домика, где размещался штаб армии, полной грудью вдохнул прохладный воздух. На душе полегчало. Всю ночь он находился на КП, то и дело связывался с командованием фронта по телефону, чертовски устал, но мысль о том, что наконец-то враг попятился, согревала его. Уже рассветало. Высоко в небе угасали последние звёзды, далёкий горизонт, откуда доносились орудийные залпы, наливался синью. По всей линии фронта вспыхивали и гасли багряные сполохи.
"Пора мне на КП фронта, оттуда и пошлю донесение Верховному", - подумал он, возвращаясь в комнату.
На пороге вырос дежурный по штабу и, глядя на маршала, доложил:
- Вам срочная телеграмма от Верховного Главнокомандующего!
У Василевского отчего-то вдруг заныло сердце. Он развернул листок и стал про себя читать: "Маршалу Василевскому. Сейчас уже 3 часа 30 минут 17 августа, а Вы ещё не изволили прислать в Ставку донесение об итогах операции за 16 августа и о Вашей оценке обстановки. Я давно уже обязал Вас, как уполномоченного Ставки, обязательно присылать в Ставку к исходу каждого дня операции специальные донесения. Вы почти каждый раз забывали об этой своей обязанности и не присылали в Ставку донесения. 16 августа является первым днём важной операции на Юго-Западном фронте, где Вы состоите уполномоченным Ставки. И вот Вы опять изволили забыть о своём долге перед Ставкой... Последний раз предупреждаю Вас, что в случае, если Вы ещё хоть раз изволите забыть о своём долге перед Ставкой, Вы будете отстранены от должности начальника Генерального штаба и будете отозваны с фронта. И. Сталин".
У Василевского как будто что-то сломалось в груди. Он хотел свернуть телеграмму, но она выпала из его рук. Стоявший рядом генерал Глаголев поднял листок и отдал ему; он успел заметить, что лицо маршала пожелтело, как воск, на щеках выступили белые пятна, и весь он стал какой-то чужой, растерянный.
- Что-нибудь серьёзное, товарищ маршал? - спросил Глаголев.
- Дай, пожалуйста, попить... - попросил Василевский.
Генерал схватил со стола котелок, налил воды из бачка.
- Чистая вода, из родника, бойцы только принесли чай кипятить, - тихо промолвил командарм.
Василевский отпил несколько глотков и почувствовал - грудь немного отпустило, в горле исчез вёрткий упругий комок, стало легче дышать.
- Поеду на КП фронта, - тихо произнёс он. - Кажется, я задержался у вас...
Он ехал на "Виллисе" по изрытой снарядами и минами дороге, машину бросало на ухабах, но Василевский, казалось, ничего этого не замечал. В его ушах тихо звенел голос Сталина: "Вы будете отстранены от должности начальника Генерального штаба и будете отозваны с фронта..."
Василевский толкнул плечом дверь и шумно вошёл в помещение штаба фронта. У стола над картой размышлял о чём-то начальник штаба генерал Корженевич.
- Где командующий? - спросил Василевский, снимая шинель.
- У танкистов, - ответил Корженевич. - Он вам нужен?
- Нет, Феодосий Константинович. Я буду звонить в Ставку.
Генерал Антонов ответил ему сразу, словно ждал его звонка.
На вопрос, знает ли он о телеграмме Верховного в его адрес, ответил, что писал эту телеграмму под диктовку Сталина.
- Вы же не прислали ему вовремя донесения о действиях Юго-Западного фронта, вот он и вскипел. Я сказал ему, что, наверное, случилась какая-то заминка, но он и меня отругал. Да, так всё и было, Александр Михайлович. Ничего я не смог сделать! В такие минуты Верховному лучше не возражать... Ну, а как там, на фронте?
- Бьём немцев, как крыс, а они всё ползут! - Василевский перевёл дух. - Скажи, Алексей, Верховный на месте? Хочу ему позвонить.
- У себя, но звонить ему не советую.
Но Василевский позвонил. Долго никто не брал трубку. Наконец послышался сердитый голос Сталина:
- Слушаю вас! Кто это?
"Он не в духе", - отметил Василевский. Все мысли вдруг выскочили у него из головы, и он не знал, как и что говорить. А в трубке клокотал, бился голос вождя:
- Кто звонит? Почему молчите?
Василевский положил трубку. Он стоял у стола недвижим, в голове путались разные мысли. Дверь резко скрипнула, в штаб вошёл командующий фронтом Малиновский и громко крикнул:
- Всё пошло как надо, фрицы попятились! - Вдруг он увидел у стола представителя Ставки. Лицо у него было белое, как стена. - Товарищ маршал, что с вами?..
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Герои и фарисеи
Глава первая
Любая круча в юности легка.
Д. Байрон
тояла холодная зима 1939 года.
Кажется, никогда ещё комбриг Василевский не видел начальника Генштаба командарма 1-го ранга Шапошникова таким удручённым, как в этот раз. Вернувшись из Кремля, где на Главном военном совете докладывал план контрудара на случай возникновения военного конфликта с Финляндией, он бросил папку на стол и хмуро изрёк:
- Наш план вождь забраковал!
Лицо у Шапошникова раскраснелось, брови то и дело прыгали кверху.
- Вчера документ смотрел нарком обороны Ворошилов, - вновь заговорил Шапошников. - Он одобрил его, даже похвалил меня, как он выразился, "за продуманный план отражения агрессии ". А когда Сталин отверг его, он промолчал. Не лицемерие ли?
Василевский смешался, и начальник Генштаба это заметил.
- Что, удивил вас? - усмехнулся Борис Михайлович. - Люди, голубчик, встречаются разные. Есть герои, у которых истина воплощается в их делах, у таких есть свой корень в жизни, у них многому можно научиться. А есть фарисеи, они ничего путного не делают, где надо сказать правду, они лицемерят.
- Есть такие и среди военачальников?
- Сколько хотите! - едва ли не воскликнул Шапошников. - И один из них - Клим Ворошилов. Нередко он напоминает мне лицемера и ханжу, хотя по натуре он человек смелый. Иногда его смелость граничит с безрассудностью. И что меня возмущает, так это то, что частенько он поёт не своим голосом...
"Голосом вождя", - подумал Василевский, а вслух сказал:
- Я всегда считал, что Ворошилов - человек волевой.
- Ошибаетесь, - усмехнулся Шапошников. - Клим - человек без темперамента, я бы сказал, без прометеевского огонька! Да-с, голубчик, без прометеевского огонька!.. Ладно, займёмся делом. Так о чём я вам говорил?
- О том, что вождь зарубил наш план...
- Вот-вот, зарубил. Меня это, естественно, задело, и я возразил.
- И как он на это реагировал?
- Он поступил просто и разумно - поручил командующему войсками Ленинградского военного округа Мерецкову разработать свой вариант прикрытия северо-западной границы. Я согласился.
- В оперативном отношении Мерецков подготовлен хорошо, - заметил Василевский.
- Да, но успех в сражении достигается не только решением чисто оперативных вопросов, - возразил Шапошников. - Тут учитывается многое. Скажем, где и какими силами наносить главный удар, чтобы решительно сломать, опрокинуть оборону противника. - Начальник Генштаба глубоко вздохнул, задержал дыхание. - А что главное в обороне финнов? Линия Маннергейма! Это целая система долговременных фортификационных сооружений и заграждений Финляндии на Карельском перешейке. Её передний край находится в тридцати двух километрах от Питера, общая протяжённость сто тридцать пять километров, а глубина до ста километров. Пока её одолеешь, можно и штаны потерять.
Василевский засмеялся, но, видя, что Шапошникову не до смеха, добродушно произнёс:
- Борис Михайлович, вы, наверное, готовы прочесть целую лекцию про линию Маннергейма? Вы были знакомы с её творцом?
Шапошников ответил не сразу. Видимо, он старался вспомнить что-то из тех далёких и безмятежных лет, когда был молод и жил надеждой, что сделает себе блестящую военную карьеру. Или, быть может, Борис Михайлович из бурной ратной жизни Маннергейма хотел вырвать какой-то запомнившийся ему штрих?
- Карла Маннергейма я узнал ещё до революции, - наконец заговорил Шапошников. - Он старше меня лет на пятнадцать. Служил в русской армии генерал-лейтенантом. У нас революция, Гражданская война, а он в это время командовал финской армией, которая вместе с немцами в восемнадцатом году безжалостно подавила рабочую революцию в Финляндии, и за это я невзлюбил Маннергейма. Жестокий генерал и люто ненавидит Советский Союз. Это у него в крови.
- Но вы-то с ним встречались?
- В молодости конечно же встречался и с упоением слушал его, - подтвердил Борис Михайлович. - Но разве мог я тогда знать, каким врагом для Советской России он окажется? - Шапошников достал папиросу, хотел закурить, но отчего-то вдруг смял её своими длинными пальцами и бросил в пепельницу. - Перед окончанием Военной академии Генштаба в тысяча девятьсот десятом году мне исполнилось двадцать восемь лет, а Маннергейму - сорок три года. Помню, приехал он к нам в академию весёлый, энергичный, на груди сияли награды. Мы слушали его с открытыми ртами. А рассказывал он забавные истории из своей военной службы. Поведал нам и о том, как однажды на учениях его сбросила с седла лошадь. В то время он учился в Петербурге в кавалерийском училище.
- Он что, тоже закончил Военную академию Генштаба? - осведомился Василевский.