- Превосходно. С Москвы приехали двое из гостиной сотни, с ними два десятка стрельцов. Привезли соболей. Тысяч на тридцать!
Все купцы при этой цифре нагнулись вперед, к Грэсу, разом шепнули, как на исповеди:
- У кого соболя?
- У воеводы Ряполовского. Да у таможенного головы Кирилы Босого!
- Эти люди берут?
- Воевода, как все воеводы, конечно, берет. Босой же московской гостиной сотни, сам богат, рыбу здесь ловит, соболями торгует. Из Устюга Великого работает на всю Сибирь его брат, земской человек. Говорят, они честные люди. Но, джентльмены, подробности потом. Пора к воеводе. Не тратьте времени! Воеводе объявите ваши товары, а потом вывозите их сюда, ко мне.
И мистер Грэс подмигнул.
- Пока вы дойдете, я добегу до таможенного дьяка, мистера Углёва. Попрошу его - он вам поможет! Мой друг! - шепнул он многозначительно. - Пристав вас доведет.
Англичане двинулись к воеводе.
Медленно пробираясь в толпе на береговой мостовой, они встретили трех с медведями поводырей. Один из поводырей, сам кудлатый как медведь, в сермяге, поравнявшись, крикнул что-то - медведи заревели, сдернули с башки войлочные шляпы и отбили земные поклоны. Толпа захохотала, засвистела.
- Они издеваются над нами! - прошипел мистер Уайт.
- Медведи? Или московиты? Мы должны быть выше этого! - Прохрипел Кау.
Капитан Стронг засмеялся.
- Знаете, мой друг московит Василий как-то мне сказал, что московиты могли бы выставить целое войско из медведей!
- И вы поверили? - дернул головой Эшли.
Стронг взглянул на Эшли.
- Кто знает! - ответил он. - Московиты народ необыкновенный!
А навстречу из ворот города валили, вертелись колесом скоморохи в цветных лохмотьях, с волынками, дудками, сопелками, пели на разные голоса.
- Эй, вы, купцы богатые, эй, бояре торговые! Ставьте меды сладкие, варите браги пьяные! Принимайте гостей голых, босых, оборванных, голь кабацкую, чернь мужицкую, неумытую!
И опять толпа вокруг гоготала, и опять во все стороны грозил кулаком пристав. Снова почтительно раскланявшись с иконой над воротами, купцы вошли в город, в путаницу узких улиц и переулков, в крошево подслеповатых изб, лавок, ларьков, где шумели пахучие толпы людей, звякали, дребезжали колокола.
Донеслись гулкие удары тулумбаса.
- Воевода, воевода едет! - завертелся пристав, оправляя обеими руками на себе шапку, потом оружие. - Воевода!
Бежали в смурых кафтанах земские ярыжки с батогами в руках.
- Путь боярину и воеводе! - кричали они. - Путь!
Народ опрометью разбегался в разные стороны.
Купцы оказались прижаты к бревенчатой избе с широким окном и прилавком, над которым свисала пара сапог, из лавки выглядывал рябой, в рыжей бороде встревоженный сапожник, хватая товар с прилавка.
- Ин ладно, что еще один едет! - бормотал он. - А то враз все схитят. Брюхо-то как вывалил, глазами так и стрижет, че-орт!
На гнедом бахмате, глядя медведем, тяжело ехал плотный боярин в отороченной соболем низкой шапке, в кафтане с серебряными травами по зеленому полю, подпоясанный саблей с каменьем, долбя неотрывно в небольшой барабан у седла. Люди, подбирая животы, жались к стенам изб, к заборам, к воротам, ломали шапки, кланялись в пояс, пряча в землю удалые, дерзкие глаза, дугой выгибая спины.
С коня в упор глянули на иноземцев черные огненные глаза на бледном, одутловатом лице в черной бороде, и все четверо англичан, склоняясь и отступая шаг назад, свесив наперед локоны, отмахнули шляпами учтивый салют, тихие, покладистые, как всюду проникающая вода.
Раз! Раз! Раз! - гремел барабан, стучали по бревнам вперебой конские копыта. Среди присмиревшей, притихшей, в переулки разбежавшейся толпы ехала сама олицетворенная московская власть - прямая, грубая, удержу не знающая в своей силе. Воевода ехал в Таможенную избу, как сказал пристав, и вспотевшие купцы старались не отстать от сильного коня.
Тянулась кривая, в клубах пыли улица, отбегали в стороны узкие, короткие переулки, проходили лавки с разными товарами, крытые зеленым дерном, тягом, соломой избы, на узких дворах средь огородов и деревьев брякала жестяным голосом рубленая церковь с синими главками, на площадках разводьями стояли лужи, отражавшие небо. У соборной церкви Спаса-Преображенья показалась Таможенная изба, сложенная из вековых бревен, большая, побуревшая от времени, снегов, ветров, солнца. Высокое крыльцо с петухами подпирала пара росписных столбов, вытесанных на манер пузатых кувшинов. Согнув в поклоне спины, перед крыльцом замерла толпа челобитчиков, раздвинутая палками ярыжек направо и налево. На крыльце, поджав губы, скомкав в руках шапку, стоял таможенный голова, московский гость, великоустюжский торговый человек Кирила Васильевич Босой. Мистер Грэс уже стоял с ним рядом.
Запыхавшийся ярыжка подставил скамейку, воевода грузно шагнул на нее сафьянным сапогом, стал подыматься на крыльцо, и с каждым шагом воеводы гнулся сперва все ниже и ниже в чинном поклоне, а потом стал разгибаться таможенный голова Босой.
- Боярин и воевода, - вымолвил, разогнувшись, Кирила Васильевич, - поздорову ль?
- Здорово, Кирила Васильич! - ответил воевода, приподнимая круглую шапку и по-волчьи, с туловом повернув голову за стрельцом, что уводил его жеребца.
Нагнувшись под притолоку, воевода шагнул в переднюю избу, снял шапку, молясь на образа. Челобитчики, тесня друг друга, валились на колени.
А дьяк Федор Углёв мигнул купцам и, проворно сбежав с крыльца в мягких своих сапожках, провел гостей по травяному двору прямо в заднюю избу.
Задняя изба была пуста, в квадратные оконца хлестал солнечный свет, пятна его горели на скобленом полу. Середь избы стоял под алым сукном большой стол, за ним рядом два кресла резных, на них подушки кованые, в переднем углу перед тяблом икон горела лампада. На столе - медные черниленки с гусиными перьями наготове, разбросаны столбцы, склейки бумаг, книги в кожаных переплетах. Крытые истертыми полавочниками лавки протянулись у бревенчатых стен.
Дьяк Углёв показал аглицким людям на боковую лавку, улыбнулся ободрительно.
- Сидите! - сказал он. - В ногах-то правды нету!
И убежал в переднюю избу, гудевшую как улей.
И впрямь крепка оказалась дружба дьяка Углёва с "господином Фомой", как величал Томаса Грэса дьяк. Часу не прошло, а уж воевода с головою заседали рядом за столом, в креслах, а купцы - напротив, на лавке, в шляпах, в локонах, упершись тростями в пол, а мистер Грэс читал уже деловым голосом росписи товаров с корабля "Счастливое предприятие" в Московию.
- "Цепей ошейных золотых с алмазами да жемчугами - пять, - стучал его голос. - Да перьев золотых же на шапку с алмазы и лалы - три…"
Голова скосился на воеводу, а тот из-под набрякших от вчерашнего хмеля век внимательно смотрел на стол - муха грелась на солнце, прочищая лапками хоботок.
"Наелась, вот и чистится! - думал воевода. - Улетит небось сейчас. И купцы тоже - заберут соболя и улетят… А цепи с алмазы боярин Борис Иваныч заберет! Ух, силен Морозов!"
- "Серьги с алмазы да с яхонты - двои…"
"Во-во, - думает воевода. - Их бы да той бы девке подарить, Аньше…"
И опять перед воеводой та девушка Анна из деревни Сёмжи, инда душа болит…
- "Перстень большой с алмазом, кругом алмазы же помене".
"Этот Морозов молодому царю подарит…"
- "Да запонов с лалы да сапфиры… Да зарукавьев золоченых с яхонты да жемчуги… Да жемчугу окатного пять гривенок…"
"Или я не воевода туг? - думал боярин, слушая чтение росписей. - Ежели она волей не пойдет, не смогу я силой взять? Да што девка - дура, што ль, я же ее осчастливлю. Первые со всего города бабы будут ее в мыльню водить…"
Мирно светит лампада перед иконами, но мира нет в задней избе. Черным рядом сидят у стены на лавке чужеземные гости в шляпах, гордые, уверенные в себе, черные длинные трости блестят, как копья. Они привезли в Московию все эти драгоценности, все эти диковинные предметы - зеркала, кубки, органы, картины. В эти кольца, запястья, серьги, алмазные перья на шапки привыкли уже рядиться бояре, чтобы еще выше стать над смурым народом, еще краше, еще недоступнее, как стоит каменный, с золотом столп Ивана Великого промеж деревянных избушек Москвы.
И всех бояр выше, краше, ослепительнее солнца сияет царь московский в иноземной парче, в каменьях, в жемчугах, словно божья икона в драгоценном окладе. Кто с ним, с таким, поспорит? Кто посмеет слово сказать против него, противу его слуг, бояр?
Мистер Грэс кончил чтение росписи, все смотрели на воеводу.
- Все взять на государя! - распорядился тот, поглаживая бороду рукой с большим перстнем.
До чего богата теперь Москва! А ведь после литовского разорения, почитай, ничего не оставалось. В царевом Верху инда пола не было - все содрали, все утащили усатые паны в Литву! А как сам польский король Жигимонт их помер, так даже положили его в гроб в шапке московского великого князя - из Москвы стащили… А теперь бога-ато стал жить царь-то.
- "Да двадцать пудов сахару головного, аглицкого, самого лучшего, да пять пудов леденцов цветных, да пуд леденцов затейных!.." - вычитывает мистер Грэс.
"Ну, даст вот бог, справлю осенью государеву службу в Архангельском, наберу соболишек да ворочусь с Анной в Москву! - думает воевода. - Нужно на царских глазах быть в Москве".
И тут изловчился боярин и воевода и враз зло прихлопнул назойливую муху.
Голос Томаса Грэса замолк.
- Брать все на государев обиход! - определил воевода. - Что дале?