Вот над этими ударными фразами для комсомольцев доктор и промучился четыре ночи подряд. На самом деле работа эта была чрезвычайно полезна для его мозга и, если уж говорить откровенно, для общего теоретического рисунка тоже. Внешне пустые, звонкие, звучащие как заурядная пропаганда фразы были наполнены для него совершенно другими, невидимыми и неслышимыми для этой аудитории смыслами. Конечно, наука не знает, что такое человек, и не может знать! Ей очень далеко до этого знания…
Во второй части доклада Весленский подбирался уже ближе к теме:
– Но сегодня мы знаем о человеке куда больше, чем вчера. Знания развиваются в прогрессии, то есть если вчера мы знали, предположим, единичку, одну миллионную из того, что хотели бы узнать, то сегодня знаем уже в тысячу раз больше, и это знание в прямом смысле обрушилось на нас за какие-то последние десять лет, но ведь тогда еще через пятьдесят лет…
– Люди будут бессмертны?! – крикнул кто-то звонким молодым голосом.
– Нет! – сказал Весленский. – Нет, я этого не говорил.
– Ну так скажите! – крикнул тот же голос.
Весленский попытался разглядеть, кто кричит… но не смог. И глухо продолжил:
– Давайте вернемся к вопросу о нравственном смысле воскрешения. Ведь религия именно так ставит этот вопрос. Ставит, но не решает. Почему же она его не решает? А потому, что воскрешение человека рассматривается религией вне реального времени и вне реального пространства, в то время как этические нормы, выработанные людьми на протяжении тысячелетий… – Тут доктор кашлянул и внезапно оборвал фразу. – Послушайте, и Толстой, и другие русские мыслящие люди думали о воскрешении. Реальном, материалистическом воскрешении человека вместе с его телом, его молекулами, его наследственной памятью. Думали еще до революции, когда церковь запрещала им это. Но только сейчас мы можем вплотную приблизиться к решению данного вопроса. Это важно сейчас, именно сейчас, когда от войны, болезней, от несправедливости самой жизни, самого хода истории погибли сотни тысяч, миллионы ни в чем не повинных людей. Как вернуть их? Как воскресить их жизни? Возможно ли это?
Тут доктор слегка повернулся влево и заговорил, как бы обращаясь к масонам, верней, к одной нелепой старушке, причесанной и одетой по гимназической моде начала века – в широкую темную юбку с корсетом и кокетливо прихваченную блузку с большими перламутровыми пуговицами:
– Да. Но прежде чем приступить к самому процессу материалистического воскрешения, мы должны определиться в наших отношениях с миром ушедших людей, прежде для нас запретным и недоступным. Кого мы воскрешаем? Будут ли они наречены новыми именами или их нарекут старыми? Останутся ли эти люди прежними? Будут ли они считаться вторично живущими или родившимися заново? Кто станет их семьей – их собственные потомки или же они найдут себе другие ячейки общества? Будет ли у них память? Будет ли сознание? В каком возрасте должны мы их возвращать к жизни? Зачем они являются вторично: для того, чтобы работать, или для того, чтобы пополнить ряды потребителей и без того немногочисленных жизненных ресурсов человечества? Обогатится ли оно, человечество, от этого процесса? Таким образом, наше нравственное чувство, которое подсказывает нам, что воскрешение необходимо, наталкивается на ряд важных и острых вопросов. Ведь мы должны понимать, что среди ушедших из жизни нет нынешних различий и понятных нам категорий, нет никаких видов, типов и классов. Не так уж много, например, среди умерших сознательных членов ВКП(б). Считаные единицы тех, о ком мы с уверенностью можем сказать, что они являются сочувствующими линии партии. Увы, много среди них верующих в Бога. Кого же именно мы должны воскрешать?
– А главное – как?! – крикнул опять тот же звонкий голос, принадлежащий не то девочке-подростку, не то молодой женщине.
Раздался общий смех. Доктор запнулся. Пора было переходить к третьей части. К четвертой следовало приступать уже после демонстрации.
– Попробую объяснить, – ласково сказал он. – Предположим, вы изучаете бабочек. И вот вы находите хоботок бабочки. Если вы опытный ученый, то по этому хоботку сумеете определить ее вид, возраст и особенности развития.
"Нет, это слишком сложно", – подумал Весленский.
В мертвой тишине зала раздался едва различимый шелест.
– Наши клетки, как известно, стареют! – закричал он. – Это необратимый процесс, как вы знаете. Процесс, идущий только в одну сторону. Но если этот процесс возможно остановить, то есть остановить старение клеток, значит, его возможно повернуть и в обратную сторону, сделать возможным процесс их омоложения. Уже тысячи лет используется техника гальванизации трупов, потому что так было принято в древних религиях. Но если мы внимательно присмотримся к людям, у которых удалось остановить процесс старения клеток путем бальзамирования, мы поймем, что таким образом получили огромное количество генетического материала. Из него вполне возможно получить то, что станет основой рождения новой личности!
Под общий шум, недоверчивый смех и враждебность доктор на плохо сгибающихся ногах прошел по мосткам. Стало тихо.
Он медленно снял с Веры зеленую скатерть. Люди начали вставать с задних рядов. Комсомольцы упрямо лезли вперед, дабы убедиться, что это не надувательство. Некоторым дамам становилось дурно. Тихий шепот раздавался с рядов, где сидели работницы табачной фабрики. Мужчины стеснялись и немного краснели. В какой-то момент в проходе возникла неразбериха.
– Это моя жена Вера, – сказал Весленский. – Она умерла в возрасте двадцати пяти лет. От испанки. Из-за недоедания, холода, отсутствия нормальных условий жизни в последние годы совершенно несправедливо умерли миллионы таких же молодых и прекрасных людей. Таких же молодых и прекрасных, как вы… Будет ли справедливо, если мы с этим согласимся? Если оставим это без последствий? Вот Веру Штейн… ее нельзя воскресить. Но можно – можно! – запальчиво крикнул доктор, – исследовать ее тело, чтобы сохранить такую возможность для будущего. Чтобы извлечь ту частичку генной памяти, которая поможет нам решить эту задачу.
В этот момент со своего места встал Бурлака и громко произнес:
– Вопросы, товарищи!
Доктор благодарно оглянулся.
Следующие пять минут он отвечал на вопросы. Да. Разрешение от горздравотдела получено. Нет. Научная ценность опыта невелика, это рядовая операция. Да… Генетическая память находится, разумеется, в отделах, отвечающих за нервно-мозговую деятельность, но в то же время любой участок тела может содержать информацию, которая…
– А вам не страшно, доктор?! – крикнул кто-то опять, звонко и раскатисто.
– Встаньте, пожалуйста, – попросил Весленский.
Да, так он и думал, это была работница табачной фабрики. Скромная комсомолка.
– Нет, не страшно, – сказал он. – Мне не страшно, но…
То, что произошло дальше, Весленский неоднократно пытался объяснить Бурлаке – и не смог.
– Так что же случилось? – упрямо спрашивал тот.
– Понимаете, Иван Петрович… Дело не в вопросах из зала. Дело в другом…
Момент, когда сознание его переключилось, доктор помнил слабо, но образ, который внезапно встал перед его глазами, был очень ярок.
У них с Верой была такая привычка, даже, скорее, некое общее движение на уровне рефлекса, животно-инстинктивное, во время засыпания (а ложились они вместе, в одну постель, неукоснительно все эти семь лет, может быть, то было единственное их священнодействие, или же просто действие, которое по молчаливому уговору оба признавали сакральным и не подлежащим нарушению), когда он просовывал левую руку ей под голову, а она отворачивалась и мгновенно засыпала на его руке.
Он же сразу заснуть не мог.
Лежа на боку, голова к голове, лицом к ее затылку, обняв ее стан правой рукой, он долго не мог сомкнуть глаз, слыша ее дыхание, которое, казалось, уходило во сне в какую-то внутреннюю бездну. Идти следом в эту бездну доктор совсем не хотел, но рядом с Верой ему вдруг становилось необыкновенно спокойно, и он лежал с пустой головой, пока рука окончательно не затекала, и чем дольше лежал, тем полнее ощущал это остановленное мгновение.
Он тянул и тянул это мгновение, не желая беспокоить Веру, а главное – менять такую волшебную позу, догадываясь, что во сне жена чувствует то же самое и растворяется вместе с ним, доверяя ему свое тело и свою отлетевшую душу, а рука затекала все больше, пока совсем не становилась отдельным предметом, и он в темноте смотрел на свою ладонь, на белевшие в темноте тонкие кости, на волосы, покрывавшие внешнюю ее часть… Эта отдельная от него рука значила что-то – бестелесность, безмолвие их лучшего времени, но он никогда не мог разгадать этого до конца и просто смотрел на руку коротким недоверчивым взглядом, то и дело переводя его вверх, в пустоту.
В тот день, отчитываясь перед товарищами о проделанной работе, верней, о теории реального воскрешения, или марксистского бессмертия, или теории генной памяти, которая давно уже в нем бродила, но никак не могла найти выхода, а Вера помогла, доктор вдруг ярко ощутил тщету.
Тщета была в том, что восстановить тело Веры будет, наверное, вполне возможно. Как и воскресить ее память. Пусть не при нем, пусть после, когда-нибудь. Однако ту связь между ними, возникавшую, когда они лежали в постели, обнявшись, ничто и никто уже не восстановит.
Именно это понял доктор в клубе табачной фабрики, перед тем как внезапно потерять сознание и под испуганные крики присутствующих дам медленно сползти вниз.