- Вот, у нас вид на жительство в этих комнатах от новых властей! - сказал он.
А тип, оказавшийся советским работником, собирался в учреждение и пил кипяток с сухарями.
- Служу в горпродкоме, а питаюсь вот так! - сказал он, помолчал и, глядя на мои солдатские сапоги, прибавил: - Я в партячейке состою. Буду снова проситься на Дутовский фронт! - еще помолчал, видимо, пождал моей реакции. Я молча оглядывал комнату во всем невероятном ее безобразии. Он снова посмотрел на мои сапоги. - Я в таком отношении к членам партии оставаться не могу, мне на организм влияет! - сказал он и, видимо, в качестве советского служащего, перед которым я был никто, прибавил: - А тебе, товарищ, как бывшему военнослужащему надо встать на учет. Это надо сходить в управление уездного воинского начальника на Водочную улицу!
Иван Филиппович не выдержал.
- Да уж Борис Алексеевич знают, что и куда! Они Отечество защищали, пока ты тут с крыльца двор метил! - в язве сказал он.
Тип молча отвернулся.
В гостиной комнате, служащей проходной для всех остальных комнат, я спросил Ивана Филипповича принять ванну. Оказалось, еще год назад он позвал слесаря и отвинтил трубы - разумеется, чтобы ею не пользовались новые жильцы. Я спросил про городские бани.
- На Исети в проруби толку будет больше! - в злорадстве махнул он рукой, а потом показал в сторону жильцов: - Эти разбредутся, я с чердака дровишек достану и нагрею воды корыто! - и сладострастно хихикнул, будто сделал большую и долгожданную гадость.
Я пошел в комнату Маши, не раздеваясь лег на маленький диванчик в надежде побыть одному и подумать, что мне делать дальше. Но ни о чем подумать я не успел. Я тотчас заснул. Сквозь сон я слышал, как Иван Филиппович ругался с жильцами, говорил, что вернулся хозяин, что теперь-то им будет куда с добром. Я хотел проснуться, выйти и сказать Ивану Филипповичу втихомолку, чтобы он не ругался и уж тем более не говорил, кто я. Но проснуться я не мог. Через какое-то время я опять услышал разговор Ивана Филипповича с кем-то из жильцов. Жилец просил Ивана Филипповича помочь ему через меня в каком-то в одном деле, которое его, жильца, поставило в щекотное положение.
- Вы поговорите с вашим официром. Очень щекотное положение! - просил жилец.
Я опять хотел проснуться и предупредить гоношливого старика не болтать лишнего. И опять не мог проснуться и только отметил, что он уже наболтал. Я видел Элспет, мою невенчанную жену, видел рядом нашу будущую дочь, которая была в образе Ражиты, зарезанной четниками шестилетней девочки. Я рвался к ним в Шотландию. Но у меня выходило быть только в Персии, только в бельских лугах или на улицах Екатеринбурга, летних, томных, мягко отражающих свет от тротуарных плит белого известняка. Екатеринбург мнился светлым и красно-белым - по цвету зданий, будто в нем никогда не было черных и серых деревянных строений. И каким-то странным образом на этот Екатеринбург наслаивался Екатеринбург нынешний, непонятно какой, в котором только то и было, что тридцать золотарей.
К полудню Иван Филиппович разбудил меня. Я помылся в корыте, нашел прежнюю свою гимназическую одежду, обулся в старые пимы Ивана Михайловича и почувствовал себя совсем потерянным, едва не раздавленным. Этому чувству придало остроты наше с Иваном Филипповичем чаепитие со сбереженными им от дореволюционных времен чаем и сахаром. Он мне рассказывал, как он тут живет, где что достает - керосин, хлеб, те же дрова. А я вспоминал Сашу, его медленное и молчаливое хождение по дому после возвращения с фронта из Маньчжурии. Саша молча ходил и на все глядел как-то странно, будто осваивал житье в доме заново. Мне ходить по дому и на все молча смотреть не выпадало. Саша вскоре же стал из дома пропадать. Я его мог видеть с другими офицерами на Покровском, у номеров. Он стал возвращаться домой пьяный, развязывал башлык, целовал руки матушке и нянюшке. Ничего подобного мне тоже не выпадало. Я опять, как во сне, возвращался к себе в корпус в Персию, опять представлял моих друзей-сослуживцев. За последним совместным ужином все смотрели на меня, зная, что я поведу часть корпусного имущества на Терек. "Не с Кубани, так с Терека начнем!" - говорили многие и просили замолвить там, у генерала Мистулова, за них словечко. Потом мы говорили с Колей Корсуном, генерального штаба капитаном, моим незабвенным другом. "А ведь после этой сволочи придется Россию строить заново! Придется все отмывать кровью!" - говорил Коля Корсун.
Иван Филиппович говорил о хлебе и керосине. А я видел только Персию. И я ругал себя последними словами за то, что позволил каким-то сволочам отчислить меня от корпуса.
4
После чая мы с Иваном Филипповичем дотемна чистили двор, разбили надолб и закрыли ворота. Я вытащил из сугроба остатки липовых веток, тупым топором с треснутым и перевязанным топорищем более их измочалил, чем изрубил, разбил остаток забора в сад, все сложил поленницей. Пока я занимался дровами, Иван Филиппович чистил туалет, сказав, что за "этими совето" он мне прибирать не позволит. А "совето", то есть жильцы мужского пола, ушли из дому, пока я спал, а жильцы женского пола, угрюмые, некрасивые, не взглядывая на нас, но стараясь независимо, сначала с помойными ведрами, которые держали на ночь в комнатах, сходили к выгребной яме, а потом пошли со двора.
- Пошли своей Новиковой жаловаться! - сказал Иван Филиппович.
- Что за Марфа Посадница? - спросил я.
- А вот такая, что сама себя посадила тут, и куда до нее самой императрице! Весь околоток взяла! - сморкнул вслед женщинам Иван Филиппович.
Работа меня отвлекала от пустыни. А естественное действо Ивана Филипповича по очистке носа напомнило мне ночь перед боем на Олту - казаки-бутаковцы, строя рубеж обороны, вот так же чистили носы.
- Ну, вот так всех и взяла! - хмыкнул я.
- Взяла! - всхорохорился Иван Филиппович. - Взяла весь околоток. Ходит в их совето в дом Козелла и баб так прибрала к рукам, что мужики теперь не суйся! Околоточного Ивана Петровича еще осенью с околотка сжила! Я ему говорю: "Как же ты, Иван Петрович, терпишь? Она же Бога срамит, кричит, де, его уже тыщи лет, как убили!" - а он только кокардой во лбу крутит, а ничего поделать не может, потому что кругом власть объявила свободу!
- Так эти-то, наши, пошли жаловаться на то, что мы за ними прибираем? Так, Иван Филиппович? - спросил я.
- А хоть и так! Теперь их власть, прощелыг и каторжанок! Побежали сказать, что мы мешаем их свободе сраму плодить! А еще скажут, что объявился ты, Борис Алексеевич, штаб-офицер, по-ихнему, и сказать нельзя кто! - еще раз прочистил нос Иван Филиппович. - А у самой-то у ней, у самой-то Новиковой сраму! Она в аптеке у Александра Константиновича поселилась. Я к нему прихожу персидского порошку взять да мази противу того, что руки ломит. А он человек уважительный, нашу семью всю сквозь знает! Он - мне: "Иван Филиппович, дорогуша, ты взглянь, как могут образованные бабы жить!" - Я из уважения к нему взглянул. Так даже ватные клочья с засохшей кровью прямо - по всему полу!
- Раненая, что ли, или кровь носом шла? - не понял я.
- Так ранены бабы-то каждый месяц бывают! - всхихикал Иван Филиппович. - А рана-то одна. Они ее каждый месяц затыкают! Александр Константинович говорит, всю вату извела. Берет, а не платит, да еще грозит и потом кричит: "Долой буржуйский стыд!" - дескать, из Питера такая бумага пришла, потому что в Питере стали ходить голые!
- Пообносились? - будто не понял я.
- Да что ты, Борис Алексеевич! - рассердился на мою непонятливость Иван Филиппович.
Так с моим ерничаньем и его сердитостью мы в темноте закончили работу, снова сели пить чай. Пришли и разбрелись по комнатам жильцы. Я стал стругать из полена топорище.
- Борис Алексеевич! А где же ты научился работе-то? Ведь штаб-офицер! Неужто у тебя денщика не было? - спросил Иван Филиппович.
- Так ведь артиллерия скочет куда хочет! - отшутился я.
- Так ведь ты, выходит, трудящий. А они тебя объявят неизвестно как! - сказал Иван Филиппович.
- А ты бы им больше обо мне рассказывал! - попенял я.
- Так ведь так доведут своим срамом-то, что в сердцах и выкрикнешь, что раньше-то хозяева-то все блюли! - оправдался Иван Филиппович.
- Ладно, - сказал я.
Я пошел к себе, то есть в бывшую комнату Маши. Едва я зажег лампу, в дверь постучали.
- Честь имею представиться, мещанин Ворзоновский! - то ли изогнулся, то ли повихлялся передо мной жилец лет пятидесяти. - Прошу извинения, что, - он выговорил не "што", а "что", - прошу извинения, что щекотность дела не позволяет ждать ангажемента отношения!
- Что же оно позволяет ждать? - усмехнулся я.
- Я глубоко извиняюсь за наше проживание в вашем доме. Но обстоятельства. Теперь в некотором роде все позволяет быть общим! Тем более я вам уже скажу. Мы потеряли все. Войну начинают военные, к которым в некотором роде принадлежите вы. А теряют имущество цивильные граждане, к которым принадлежим мы. Тем более что, - он опять сказал через "ч", - тем более что и новая власть подтвердила наше право на ваши комнаты. Вы официр, и вы…
Дальше я слушать не стал.
- Идите спать! - сказал я.
- Знаете, однако времена… - стал он говорить еще что-то.
Я закрыл дверь.
Я не знаю, почему я не заставил их всех вычистить двор, не обошелся с ними, как обошелся с патрулем на Мельковском мосту. Я не знаю, почему я стерпел их неприязнь. Наверно, меня остановил инстинкт самосохранения или еще более инстинкт сохранения дома. Вот, вероятно, потому только я, вопреки себе, оставил жильцов в покое. Они боялись меня. Я был выше. Это меня заставило поступить так, как я поступил.