* * *
Принеся великие и страшные клятвы никому и никогда не открывать истинного своего происхождения, Анкудинов и Верзунёнок признались друг друзу, что один из них казак, а другой - стрелецкий сын. Однако решили перед турками стоять на прежнем и царское свое происхождение подтверждать до конца. Тимоша даже помог своему новому товарищу - он рассказывал ему обо всем, что удалось узнать и запомнить в книжнице Варлаама.
А Вергунёнок, хотя и не был столь грамотен, как Тимоша, - всего лишь умел читать и писать, - поразил Анкудинова прирожденным умением заставить других уверовать в то, что он - лишенный престола царевич. Случилось, что через несколько суток после появления Тимоши в пыточной башне пришли двое тюремщиков и приказали выносить на двор зловонную кадь. Первым порывом, овладевшим Тимошей, было - вскочить, схватить кадь за одну из пройм и вынести её вон - и тогда и вольный воздух вдохнешь и вырвешься из каменного мешка во двор. Но Иван, закинув голову, властно выкинул вперед руку и сказал по-татарски что-то такое, отчего тюремщики испуганно переглянулись и ушли.
- Что ты сказал ему? - спросил Тимоша.
- Не дело царским сыновьям таскать дерьмо. Вы можете убить нас, но не заставите и прикоснуться к кади.
И через совсем малое время тюремщики пригнали двух колодников, одетых в страшную рвань - полуголых, грязных, заросших длинными, спутанными волосами и бородами - и те, покорно подхватив кадь, выволокли её прочь.
С тех пор, как Тимоша появился у Вергунёнка, в комору перестали таскать битых и пытанных, а затем и вообще перевели их обоих в другую башню, одев на Тимошу халат и чалму, а Вергунёнка оставив в прежней одежде.
Новая комора оказалась больше и светлее старой. На полу лежали вытертые ковры с засаленными подушками, да и кормить их стали лучше.
Через некоторое время пришел к ним почтенный Рахмет-маалим и как ни в чем не бывало стал снова заниматься с Тимошей языками турецким и арабским и читать "Коран".
Вергунёнок, присоседившись, турецкому языку учился с удовольствием, но на "Коран" даже не смотрел, почитал за грех.
А когда оставались два подыменщика, сиречь самозванца, одни, то только о том думали и говорили, как им из неволи уйти. И решились они на превеликую дерзость, точно зная, что если замысел их удастся, то, может быть, окажутся они за воротами замка, а если не удастся - не сносить им голов. И, решившись, стали они ждать весны, а пока без конца обсуждали задуманное и ещё - спорили о том, что станут делать, вырвавшись на свободу. И оказалось, что хотя оба они - царские дети и оба одного и того же хотят взбунтовать Московское царство от края до края, - каждый из них совсем по-разному мыслит о сем великом деле.
* * *
- Да пойми ты, голова-шабала, - говорил Тимоша Вергунёнку, - царя свалить могут только дворяне, кои вконец разорены поборами ради ратной службы, малые начальные люди, обобранные начисто дьяками да воеводами, стрелецкие десятники да сотники, что из-за безденежья и бескормицы готовы хоть сейчас к бунту свои полки подбить; попы, обретающиеся в скудных приходах, купцы середней руки да городские мастера, невесть за что несущие в государеву казну налоги.
- Ох, кого пожалел, князь Иван Васильевич, - с издёвкой отвечал Вергунёнок. Дворян да писцов, да попов, да купчишек! Эки страдальцы - с голоду опухают, голы-босы меж двор скитаются!
- А ты, Иван, зубы не скаль, то не шутейно тебе говорю - дельно, взаправду. Посуди сам: сидит на земле помещик - не князь, не боярин, малый служилый человек. И дана ему деревенька иди починок, а в той деревеньке десяток мужиков, ну пускай два десятка. И должны те мужики помещика прокормить-пропоить, одеть-обуть, жену его да детишек обеспечить, а ну, как у помещика детей не один-два, а пять, либо шесть?
- А у мужиков что же ни жён, ни детей нет?! - взрывался Вергунёнок.
- Ты погодь, погодь, - отвечал Анкудинов, - пока не о том речь, дойдем и до этого. Ты меня до конца послушай.
- Ну-ну, - говорил Вергунёнок и приподымал брови, скучая.
- Так вот, - продолжал Тимоша. - Помещик, скажем, сам-седьмой, а мужиков у него двадесять. И хорошо, коли сам помещик с плугом ходит да и урожаем бог милует, а ну, как поместник сей тунеядец и бражник? Да неурожай, да ему же и на войну идти? А на смотр надобно ему ехать конно и оружно и не в тягилее, а в кольчуге, в шеломе и на коне добром. А где ему всё сие взять, когда трех урожаев не хватит, чтоб добре ему одному на войну снарядиться?
И приезжает тот поместник на государев смотр, а там любой пищик, на него глядя, зубы скалит, и срамят его бояре да думные дьяки и лают, а то и бьют на виду у иных многих. Сам я не однорядь зрел: сидит такой воин на кляче, в латаном тягилее, с дедовским мечом на бедре, а боярин, что смотр учиняет, кулаками перед носом его машет, бородою трясет, смотрит зверообразно и орет: "Заворовался, тать! Захребетником в деревеньке сидишь! Государевой службы не блюдешь! Бражничаешь да ерничаешь, сучий сын!" А передохнув, пужать начинает: "Собью тебя, вора, со двора, иного - доброго человека - на землицу твою посажу, а тебя в яму метну, покуда протори государю не выправишь!"
И сползает поместник с коня, бухается боярину в ноги: "Не погуби, государь, не вели казнить, вели миловать! Вот те крест святой, приеду вдругорядь в кольчуге и с самопалом и на коне добром".
Уезжает со смотра поместник, а каково на сердце у него? Каково на душе? Живым бы того боярина сжевал и собакам на прокорм выплюнул.
- Ох, бедный поместник, ох, несчастный, - скоморошничал Вертунёнок. А вернется в деревеньку - семь шкур с мужиков спустит, а к следующему смотру явится и конно и оружно.
Тимоша все слышал, но сказанное Вергунёнком как бы мимо ушей пропускал.
- Ты дале слушай, Иван, - досадливо морщась, продолжал Анкудинов.
- А возьми пищиков да подьячих, да ярыжек, да иных малых приказных людей, что по всему царству сидят.
- Как пауки сидят, - перебивал его Вергунёнок. Тимоша отмахивался:
- Много ли подьячих видал? Пошто говоришь непотребное, всех! - подравнивая под одного-двух кровопивцев? Грабят и приказных людей большие государевы люди - бояре да думные дьяки, да скольничьи. И даже более того скажу: есть и среди ближних царю людей некоторые недовольные: иные себя обделенными считают, другим не в честь места дадены, третьи - немецкие государства почитают порядочными против нашей бестолочи да сумятицы, и из-за того и Думу и самого царя полагают не способными государственные дела править.
И в войсках - то же самое: сладко пьют да едят лишь большие воеводы да полковники, а ратные люди - стрельцы, пушкари, воротники, затинщики, а вместе с ними и десятники их, а то и сотники по два-три года корма от царя не получают и живут всякими промыслами - кто огородничает, кто пасеку держит, кто торговлишку ведет. А злость на царя и бояр тоже впрок копит.
А попы, что в нищих селах приходы держат? Да их, порой, от простых мужиков не отличишь - они и землю пашут, и сено косят, и стога мечут. А глядя на иерархов тучных да в нарядные ризы облаченных, нечто не понимают они, кто во всем этом виноват?
Вергунёнок кряхтел, скреб потылицу, усмехаясь загадочно, крутил головой.
- А возьми купцов или ремесловых людей - разве они с чистым сердцем отделяют от плодов рук своих немалую долю неведомым им тунеядцам, что в праздности всю жизнь проводят возле царя?
- Ну, ты купцов с ремесленниками не ровняй, - возражал Вергунёнок. Ремесленный человек с утра до ночи кует ли, пилит ли, ладит ли что, а купец от трудов его живет. Покупает у рукодельца за полтину, а продает за семь гривен.
- Это если его по дороге не ограбят, али не убьют до смерти, стоял на своем Тимоша. - Да мыт с него возьмут, да лошадей ему кормить, да за поклажу амбарное платить, а если по воде товар везет, то возьмут и с плота, и причальное, и побережное, а со скота и роговое, и пошерстное. И хоть невелик каждый такой побор, а собери вместе - и не растечешься.
Вергунёнок слушал и чуял в словах Тимоши правду, ибо знал все это новый его товарищ, не от чужих людей слышал, не в книгах читал - видал собственными глазами и прочувствовал собственным сердцем.
Бедных дворян, приезжавших весною и осенью на государевы смотры или, как посмеиваясь называл их Иван Исакович Патрикеев, - "марсовы позорища", видал Тимоша неоднократ. В пищиках и подьячих сам просидел чуть ли не полтора десятка лет, знал об этом сословии все до тонкости. И когда о сём вспоминал, видел и многих товарищей своих, и дьяков, и некоторых ближних государевых людей, с кем доводилось напрямо о жизни говаривать.
И торговых людей приходилось ему видывать, и бедных попов, и умельцев.