Вообрази себе молодую пару в платьях из одинаковой серебряной ткани, сплошь покрытой бриллиантами, и в маленьких бриллиантовых коронах. У принцессы завитые волосы были разделены на четыре перевитые крупными бриллиантами косы, в которые, кроме того, было вколото множество отдельных бриллиантов. Рядом с белокурым Антоном черноволосая принцесса выглядела особенно эффектно. Их окружала толпа придворных также в одеждах, усыпанных драгоценными камнями. И вот все это богатство, весь этот поражающий воображение ритуал проделывался ради двух молодых людей, от всего сердца ненавидящих друг друга. Не подумай, что я преувеличиваю. Весь Петербург толковал о том, что свою первую брачную ночь принцесса провела в саду, бродя по аллеям и заливаясь горючими слезами. Всю неделю свадебных торжеств она, не смущаясь присутствием императрицы, которой всегда очень боится, выказывала своему супругу не только холодность, но откровенное отвращение. Императрице пришлось несколько раз в присутствии посторонних лиц делать замечания принцессе, после чего та некоторое время просто избегала принца Антона. Такое положение не могло не сказаться и на поведении принца. Заика от природы, он вообще не мог говорить, заливаясь багровой краской досады и гнева. А между тем он совсем недурен собой, говорят, проявил храбрость в военных кампаниях и достаточно ловко держится в танцевальной зале.
Можно ли любить этого принца? Право, не знаю. Он слабохарактерен, нервен, капризен, способен до хрипоты спорить о мелочах, не обращая внимания на суть разговора.
В его манере держаться чувствуется неуверенность человека, от рождения находившегося в зависимости от других и исподтишка ненавидевшего эту зависимость. Принц решительно ни в чем не умеет настоять на своем и после первой, подчас довольно острой вспышки гнева впадает в долгую подавленность и безразличие. Иногда он просто жалок, иногда вызывает сочувствие.
Но свадьба будущих родителей наследника российского престола – всего лишь одно из многих, немаловажных для жизни здешнего двора событий. Первым по своему значению стало, конечно, утверждение положения фаворита. Смерть престарелого герцога Фердинанда, опекуна покойного супруга императрицы, открыла возможность наступления на курляндскую корону, чем Бирон не замедлил воспользоваться. Фаворит прекрасно понимал, что курляндское дворянство никогда не поддержит его кандидатуру, поэтому в готовность были приведены русские войска, перед лицом которых курляндцы достаточно мирно восприняли провозглашение Бирона их правителем. Бирон рисковал многим, но по крайней мере приобрел определенную независимость от императрицы, в чем он с течением времени испытывает все большую нужду, и герцогский титул. Счастью его семейства нет границ, а уродливая, рябая герцогиня появляется теперь при дворе не иначе как в полном смысле слова залитая алмазами. Злые языки утверждают, что она имеет их на два миллиона рублей и добрую половину надевает на себя, затмевая даже императрицу. Бирон загодя послал архитектора Растрелли строить себе дворец в Курляндии. Сделать же решительный шаг ему помогли два важных для русского правительства обстоятельства. Русские войска далеко продвинулись в южных степях и взяли Перекоп при переходе в Крым. Императрица же, по подсказке Бирона, издала манифест, которым срок дворянской службы сокращен до двадцати пяти лет.
Провозглашение Бирона герцогом Курляндским совпало со смертью преосвященного Феофана Прокоповича. Этот удивительный священнослужитель умел быть угодным и нужным всем сменявшимся на престоле правителям, начиная с Петра I, хотя их вкусы и политика не имели между собой ничего общего. Феофан короновал, а затем соборовал Петра II, в чем многие усматривали дурную примету. Об этом предупреждали императрицу Анну, советуя воспользоваться услугами другого священника. Крайне суеверная, Анна на этот раз оказалась неустрашимой: именно Феофан короновал ее императрицей – плата за предательство, которое преосвященный совершил в отношении дворян, пытавшихся ограничить царское самовластие.
Не знаю, сколько в этом правды, но ходят слухи, будто преосвященный Феофан был главным помощником этого ужасного Ушакова в делах тайного сыска. Он направлял ход следствия по большинству дел и определял вопросы, которые потом задавал Ушаков, прибегая для получения нужных ответов к самым изощренным видам пыток и истязаний. Именно Феофану были обязаны пятью годами одиночного заключения в Петропавловской крепости и бесконечными допросами художник Никитин, о котором я тебе писала, и члены его факции. Теперь со смертью преосвященного художник по крайней мере избавлен от этой пытки – после наказания кнутом он сослан на всю жизнь в Сибирь. Говорят, Ушаков обещал Никитину смягчение условий следствия и наказания, если он напишет его портрет, но художник будто бы отказался. Впрочем, как представить себе служение музам в стенах тюремной камеры!
Одновременно с окончанием дела Никитиных последовало прощение отца Бестужева. Он освобожден из ссылки и получил разрешение жить в Москве или в своих деревнях. Это не оправдание, но плата за верную службу сыновей Бестужева, как прямо и сказано в царском указе. Я снова вынуждена обратиться к области слухов, но мне довелось слышать, будто немилость Бестужева была вызвана также ловкими интригами преосвященного Феофана, который поддерживал неприязнь императрицы к старику. Такой вариант, нет сомнения, возможен. Но действия Феофана вполне могли служить интересам и выгоде фаворита. Преосвященный как никто другой умел быть полезным нужным людям, а с Бироном, по наблюдениям окружающих, у него никогда не было ни малейших раздоров или столкновений. Если дело пойдет так дальше, почем знать, может быть, мы и увидим наконец в Петербурге нашего бывшего посланника.
Александрова слобода
Дом цесаревны. Цесаревна Елизавета Петровна и Мавра Шувалова
– Чем заниматься, матушка цесаревна, изволишь? В зале тебя ждали, а ты все нейдешь и нейдешь.
– Да акростихом занялась, Маврушка, старину вспомнила. Кончить еще не успела, послушай, как выходит.
Сия удивлейна ныне учинилась,
Что любовь сама во глупость вселилась Тебя уязвила
Мыслила тую болей в ум вселити,
А ан! стала тая еще глупее быти,
Ревность пресильна в ней пребывает И себя мертвит
И сама не знает, кто ее умерщвляет;
На то уповает, что сама не знает. В безумстве бывает…
Пять строк осталось. Посижу – выдумаю. Ну как?
– Чего спрашиваешь, матушка, – сама знаешь, на это ты у нас великая мастерица. Только с чего это тебе стихи в голову пришли? С Алексеем Григорьичем не первый год живешь. Все у вас ладно да складно, а ты, будто девица красная, сочинять взялась.
– Сошелся свет клином на Алексее Григорьиче! Будто глаза видеть перестали, сердце, как у покойницы, замерло.
– Да что за слова такие страшные ты говоришь, Лизавета Петровна, опомнись! Как-никак за тридцать перевалило.
– К чему это ты меня, Мавра, годами донимать решила?
– К тому, что пора для стихов-то давненько, матушка, отошла. Вон, гляди, что кругом делается, а тебе вроде и дела нет.
– Есть ли, нету ли, а ты-то с чем пришла?
– Да вот письмецо Михайле Ларивонычу подписать, что обещался мастерами своими салфеток для стола выткать.
– Так договорились уже, чего еще раз отписывать.
– Да не еще раз, а прибавить бы. Уж коли решил для тебя потрудиться, пусть еще простынь с наволоками штуки по четыре добавит. Твоим-то не сегодня завтра конец. Вон портомои сказывали, как вальками зачали бить, так от трех простынь одни лохмотья и остались. Хоть с реки домой и не носи. Срам один – рухлядь цесаревнина.
– Полно, Маврушка, неловко. Может, попозже когда.
– Чего – попозже. Почем знать, когда снова в Москву соберется, а может, к тому времени и у нас пряжа выйдет. Пока вот набрать можно. И не толкуй ты мне про стыд: не дым – глаз не выест.
– Будь по-твоему. Давай припишу и кончу: прошу не прогневаться, что утруждаю, надеюсь на ваше великодушие, Елизавета. Так ладно будет.