- Мы так сделаем… - сказал он Лучке. - Переночуй на сеновале, а рано утром выбирайся из деревни, топай до тракта. Я в это время в район поеду. Из района в город. В Тугнуе возле моста встретимся.
Лучка согласился и послал Татьяну за Еленкой.
Из Тайшихи Максим выехал рано и перед началом рабочего дня был уже в райкоме. Дождался Петрова. Тот, едва услышав, о Бато, буркнул:
- Опять суетесь не в свое дело.
- Дело Батохи мне не чужое. Общее у нас дело, товарищ Петров. За это общее дело мы с Батохой на смерть шли, - Максим облизал сухие губы, сел к столу, всем своим видом показывая, что так просто отсюда не уйдет.
Петров со вздохом отодвинул бумаги, посмотрел на Максима заинтересованно, насмешливо-снисходительно улыбнулся.
- А я все как-то забываю, что ты партизан.
- Я сказал не для того, чтобы напомнить об этом.
- Да, конечно, - согласился Петров, - И я имею в виду совсем другое. В свое время и я, товарищ Родионов, тоже партизанил. Позднее служил в Красной Армии. Две разные вещи. Армия это железная дисциплина, строгий порядок. Там у каждого свое строго определенное место, свои обязанности. Жаль, что ты не был красноармейцем. Петров говорил мягко, улыбался, но маленькие, словно бы запухшие глаза его построжали. Пора бы уже кончать с партизанщиной, Максим Назарович. Мы ведем фронтальное наступление, и всякая лихая партизанщина не только не полезна вредна. Или ты думаешь иначе?
- Не знаю. Я думаю о другом, - машинально ответил Максим,
В нем нарастала тревога за Бато. В рассудительном спокойствий Петрова, в его снисходительной усмешке было что-то такое, что отделяло секретаря райкома от него, Максима, а на происшедшее бросало тень обыденности, незначительности. И все нутро Максима восставало против этого. Слова Петрова, скорее всего, правильные, но они сейчас не к месту.
- Товарищ Петров, Батоху надо освободить! Наш он до последней кровинки.
- Ничего ты не понял, - с сожалением сказал Петров. - Его делом занимаются честные, преданные Советской власти люди. Что получится, если, не доверяя им, мы полезем со своими советами и соображениями?
- А что, если одна ошибка потянет за собой другую? Как тогда, товарищ Петров? - почти с отчаянием сказал Максим. - Так просто человека не берут под стражу. В чем-то, видимо, его обвиняют. А если он не сумеет или не сможет доказать свою невиновность? Товарищ Петров, я не могу себя считать членом партии и просто честным человеком, если буду спокойно смотреть, как мой товарищ, друг, которому верю не меньше, чем себе, сидит за решеткой!
Лицо Петрова стало угрюмым и озабоченным. Медленно, словно в нерешительности он снял телефонную трубку.
- Алло! Товарищ Чернобылов? Ко мне пришел член партии Максим Назарович Родионов. Из Тайшихи. Он хорошо знает Чимитцыренова. Может быть, вы с ним поговорите? - В голосе Петрова прозвучали несвойственные ему просительные нотки.
Повесив трубку, он, не взглянув на Максима, придвинул к себе бумаги, сказал с глухой досадой:
- Идите к Чернобылову. Это следователь.
Максиму нужно было еще поговорить и о Лучке. Но Петров низко наклонился над столом. Холодно, как эмалированный, блестел его лысый череп. Максим почувствовал, что ничего больше тут не добьется. Все, что мог, Петров сделал.
Следователь Чернобылов находился в узком кабинете с единственным, забранным железной решеткой окном, выходящим на заросший лебедой двор. Он шагнул навстречу Максиму, протянул узкую твердую руку, пригласил сесть. Это был совсем еще молодой человек с бледным, утомленным лицом. Приветливо улыбаясь, он усадил Максима, спросил:
- Вы, кажется, хотите помочь следствию?
- Ну, конечно! С товарищем Чимитцыреновым…
- Извините. С гражданином Чимитцыреновым, - мягко поправил Чернобылов.
Максим понял, какой помощи ждет от него следователь, резко сказал:
- Для меня он товарищ! В чем его вина? Утомленное лицо следователя поскучнело.
- Здесь вопросы задаем мы. Так уж принято. Извините.
- Какая разница! - все больше раздражался Максим. Нечего наводить тень на плетень. Такие люди, как Бато, Советскую власть завоевали, ими она жива и сильна.
- Вы это пришли сказать?
- Это. А еще…
- Извините, но у меня нет времени. Я вас охотно выслушаю в другой раз…
На улицу Максим вылетел как ошпаренный, оглянулся, плюнул. Вот сукин сын! Времени у него нет.
В городе Максим ссадил Лучку за Удой, определив на жительство к знакомому мужику. Везти его на постоялый двор побоялся.
В тот же день пошел в обком. В коридорах обкома было тихо и пусто, его шаги гулко отдавались под потолком. За пишущей машинкой в приемной Ербанова сидела та же женщина, а самого секретаря обкома не оказалось уехал в Москву. Такой неудачи Максим не ожидал, растерялся, стоял в дверях приемной и решительно не знал, что теперь делать.
- Может быть, он скоро вернется? Я бы подождал. Позарез нужен… Ей-богу, важное дело.
Секретарша с сочувствием посмотрела на него, пожала плечами. Потом сказала:
- Вряд ли стоит ждать.
- Это почему же?
- Вы… вот посмотрите и решайте сами.
Она подала ему газету с подчеркнутым карандашом заголовком "Самокритика… на тормозах". Пробежав глазами статью, Максим сел и стал читать фразу за фразой, то и дело возвращаясь к прочитанному:
"…Бюро обкома, став на путь гнилой дипломатии, не сказало о том, что врагам народа покровительствовал первый секретарь Ербанов, зная, что Ербанов, возглавляя длительное время парторганизацию, допускал грубейшие ошибки в вопросах разоблачения и разгрома буржуазных националистов и в целом ряде случаев покровительствовал им и выдвигал на руководящие посты.
…В связи с тем, что Ербанов в своей практической работе продолжал и продолжает вести линию потворства и покровительства врагам народа, надо поставить перед пленумом обкома и ЦК ВКП(б) вопрос о снятии его с поста первого секретаря обкома".
У Максима вспотели ладони, и к влажным пальцам липла газета. Все это было до того невероятным, что никак не укладывалось в голове. Ербанов - врагам потатчик…
В городе он прожил больше недели. И каждый день приходил в приемную, брал со стола секретарши свежие газеты. Все они были заполнены статьями о вредителях и врагах. "Враги народа в горсовете", "Враги народа в школах Селенгинского аймака", "Вражеское гнездо в депо еще не разгромлено". И так на любой странице любого номера. Максиму становилось страшно.
Однажды он не застал секретаршу в приемной. Не пришла она и через день, и через два. Теперь Максим покупал газеты в киоске. В них все чаще имя Ербанова связывалось с уже знакомыми Максиму именами врагов, которых он вроде бы прикрывал, наконец стали без обиняков писать о фактах "мерзкой вражеской деятельности бывшего первого секретаря обкома Ербанова", и он понял, что ждал напрасно, что теперь уже не спасти ни Лучку, ни Батоху.
Скомкал газетный лист, бросил на тротуар.
Лучке он не смел взглянуть в глаза. Было такое чувство, что он его предал. Лучка без слов понял, что дела плохи, не стал ни о чем спрашивать, сказал:
- Стало быть, надо сматываться… Так и знал.
- Куда смотаешься без документов?
- Ничего, куда-нибудь… Пошляюсь по земле, а ушумкается это дело, вернусь.
Максим проводил его за город. В лесочке остановили коня, молча посидели на обочине, запорошенной рыжими иглами хвои, разглядывая вороненых мурашей, деловито снующих в редкой, засыхающей траве. Максим поднялся первым, протянул Лучке руку, потом порывисто обнял его, сказал сдавленным голосом: - Держись, Лучка…
Почти всю дорогу он лежал в ходке с закрытыми глазами, не погонял лошадь, и она плелась, как ей вздумается. В душе было пусто, будто в нежилом доме, совсем не хотелось думать о том, что произошло. Страшно было думать…
Дома он пробыл всего несколько часов. Вечером у ворот остановилась пароконная подвода, с нее соскочили люди, чуть не рысью вбежали в дом. С ними был и Стефан Белозеров. Максим сразу понял, что это за люди и зачем они пришли.
- Переодеться можно? - спросил он у высокого человека в военной форме с кобурой на широком поясе, и сказал Татьяне: - Собери одежонку получше.
Переоделся и сел на лавку, взял на руки сына. Военный кивнул Максиму - пора. Максим высоко подкинул мальчика, поставил на пол, остановился перед женой. Она повисла на его шее, забилась от рыданий и не могла ничего сказать.
- Перестань… - Он разжал ее руки, ладонью вытер слезы с ее щек.
Подвода от дома тронулась тихо, но резкий удар бичом и лошади рванулись, пошли хлесткой рысью. Пыль взметнулась из-под колес, закрыла от Максима Татьянку с Митькой, новый дом без наличников и ставней на окнах.
16
До весны от Максима не было ни худых, ни добрых вестей. Где он, что с ним, жив, погиб, никто этого не знал. Татьянка ездила в район, в город, и все без толку. Игнат тоже ездил, но и он ничего не узнал. Оставалось одно - ждать.
От постоянного ожидания, от страха за мужа Татьяна вся высохла, почернела, одевалась кое-как и всегда куда-то спешила, торопилась, бралась сразу за несколько дел, но ни одного не доводила до конца; Митьку своего то зацеловывала, то вдруг за какой-нибудь пустяк нещадно драла ремнем, и парнишка при первой же возможности сбегал к соседям.
Как мог, Игнат ее уговаривал, успокаивал. Сам он был убежден, что с Максимом ничего плохого не случится: брат чист перед Советской властью. Оболгали его, не без того. Но какой бы хитрой и лукавой ни была ложь, правду ей не перешибить, она свое возьмет.
И вот наконец пришло письмо. Но совсем не такое, какого ждал Игнат. Максим, ничего не поясняя, сообщал, что был суд и дали ему десять лет…