На некоторое время Браницкий притаился, дав время успокоиться общественному мнению. Но потом сразу же со всей энергией включился в сеймовую политическую игру. Вскоре после своего возвращения "очаковский партизан" провел несколько совещаний с маркизом Луккезини, которые устроила у себя дома княгиня Чарторыская. Луккезини в секретном донесении прусскому королю набросал убедительный портрет гетмана с его идеей спасения отчизны: "… он не побоялся при княгине изложить мне свой план, к осуществлению коего хотел бы склонить своих соотечественников и какое-нибудь иностранное государство, которое бы искренне тронулось Польшей и связало бы себя с ней союзом для удовлетворения взаимных стремлений. План его основывается на том, чтобы с наступлением весны в каждом воеводстве возникли бы конфедерации, все они соединились бы с варшавской и, получив от вашего королевского величества армейский корпус, нашли в нем поддержку. С недостатком последовательности, присущим всей его жизни, великий гетман неоднократно повторил мне при княгине, что если бы этот план был принят вашим королевским величеством, то он сам бы немедля прибыл в Берлин, чтобы договориться о военных действиях. Мысль его направлена в сторону Галиции, где он хотел бы поднять восстание. Намерение его – базируясь на Каменец, бросить польскую кавалерию в партизанские действия, для коих она только и годится. Столь своеобразные высказывания в устах человека, так близко связанного с князем Потемкиным, осыпанного милостями императрицы, только что прибывшего из-под Очакова, вынуждали меня соблюдать большую осторожность в разговоре… Тем временем княгиня Чарторыская делает все что может, дабы ее друзья уверовали в патриотические чувства Браницкого, только не знают, сумеет ли она изгладить в их памяти воспоминания о былом".
Основой "патриотического" плана гетмана являлась старая децентралистская концепция магнатской оппозиции, которую Екатерина отвергла в Киеве: противопоставление провинции Варшаве, возвращение гетману власти над армией и полной воинской самостоятельности, по существу, возвышение над королем и сеймом. Ожесточенная ненависть Браницкого к Понятовским еще больше усилилась из-за оскорбительных выступлений примаса. Гетман ждал только случая отомстить королевской семье и одновременно вернуть утраченную популярность у шляхты. Случай вскоре представился.
В первых месяцах 1789 года сейм приступил к подробному обсуждению состава, характера и организации будущей стотысячной армии. Предметом горячих дискуссий стал трудный и необычайно щекотливый вопрос о народной кавалерии.
Этот род войск являлся самым причудливым анахронизмом в польской армии того времени. Тип его не менялся на протяжении веков. По сути дела, это было шляхетское ополчение, необузданное и дикое. В тот же период, когда армии держав, разделивших Польшу, уже имели абсолютно современную структуру и вооружение, польская народная кавалерия практически ничем не отличалась от конницы Яна Скшетуского или Михала Володыевского из трилогии Сенкевича. Вооружение, организация и традиционный "рыцарский" характер ее восходили ко временам царя Гороха. Как в старину, собирали ее при помощи письменных "оповещаний". Как в старину, она делилась на хоругви, состоящие из дворян – "товарищей" и мужиков – "рядовых". Как в старину, "товарищи" получали скудное "жалованье", кое тут же проматывали, добывая остальное обычным грабежом. Насилия и самовольные реквизиции, чинимые народной кавалерией, были предметом постоянных интерпелляций в сейме. И все же эта устарелая народная кавалерия пользовалась необычайной популярностью у шляхты. Служба в ней являлась блестящим случаем сделать карьеру для бедной дворянской молодежи. Воинский наряд был красив, эффектен и обеспечивал успех у женщин. Словом, это был истинно шляхетский род войск. Не очень боеспособный? А вот уже это, с точки зрения рядового шляхтича той поры, не имело никакого значения.
Гетман Браницкий великолепно разбирался в настроениях мелкой шляхты и вопрос о народной кавалерии решил использовать в своих интересах.
В последние дни января ближайший единомышленник гетмана серадзский воевода Михал Валевский внес на рассмотрение разработанный Браницким проект увеличения народной кавалерии с четырех тысяч до неоправданно высокого числа в восемнадцать тысяч седел.
Все понимающие люди в сейме сознавали чисто демагогический характер этого предложения, не имеющего ничего общего с действительными нуждами страны. Народная кавалерия была самым консервативным и дорогим видом войск. Браницкий ошеломил не только короля, но и главарей оппозиции. Маршал сейма Малаховский якобы умолял Станислава-Августа, чтобы тот не доводил до обсуждения это предложение. Шептались, что истинный вдохновитель проекта – князь Потемкин, которому польская кавалерия нужна для партизанских действий против турок. Знающие о переговорах с Луккезини понимали, что гетман готовит силы для государственного переворота.
Но демагогическое предложение было выдвинуто в слишком подходящий момент, и авторы его именно на это и рассчитывали. "Любовь к отчизне дошла у нас до крайности, особенно у женщин", – писала одна из сеймовых наблюдательниц. Офранцузившиеся магнаты, которые еще вчера каждого одетого по-польски шляхтича презрительно называли "ох уж этот поляк!", теперь под литавры и трубы состригали себе французские фризуры и меняли фрак на кунтуш. Известные своей продажностью сенаторы старались превзойти друг друга в клятвах, что ни от кого не брали денег. Варшавские красавицы отказались от драгоценностей и дорогих нарядов, жертвуя их на армию. Зрители в сейме оглушительными возгласами встречали каждое предположение об увеличении армии, отнюдь не вдаваясь в оценку его обоснованности и результатов. А если кто пытался указать на ошибочность такого предложения, его тут же клеймили как предателя.
Натиск разбушевавшегося общественного мнения достигал такой силы, что хотя большинство мыслящих людей в сейме было решительно против увеличения народной кавалерии, почти никто не осмелился выступить открыто. Молчал устрашенный король. Молчали заинтересованные в поддержке шляхты руководители оппозиции. Молчал, несмотря на свою прежнюю позицию, маршал сейма Малаховский.
Против предложения Валевского и Браницкого со всей энергией и решительностью выступил один только князь Станислав Понятовский. Этот самый необычный из Понятовских отличался одним выдающимся качеством: он имел гражданское мужество и – невзирая на последствия – всегда прямо говорил то, что думал.
Старший племянник короля не был военным по призванию, но длительная практика и широкий круг интересов способствовали тому, что в военных делах он разбирался столь же хорошо, как и в экономических. В частности, занимала его проблема усовершенствования польской армии. Во время своего путешествия по Германии он сделал в связи с этим много наблюдений и, возможно, внес немалый вклад в разработанный два года спустя новый воинский устав. Каково было отношение князя Станислава к решению сейма создать стотысячную армию, этого мы не знаем. С одной стороны, имеются доказательства того, что к увеличению армии он стремился уже давно, с другой – он слишком хорошо знал экономику страны, чтобы мог поверить в полную реализацию этого патриотического замысла. Во всяком случае, против решения он не высказывался и лояльно подчинился ему. Среди первых лиц, жертвующих на армию, названных в "Варшавской газете" от 10 ноября 1788 года, значилось и имя князя и сумма – 54 000 злотых. Правда, впоследствии мы узнаем, что сумма эта была внесена в государственную казну несколько окольным путем, но это уже вопрос совсем иной. Декларации всегда и везде опережают действия.
Во мнении сейма, а в особенности сеймовой галерки, князю Станиславу чрезвычайно повредило его выступление в защиту военного департамента. Но и за это его, по моему мнению, трудно особенно винить. Князь, как командующий пешей гвардией, имел много дела с департаментом и наряду с его недостатками видел там и многие достоинства. Сотрудничая с генералом Комажевским, он отлично знал, сколько души и труда вложил этот скромный энергичный генерал в налаживание польской армии, насколько он больше стоил магнатских вояк типа Браницкого, которые стремились отнять у него власть.
По вопросу о народной кавалерии князь Станислав выступал своим обычным образом: рассудительно, не слишком эффектно, но деловито, оперируя трудно опровержимыми аргументами.