Белозеров первым хлопнул в ладоши, и все сразу захлопали, заглушая слова Петрухи. Он спустился с помоста, надменно поджав губы, бережно прижимая к груди патефон.
- Тракториста Никиту Овчинникова гармошкой… - объявил Белозеров.
Никита вжал голову в плечи, хотел выскользнуть из толпы, но его силой втолкнули на помост, и он стоял там, испуганный, озирался по сторонам.
- Вот дикарь!
- Опупел от радости!..
Взяв гармошку, Никита спрыгнул с помоста, исчез в толпе. Игнат очень хорошо понимал парня и радовался, что правильно решил в тот раз. Не быть бы Никите трактористом, не получать бы премию…
- Анастасию Родионову шелковым отрезом на платье. Игнат не сразу сообразил, что Анастасия его Настюха. Она
взяла из рук Рымарева отрез, одними губами произнесла спасибо и быстро сбежала вниз, пробилась к нему, встала рядом. На пылающем лице блуждала растерянная и счастливая улыбка. Стесняясь своей радости, Настя прикрывала лицо свертком.
- Тараса Акинфеева чемоданом.
Тараска медленно, степенно, с достоинством поднялся на помост. Гнулись и угрожающе потрескивали под его тяжелым шагом тонкие доски. Деловито и спокойно осмотрел он чемодан, постучал пальцем по крышке.
- Хороший… Но зря мне его дали. Честно говорю. Не шибко я удалый, братцы-товарищи. Косил хлеб, конечно, справно, но под большим давлением Игната Назарыча.
- Ему и отдай чемодан, - посоветовал Викул Абрамыч.
- А зачем ему? Лень свою в этот чемодан захлопну, на замок защелкну и подарю тебе, Викул Абрамыч. К твоей больной спине моя лень хорошо подойдет.
Тараска бы и еще говорил, но Белозеров согнал его с помоста.
- Хватит болтать… Игнат Назарыч, иди сюда. Тебе часы с боем.
Взяв часы, Игнат повернулся к толпе. В глазах зарябило от многоцветья нарядов, тесно стало в груди от множества взглядов, устремленных па пего веселых, ждущих, добрых, насмешливых взглядов. И ему захотелось сказать им что-то важное, что-то такое, чтобы они поняли, как хорошо все это и праздник, и что люди все вместе, и нет вражды меж ними. И о Лазурьке хотелось сказать, и о брате Макарше, о великой плате за эту новую жизнь, и чтобы берегли, ценили люди радость больше, чем все другие блага, потому что человек без радости, как лампа без керосину: чаду много, а свету нет.
- Мужики, и вы, бабочки, это первый такой праздник…
Он на минуту замолчал, подбирая слова, и этой минутой воспользовался Тараска.
- Скажи, Назарыч, чтобы чаще проводили! Хотя бы два раза в неделю.
Игнат понял, что сейчас не к месту будут его слова. А может, и, вовсе их говорить не надо… Люди и так все понимают, а кто не понял поймет. И он закончил совсем не так, как думал:
- Это первый наш праздник, но верю, не последний. Внизу его встретил Корнюха, потащил к забору.
- А ну, покажи, что за часы.
Игнат снял бумажную обертку. Продолговатый футляр светлого дерева был украшен резьбой, на крышке два застекленных окна, под круглым цифры и острые пики стрел, под квадратным медная бляха маятника.
- Ничего часы… - Корнюха провел ногтем по стеклу, прислушался, что говорит Белозеров. - Максе отрез сукна на костюм дали. Тоже неплохо. И все же за такие приманки я бы не стал пуп надрывать.
- Ты и так не надрываешься.
- Головой работаю. Где трудодней больше записывают, туда иду. Хлеб делить будут побольше вас с Максей получу. Значит, и часы смогу купить, и сукна на костюм, да и на другое останется.
- Ну-ну, покупай… Много можно купить кое-чего, но не все…
После того, как вручили премии, Рымарев сказал:
- А теперь, дорогие товарищи, приглашаю всех за колхозный стол.
Столы были накрыты на дворе возле зерносклада двумя рядами вытянулись чуть не на версту. Сели, и всем места хватило. Столы ломились от закусок. На огромных подносах вареная баранина, тарелки с рыбой, солеными пыжиками, огурцами, пышной стряпней, чашки с творогом и сметаной. Рымарев и Белозеров не поскупились, всего было вдоволь, только выпивки норма. Мужики, на спиртное зарные, остались недовольны: что за праздник, если вина не вволю? Но таких было немного, и ворчать им не дали, осмеяли…
За столом сидели сперва чинно, на начальство поглядывали, но после второй рюмки все стало просто и обычно: кто-то что-то рассказывает, кто-то смеется, кто-то громко требует, чтобы послушали его шумит застолица, скинувшая робость и неловкость. Белозеров идет с наполненной рюмкой меж столами, наклоняется то к одному, то к другому, что-то говорит, улыбается, и во взгляде его нет всегдашней шустрой остроты, черты лица словно бы размякли… Подошел и к Игнату.
- Хочу с тобой и твоей Настюхой чокнуться. С премией поздравляю… Ага, и Максим тут. С тобой ото всех особо. Прямой ты человек, Максим. Люблю.
Корнюха через стол руку тянет.
- Чокнемся! Или только с передовиками? - Устинья дергает мужа за рубаху.
- Сядь!
- Давай чокнемся… - Белозеров оперся на плечо Игната, потянулся к Корнюхе. - В другой раз и ты передовиком будешь.
- Уже был, больше не желаю.
- Да ну! Что-то я не замечал! - засмеялся Белозеров.
- Был! Когда японца и Семенова колошматили. Но ни отреза, ни гармошек нам не давали.
Лихо, одним махом, Корнюха выпил, закусывать не стал, отодвинул тарелки, положил локти на стол, проводил председателя неласковым взглядом. Потом негромко запел:
Там, в селе, где в убогой избушке
жили мирно два брата с отцом…
Песню, должно, давно ждали, сразу подхватило несколько голосов.
Уважала их вся деревушка,
и богатства у них полный дом.
Все новые и новые голоса мужчин и женщин вливались в песню, она перекинулась за другой стол, и неразличим уже стал голос Корнюхи, начавший ее.
Революция огненным валом
пронеслась над великой страной,
за свободу и волю народа
кровь мужичья лилася рекой.
Песни семейские уважают, складывать их мастера и петь умеют. Эту уже давно сложили. Сразу после войны ее слышал Игнат.
Привезли пулеметы и пушки,
всюду слезы, расстрелы и крик,
запылала в огне деревушка,
и заплакал несчастный старик.
Величаво и печально льется песня над хором голосов, слитых в одно целое, взмывает, как пронзительный плач, сильный и чистый голос Устиньи; невыразимая тоска сдавливает сердце, и хочется, чтобы бесконечной была эта светлая щемящая тоска. В ушах Устиньи покачиваются подковки сережек, глаза влажно блестят и, кажется, ничего не видят перед собой. И нет никого красивее ее в эту минуту.
Песня кончилась, и с минуту все сидели молча. Было слышно, как чирикают на крыше амбара воробьи и потрескивают дрова под котлом с чаем. Но вот в другом конце стола всхлипнула гармошка, заиграла, и за столом снова застучали вилки, зазвенели стаканы. Какая-то бабенка весело, со смехом, пропела:
Ловко, плутовка, парнишку сгубила,
ловко, плутовка, головку скрутила!
А Устинья завела уже новую, ни разу не слышанную Игнатом песню. Да и другим, кажется, она была незнакома. Устинья пела одна, пела, улыбаясь, лукаво посматривая на Корнюху.
Ой, за речкой, за рекою, за крутою за горою
неохота, Дуня, мне гулять с тобою.
Высока ты ростом и лицом красива,
только на работу очень нерадива.
Я в своей бригаде первый на работе,
и зато живу я в славе и почете.
Говорят в колхозе молодой и старый
мы с тобой не будем подходящей парой.
Да и сам скажу я, не кривя душою, неохота,
Дуня, мне гулять с тобою.
- Разошлась! - проворчал Корнюха. - Помолчи, не выпячивайся.
- А тебе что? На то и праздник. Я еще и плясать буду.
- Я те вот попляшу!
- Ну?
- Замолчи!
Устинья встала, поправила кашемировую шаль на плечах и пошла туда, где играла гармошка.
- Что ты ей рот закрываешь? - сказал Игнат.
- Больно удалая стала… Песенница выискалась!
Настя дернула Игната за рукав, шепнула: "Не связывайся" и потащила следом за Устиньей.
На гармошке играл Никита Овчинников. Рядом с ним сидел Тараска с двумя ложками и сыпал частую дробь. Ловко это у него получалось, заслушаешься. Устинья плавно шла по кругу, захватив концы шали, покачивала руками, словно крыльями.
Гармонист, гармонист,
не гляди глазами вниз,
гляди прямо на меня,
завлекать буду тебя.
Никита, растягивая гармонь, потряхивал чубом, налезающим на глаза, ухмылялся; капельки пота блестели на его широком носу; сильные, в ссадинах пальцы бегали по цветным пуговицам ладов. Возле него стоял Белозеров, хлопал в ладоши в такт музыке, постукивал подошвами ботинок по утоптанной земле. Устинья остановилась перед ним.
Председатель дорогой,
Сделай одолжение,
выходи плясать со мной,
хоть я не член правления.
Засмеялся Белозеров, покачал головой - ну и ну! Нарвался, кажись. А Устинья прошла круг и снова к нему, улыбается.
Наш Стефан сидит в конторе,
нос к чернильнице склоня,
сорок галок на заборе
сосчитал он за три дня.