Ему захотелось пойти к простым смертным людям, не думающим о грехах и поклоняющимся не идолам, а земным радостям. Он отправился на берег Босфора, но не на европейский, а на азиатский берег, где, загораживая дома и сады Ускюдара, сотнями мачт, канатов и рей, стояли корабли, пришедшие в Истамбол со всего света. Венецианские галеасы, испанские каравеллы, генуэзские галеры, фрегаты англичан и французов, гальяны и канки алжирцев и египтян везли в столицу османов шелка и сукна, оружие и рабов, пряности и вина всё, чем были богаты страны, откуда шли в Истамбол крутобокие, пропахшие смолой и солью парусники и катарги. Здесь, в порту, среди матросов и грузчиков Тимоша почему-то почувствовал себя вольно и веселю. Ближе к вечеру, когда шум работ в гавани утихал, трудовой люд разбредался кто куда. Грузчики, большей частью жившие в городе, шли по домам, в грязные кварталы, теснившиеся у самого порта, а иноземные моряки расходились по кофейням и тавернам, где можно было найти любое из удовольствий - кофе, кальян, вино, или сладкогласую, нежную пэри, купленную хозяином на невольничьем рынке.
Однажды Тимоша набрел на кабачок, из дверей которого несся шум, слышный за сто саженей. Тимоша нырнул в синий табачный дым, в терпкие запахи вина, жареной баранины и кофе. Разноязыкий громкий говор, песни и топот ног мгновенно оглушили его, но уже через несколько минут кофейни ли, кабак ли - пришлись ему по душе. В большом зале, одна часть которого на христианский лад была уставлена длинными, грубо обструганными столами и лавками, а другая - низкими полатями - софрами, - застеленными вытертыми коврами и засаленными подушками - миндэрами - сидели и полулежали десятки матросов, гребцов, шкиперов, рулевых - турок, греков, голландцев - всех, чьи корабли стояли по соседству - в торговой гавани Истамбула. Одни пили джин, другие - кофе, третьи - вино. Кожаные куртки, суконные плащи, штаны и рубахи из плотного полотна, высокие сапоги - делали этих людей очень похожими друг на друга. И только фески и тюбетейки одних и помятые шляпы с отвисшими полями, выцветшими лентами, общипанными перьями на головах других позволяли догадаться, кто из моряков мусульманин, а кто - христианин.
Под стать собравшемуся в кабачке обществу была и подаваемая на столы снедь. Для неверных - "райя" - мясо, рыба и птица, к которым прикоснулся бы не всякий мусульманин, пироги, подземные италийские грибы - тартуфолли, свернутое в длинные тонкие трубочки тесто - макарони, обжигающий горло джин. Для сыновей пророка - сладкий сок винограда - пекмэз, кипрские, ионические и анатолийские вина, вяленая баранина - пастырма, терпкая густая похлёбка - чорба, круглый мягкий хлеб - сомун и тающая во рту пастила лукум.
Остановившись у двери, Тимоша оглядел зал и заметил за одним из столов свободное место. Заняв его, он жестом подозвал худого, черноглазого хлопчика - чухадара, прислуживавшего гостям, и тот мгновенно остановился перед новым посетителем.
Перемешивая русские, болгарские и турецкие слова, Тимоша вопросил вина, лепёшек и мяса. Сидевший напротив него черноволосый, бородатый здоровяк спросил Тимошу по-болгарски:
- Откуда ты, друг?
Тимоша за два года жизни в Рильском монастыре выучился болгарскому языку почти как русскому и потому с радостью отозвался на приветливые слова. О себе сказал немного: жил когда-то в России, потом - в Болгарии. Теперь вот - в Цареграде.
Бородач засмеялся:
- Вижу, что ныне живешь ты в Византии, по вашему - Цареграде, а по-гречески в Константинополе.
А о себе бородач сказал, что он капитан небольшой фелюги, принадлежащей монашескому братству, расположенному на полуострове Агион-Орос.
- Где это? - спросил Тимоша.
- Совсем близко. При попутном ветре два дня пути. Как выйдешь из Дарданелл, то держись на закат, оставляя справа по борту остров Самотраки. А прошёл Самотраки - полпути позади.
- И что ж это за монахи? - снова полюбопытствовал Тимоша.
- Православные, греческого закона, - ответил бородач.
- И много их?
- Двадцать монастырей на Агион-Оросе - наш - болгарский хиландарским называется - есть греческие, армянские, есть и русский Пантелеймонов монастырь.
- Ох, ты нечистая! - смеясь воскликнул Тимоша. - Так ведь это ты мне про Афон рассказываешь!
- Верно, - улыбнулся бородач, - про Афон. На этой горе и стоят монастыри, да только наша-то гавань вдали от лавры и других обителей, потому я тебе о Святой горе ничего и не сказал.
- Про Афон какой русский не знает! - воскликнул Тимоша. - А вот когда услышишь иное название, не сразу и в голову придет, что Агион-Орос и Афон одно и то же.
Разговорившись, Тимоша и Христо, - так звали приветливого болгарина выпили не одну корчагу вина, прежде чем покинуть корчму.
Хорошо было на душе у Тимоши - легко: встретил он доброго человека, простосердого, без злобы и хитрости. И разговор был хорош, и вино - по вкусу. Оттого, видно, и не заметил, как заснул - прямо за столом. Проснулся - нет Христе. Да и народу тоже почти никого нет.
Тимоша расплатился и вышел из корчмы на вольный воздух.
Тучи клубились над Истамбулом. Сырой и холодный северо-западный ветер - караель - дул с Золотого Рога, жалобно и тоскливо посвистывая в паутине корабельных вант. Скрипели, покачиваясь, старые расшивы. Хлопали мокрые паруса, шуршал по стенам сараев долщь.
Тимоша не услышал, как подкрались сзади. Почувствовал только тупой тяжелый удар по правому плечу. Увидел: падающее назад небо, качающиеся мачты, стоявшего рядом парусника, двух лиходеев, застывших в ожидании и тревоге.
Едва коснувшись земли, Тимоша вскочил и что было силы ударил ближнего к нему злодея в лицо кулаком. Слышно было, как лязгнули у бусурмана зубы, и он мгновенно рухнул наземь, выронив из руки медный пест, каким бабы толкут в ступе зёрна.
"Ах вот чем ударил меня, разбойник" - мелькнуло в голове у Тимоши, и он потянулся за пестом, но, не успев разогнуться, почувствовал страшный удар ногой в лицо и упал ничком на мокрую землю, ничего не видя и не слыша.
* * *
- Ты, господин, шибко радоваться будешь, - говорил следующим вечером Зелфукар-ага дьяку Кузовлеву. - Сегодня ночью мои люди вора Тимошку в корабельной гавани подсидели, а подсидев - повязали.
- И где ж вор ныне? - не удержавшись, вскричал Кузовлев.
- В Семибашенном замке вор. Чуть-чуть не насмерть зашиб вор честного человека: четыре зуба выбил вор и окроме того лежит побитый им человек, будто мёртвый, руками-ногами не шевелит, и говорить не может.
- Казнят подыменщика? - с надеждой спросил Кузовлев.
- Всё в руках аллаха, - уклончиво ответил Зелфукар-ага, но подумав, добавил:
- Найдёте для судьи казны довольно - казнят, а не найдете - будет сидеть в нятстве, пока не выкупят сообщники.
- Как, Степан Васильевич, найдем казну для такого дела? - спросил Кузовлев, обращаясь к недвижно лежащему Телепнёву. Однако стольник лежал молча, будто не слышал.
Кузовлев наклонился, потряс больного за плечо. Телепнёв молчал, оставаясь недвижным. Дьяк пал на колени, приложил ухо к груди, руну - к устам. Встал, побелев лицом, держась дрожащей рукой за стену. Повернувшись в красный угол, где и икон не было, мелко перекрестился:
- Преставился раб божий Степан, царствие ему небесное.
Глава пятнадцатая. Семибашенный замок
Палачи и тюремщики Истанбула хорошо знали свое ремесло и деньги получали не даром. Вергунёнка привезли в тюрьму ночью. Не тронув пальцем, и даже оставив на шее золотой нательный крестик, его провели по темным узким дворам, между стенами и бастионами не то фортеции, не то острога и остановились у высокой башни.
Когда Иван и тюремщики вошли в башню, Вергунёнок заметил лестницу, ведущую как в преисподнюю, во мрак подвала ещё одну - наверх - в такую же непроглядную тьму. Однако узника не повели ни вниз, ни вверх. Скрипнула ещё одна дверь и Иван оказался в тишине, тьме и отравленном миазмами воздухе. Совсем близко от себя он увидел светлую отдушину величиной с кулак и, протянув руки, шагнул вперед. Сделав четыре небольших шага, он уперся рукой в скользкую холодную стену.
Потоптавшись недолго, он определил, что его комора не более квадратной сажени, с отдушиной вместо окна, со зловонной деревянной кадью в углу у двери.
Камера была невысока - чуть приподняв руку, Иван коснулся потолка тоже холодного и мокрого. Приложившись глазами к отдушине, Иван не увидел даже, а скорее почувствовал крохотный кусочек неба, затянутого в эту ночь плотными тучами.
Иван лег на голый каменный пол и долго не мог уснуть. Многое вспомнилось ему в эти часы. Вспомнился и подвал в Чуфут-Кале, представившийся теперь царским покоем.
Под утро набежавший с моря ветер разогнал тучи и в отдушину заглянули звезды - веселые и чистые. Иван засмотрелся на божьи светила и незаметно для себя заснул.
Проснулся он поздно - около полудня, поглядел в отдушину, ню в ней, как и прежде, виднелись звезды, улетавшие и гаснувшие. "Как со дна колодца гляжу? - подумал Иван и вздохнул - толщина стены, в которой была пробита дыра на вольный свет, была никак не менее трех четвертей сажени".
Днем принесли ему кружку теплой, пахнущей тиной воды и черствую лепешку. Иван лег на пол и до тех пор смотрел на небо, пока не сморила его проклятая тоска и он заснул, как в бездну провалился.
Очнулся Иван из-за жуткого, рвущего сердце крика. Спросонья Вертунёнок не понял - кто кричит и откуда доносится этот нечеловеческий вой и стон. Он метнулся к одной стене, к другой и вдруг догадался - кричат в подвале, под полом его коморы.