Белозеров снова усмехнулся. Времена меняются. Раньше Петров не назвал бы анонимку не заслуживающей доверия. Раньше он бы развернул вокруг нее такую бурную работу, что всем, кто в ней упомянут, пришлось бы надолго позабыть о самых неотложных делах.
- Если честно говорить, - продолжал Петров, - в письме я вижу немало такого, что должно привлечь наше внимание. Прежде всего о тебе. Ты, я уже говорил об этом, обманул мои ожидания. Я мог ошибиться в выводах. Но разве не о том же говорится в письме? Подумай. Во всем остальном поручаю тебе досконально разобраться.
- Пожалуйста, разберусь, - сухо сказал Белозеров.
- Ты что, обиделся? - Петров нахмурился.
- На пустяки не обижаюсь. Муторно на душе от этого письма. Нехорошее оно.
- Почему, собственно, нехорошее? Человек озабочен нашим общим делом. Что ты нашел в этом нехорошего?
Тогда Белозеров не нашел, что ответить секретарю райкома, но и сейчас, думая о письме, не мог бы сказать, почему все его нутро воспротивилось тому, что было в нем сказано, почему возникло чувство отвращения к человеку, который его написал.
Дорога тянулась в гору, и лошадь перешла на шаг. Стефан Иванович свернул папироску, прикурил от зажигалки, сделанной из винтовочного патрона память о фронте, о живых и павших боевых друзьях.
Звучно цокали копыта по накатанной дороге, пронзительно-тоскливо скрипели полозья саней, зимние сумерки растекались над засугробленной землей. Мороз пробирался под облезшую доху и шинель, Белозеров так намерзся, что еле распряг лошадь. Но с бригадного двора пошел не домой, а к Игнату.
В доме председателя было жарко натоплено. Он сбросил доху и шинель, прижался спиной к горячей печке, потер озябшие руки. Игнат сидел за столом, рассматривал уже знакомую Белозерову школьную карту с красными карандашными пометками.
- Война-то к концу идет, Стефан Иванович! - Игнат ткнул пальцем в карту. - Катится фашист, катится, супостат проклятый!
"Тоже мне, полководец"! - с легким раздражением подумал Белозеров, но вслух сказал:
- Кончается, верно. Только не завтра. А каждый день в тысячи жизней обходится.
Игнат вскинул на него изучающий взгляд, встал, налил стакан горячего чая.
- Окоченел, кажись. Садись, отогревайся. Сейчас Настюха придет, ужинать будем.
- Пока ее нет, почитай-ка… - Белозеров подал ему письмо, взял стакан с чаем, снова прислонился к печке.
Игнат читал долго, шевелил губами, мял в кулаке бороду, покачивал головой. Прочитав, зачем-то посмотрел бумагу на свет.
- Ну, что ты скажешь? - нетерпеливо спросил Белозеров.
- Что? - Игнат потер виски, наморщил лоб. - Все верно. Гонения на Еремея Саввича были. С председателей погнали, из бухгалтерии попросили, в секретари не выбрали. Все правда. Но вот беда, правда эта так скособочена, что становится самой настоящей неправдой. Вопрос не в том, лишили его должности или нет, а в том, почему лишили. Про это же тут ни слова не сказано.
Слушая Игната, Белозеров, кажется, начал понимать, чем ему так сильно не понравилось письмо. Именно тем, что где-то что-то недосказывая, о чем-то говоря чуть-чуть, оно все ставит вверх тормашками, как самая подлая ложь. Такую ложь опровергнуть бывает трудно, а порой и невозможно.
- Подлец! - сказал он так, словно выносил окончательный приговор. - На Тарасова не постеснялся тень кинуть. Откуда взял, что Устинья с ним крутила?
Игнат помрачнел.
- Откуда взял, не знаю.
- Придется с Устиньей поговорить.
- А зачем, Стефан Иванович? Положим, в письме насчет Устиньи и Тарасова все верно. Что мы, люди сторонние, можем понять в этом? Они сами с головой… Неосторожным словом можно так ранить человека, что рана не зарубцуется и до конца жизни. А кому это нужно?
- Может быть, ты и прав, - сказал Белозеров, с сожалением думая, что и здесь анонимщик, видать, свои измышления строил не на пустом месте. - Кто мог написать, как ты считаешь?
Игнат ответил не сразу. Видимо, колебался, сказать или не сказать. Это разозлило Белозерова, со стуком поставил стакан на стол, стал ходить по избе взад-вперед.
- И что ты за мужик, Игнат! Временами никак не пойму тебя. Ну что ты тянешь? Ведь вижу знаешь.
- Я-то, может, и знаю. Но надо ли знать тебе, не уверен.
- Это почему же, черт возьми!
- Ты будешь во всем разбираться. Вот и разбирайся беспристрастно. Все взвесь как следует.
- Не говори чепухи! Взвешивать для меня тут нечего. Без того все ясно-понятно. Если бы это было до войны, я не знаю, как бы подумал. Война меня, Игнат, многому научила.
- Ну, хорошо, - сказал Игнат. - По моим соображениям, такое письмо мог написать единственный человек - Еремей Саввич.
- Но почерк не его!
- Наверное, левой рукой накарябал. Вчитайся, все его любимые словечки тут - "заслуженный", "должность".
Белозеров перечитал письмо еще раз, хлопнул себя по лбу.
- Едрена бабушка, а ведь точно - он! Верный партиец товарищ Кузнецов… - стал перечитывать вслух письмо и смеялся почти после каждой фразы; теперь, когда знал, что это написано Еремеем Саввичем, слова звучали совсем иначе глупо, нелепо.
Игнат даже не улыбнулся.
- Зря ты развеселился, - сказал он. - Будь Ерема недоумком, можно было бы и посмеяться. А тут плакать надо. Всю жизнь хитрил-крутил. Бочком в партию протиснулся… Все выгоду искал. Даже сейчас у него одна дума о себе.
- Ладно, - Белозеров сунул письмо в карман, оделся. - Я поговорю с этим писакой. Потом посмотрим…
Он зашел к Еремею Саввичу, велел ему идти в контору. Тот прибежал следом. На всклоченной рыжей бороденке налет инея, глаза настороженно-ждущие. Белозерову представилось, как он дома, закрыв двери на крючок, потел над письмом, выводя буквы непослушной левой рукой, и злорадно улыбался и грозил кулаком своим недругам представил это и горько усмехнулся. Вот еще один из тех, кого он не сумел разглядеть в свое время. Ведь из него, наверное, можно было бы сделать человека.
- Мне, Еремей Саввич, в райкоме твое письмо передали. Для меня в нем кое-что непонятное есть.
- Какое мое письмо, Иваныч? Не посылал я в райком письмо. - Белозеров оставил его слова без внимания, разложил листочки на столе, склонился над ними.
- Кое-что я сам знаю. А кое-что без меня было. Давай все установим в точности. По какой причине тебя сняли с председателей?
- Неугоден был. Буксырщикам ходу не давал, крепил дисциплину.
- Хорошо. Но почему с тех пор, как Игнат председатель, никто не буксырит?
- На полях ничего не остается.
- Вот видишь! А ты хлеб оставил, и за это тебя по головке гладить? Хорошо, что меня не было, я бы с тебя за это дело еще строже взыскал! При чем же тут Игнат, с чего ты понес на него?
- Обидно же, Иваныч. Всех должностей меня лишил, простым колхозником сделал. И от тебя подмоги нет. Пришлось сигнал в верха подать. А что, не имею таких прав?
- Имеешь, имеешь, - успокоил его Белозеров. Он не смотрел на Еремея Саввича, глухая ярость закипала в сердце, хотелось скомкать, разорвать эти листки и бросить ему в лицо, потом пинком вышибить его за двери. Вспомнились разговоры о том, что Кузнецов и Рымарев на Максима донос настрочили. Решил спросить его об этом.
Еремей Саввич закрутил головой.
- Нет, не я писал. Рымарев. Я только переписал готовое.
- Левой рукой, как и сейчас?
- Левой.
- Специалист! Разве ты не знаешь, что о правом деле левой рукой не пишут? Сукин ты сын, Еремей Саввич! Тебе, как всем другим, Советская власть дала все, что нужно для умной, честной жизни. А ты? Что ты сделал для Советской власти? Война жизнь всех людей перевернула, а у тебя одно страдание о тепленькой должности. Верный партиец! Никакой ты не партиец! Гнать тебя надо в три шеи из партии. И выгоним. Уж об этом я позабочусь, будь уверен.
- Да ты что, Иваныч? Тебе-то я что сделал? Только вскользь упомянул. Ну прости, недоучел.
- Все. Разговор наш окончен. Катись!
- Смотри, товарищ Белозеров. На тебя тоже управа найдется. Еремей Саввич поднялся, зло глянул через плечо. Спелись тут все! Я до Москвы дойду.
- Брехня, как хромая кобыла, далеко не увезет.
21
Еще один солдат возвратился с войны, Лучка Богомазов. Вместо правой ноги у него скрипучий протез. Без бороды, наголо остриженный, смешной какой-то, он бурно радовался возвращению, людей не стесняясь, тискал Елену, хлопал ее по спине, что-то шептал на ухо и смеялся.
Игнат, Устинья, Стефан Иванович сидели у него за столом, пили чай, заваренный из листьев брусники. Они были в районе на совещании, встретили там Лучку и привезли домой. Он их не отпустил, затащил в избу, усадил чаевать, а сам все вертелся возле жены. Елена, красная от смущения, с блестящими от радости глазами, вдруг помолодевшая на десяток лет, слабо отбивалась.
- Перестань! Экий ты… Ума тебе там нисколько не прибавили. Садись, ешь…
- Выпить небось не припасла.
- О выпивке мы и думать позабыли, - сказала Устинья. - Наших никого не встречал?
- Твоего Корнюху нет.
- А Тарасова, агронома бывшего, помнишь? Не встречал случаем?
- И его нет. Гришку Носкова видел раз. Давно уже. Агроном на войне?
- На войне, - вздохнула Устинья. - Он не так давно ушел. Игнат под столом надавил Устинье на ногу, глазами попросил:
- молчи. Очень уж часто она заговаривает о Тарасове, люди кое о чем догадываться стали, а от этого пользы ей не будет. Устинья поняла, замолчала и сразу вроде как потускнела.
- Мы твоих пчел тут… не уберегли, - сказал Игнат Лучке. - Не до них было.