- Дурости у тебя хватает, - соглашался Лазурька. - Но об этом разговор впереди. Поправляйся.
О чем он хочет говорить, не о Насте ли? Может, и о ней. Но разговор этот без пользы будет.
Однажды, когда в избе не было ни Максима, ни Татьянки, на край кровати присел Игнат, отводя взгляд в сторону, спросил:
- Ты про женитьбу что-нибудь думаешь?
- Уже женился… горько усмехнулся Корнюха. Сыграл свою свадьбу.
- А Настя?
- Настя? Что она мне, Настя?
- Не прикидывайся недоумком! - к лицу Игната прилила кровь. Поломал ей жизню! Куда она теперь с брюхом-то?
У Корнюхи засосало под ложечкой. Настя брюхатая? Вот это ловко!
- Я уезжаю на мельницу, там буду жить, - говорил Игнат с напряжением в голосе. - А ты уладь все по-людски. Да и зачем тебе крутиться, разве сыщешь лучше Настюхи? Пойду, попрошу, чтобы пришла.
- Подожди-ка, Игнат…
- Чего ждать? Лежи и думай, как перед ней повиниться. Он надеялся, что Настя не придет. Но она пришла, остановилась у дверей, спросила:
- Зачем звал?
Переменилась Настя. В карих с рыжими пятнышками глазах уже не было бесшабашного озорства, они смотрели невесело.
- Подай водицы.
- Настя принесла ковш воды, отвернулась к окну.
- Ребенка ждешь?
- Жду.
- Отец узнает об этом последним?
- У него нет отца.
- Болтай больше…
Настя промолчала. Ногтем на обмерзшей стеклине она рисовала домик с трубой и косыми окнами. Корнюха смотрел на нее, и что-то прежнее, забытое шевельнулось в его душе, пахнуло на него теплом былых радостей.
- Ты знаешь что… Жизнь нам надо налаживать. А, Настюха?
- Не получится, Корнюшка. Об жизни у нас разговоры были раньше. Много разговаривали…
- Укоряешь? Конь на четырех ногах, и то спотыкается.
- Спотычки всякие бывают. Ты думаешь: Настя подстилка, когда захотел, тогда и разостлал. Не вышло там, выйдет тут. Настя что дура, только пальцем помани, побежит, как собака за возом. Нет, Корнюшка, - она перечеркнула нарисованный домик и стерла его горячей ладонью.
- Будет тебе кочевряжиться! Ну, виноват, ну, прости…
- Простить… что ж, можно. Но прежнего не воротишь. Любила я тебя, Корнюшка, больше жизни своей, с ума по тебе сходила. Но вся моя любовь свернулась, как береста на огне, обуглилась, и уж ничем ее не оживишь. Не мил ты мне больше. Чужой, опостылевший. Она говорила тихо, спокойно, и это странным образом утяжеляло ее слова.
- Перестань ерунду городить! - крикнул Корнюха. - Глупые у тебя рассуждения! Куда ты теперь с пузом? Кто тебя возьмет? Кому ты нужна такая?
- Мне никого не надо. Одна буду жить.
- Ему отец нужен! Слышишь ты! - закричал Корнюха. Сейчас, когда Настя бесповоротно отвергла его, он позабыл обо всем, хотелось удержать ее во что бы то ни стало.
- Не кричи, Корнюшка, - Настя вздохнула. - Не могу я ничего с собой поделать.
- Ну и черт с тобой! Подожди, запоешь иначе.
- Не будет этого, я себя знаю. А ты меня прости, что все расстроила тебе с той… Одичала я от горя тогда. Теперь-то жалко, что поперек дороги стала.
- Что ты сделала?
- Про ребенка ей сказала. Так-то она, думаю, не пошла бы за Агапку.
- Ты дрянь! Ты подлая баба!
- Наверно… - она покорно наклонила голову. - Прощай, Корнюшка. - О том, что ты отец моему ребенку, знают только двое - Игнат и она. Навряд ли кому скажут… Ты не тревожься.
Она ушла, осторожно притворив за собой дверь.
Немного погодя домой вернулся Игнат. Долго ни о чем не спрашивал, видно, ждал, когда Корнюха заговорит сам, наконец не вытерпел.
- Ну так что, договорились?
- Отвяжись от меня! Не досаждай! Корнюха отвернулся к стене.
День ото дня ему становилось лучше, но он по-прежнему валялся на постели, медленно перемалывая крошево мыслей. Думать ему никто не мешал. Игнат уехал. Татьянка не лезла с разговорами, стеснялась его, а Максюха редко бывал дома. Младшему Корнюха немного завидовал. Жизнь у парня пошла ровным ходом, без рывков, но и без остановок. И Игната, и его, Корнюху, перепрыгнул, женился; с Татьянкой своей живет душа в душу, не ругаются, не спорят, все посмеиваются, подшучивают друг над другом и не бывает у них разговоров, что нет того, нет этого: всем довольны. Смотрит на них Корнюха и еще больнее становится от своей покинутости и бесприютности.
С утра до поздней ночи Максюха и Лазурька толклись в сельсовете, ходили по дворам, сговаривая мужиков записываться в колхоз. Дело это подвигалось у них туго. Записывались пока те, у кого добра в одном мешке унести можно. Мужики покрепче выжидали. Макся и с ним завел было разговор о колхозе, но Корнюха сказал, что надо погодить, торопиться ему некуда.
Какой там колхоз, когда неизвестно, чем он будет заниматься.
Может, бросить все и уйти в город? Уйти подальше от этих мест, чтобы и звука из Тайшихи не доносилось. Однако решиться на этот шаг было не просто: разве может заменить казенная работа хлеборобство? Но что-то делать надо, всю жизнь лежать в постели не будешь.
Поднялся, и его потянуло в поля. Проулком вышел из деревни. Поля, сопки полыхали ослепительной белизной, снег ядрено всхрапывал под ногами. Медленно, с остановками, проламывая в заносах неровную тропу, он спустился к речке. Вода сонно всхлипывала подо льдом, мохнатые, отяжелевшие от инея кусты тальника никли к сугробам, с берега свисала желтой челкой сухая трава. Где-то здесь он встречался с Настей, целовал ее в горячие губы, и жизнь виделась тогда совсем другой.
Под берегом разложил огонь, грел руки, невидящими глазами смотрел перед собой. Жалел, что нельзя начисто выстричь из памяти год жизни дома и Настю, и Устю, и Пискунов, чтобы все начать заново.
Солнце сползло за крутые лбы сопок, снега напоследок вспыхнули алым цветом и погасли. Луна, до этого бледно-голубоватая, налилась желтизной, и стылый свет ее замерцал на сугробах.
Корнюха сидел, пока не прогорели все дрова. Тяготясь нерешительностью, пошел обратно по своему следу. Трудно кинуть все и уехать. Но еще труднее остаться и начинать с самого начала, начинать, когда знаешь, что уже не будешь работать с прежней яростью.
Зашел в сельсовет, подождал, когда народ разойдется, попросил Лазурьку:
- Выправь мне бумагу. Уехать хочу…
- Уехать? - Лазурька удивленно-задумчиво посмотрел на него. - А зачем? Сам не знаешь? Если бы ты рвался на завод, на стройку, в большой мир, ближе к боевому рабочему классу… Но и тут следовало подумать отпускать ли? Судьба социализма сейчас решается здесь, в деревне.
- Пусть решается, я-то при чем? - угрюмо спросил Корнюха.
- Экий же ты тугоухий! Ну ничего-то до тебя не доходит. Пойми своей дурьей башкой, тому, что дала нам Советская власть, цены нет. В народе ходит поверие о разрыв-траве. Она вроде бы может открывать любые замки, разрушать любые запоры. Но то сказка. А Советская власть дала нам силу, способную разорвать оковы, в которых семейщина века держала себя. Хрипела от тесноты, но держала.
- Да мне-то что до этого! - начал сердиться Корнюха.
- Как это что?! Мы оковы сшибаем ты в стороне. Мало того, сам в них влазишь. Натерли шею поделом! Сопли из-за бабы распустил тьфу!
- Хватить тебе, Лазарь! Дашь бумагу?
- Бумагу не дам. И разговор с тобой далеко не окончен. Лазурька поднялся, надел полушубок. - Пошли к вам. Там и
потолкуем. Давно до тебя добираюсь. Все хитрости, у Пискуна перенятые, видел, но руки…
Его прервал выстрел, звонко ударивший за окном. Лазурька выругался вполголоса, шагнул к дверям, а навстречу ему, без шапки, с дико вытаращенными глазами Ерема Кузнецов. Он зажимал рукой плечо, из-под пальца выступила кровь.
- Спасите! Убивают!
Пуля зыкнула по стеклине окна, ударилась об угол печки, отбив кусок кирпича и ошелушив известь, Лазурька выхватил из кармана револьвер, угасил лампу.
Корнюха подбежал к двери, защелкнул крючок. С улицы били по окнам. Пули, пропарывая стекла, чмокались в противоположную стену. Корнюха ползком перебрался в дальний безоконный угол. Там Лазурька допрашивал Ерему.
- Кто стреляет?
Ерема стонал, охал, ныл:
- Ой-ой, больно мне! Убили, паразиты! Убили, проклятые!
- Кого убили?
- Меня, Изотыч, убили! Стигнейка и Агапка. Ой-ой…
- Говори толком!
- Не по доброй воле… Принудили. Оплели кругом… Защити, Изотыч!
- К чему принудили? Кого? Что ты плетешь?
- Я был с ними заодно… Принудили. Они восстание задумали. Я ходу. Они стрелять.
Лазурька подобрался к телефону, яростно крутнул ручку.
- Алё, алё!.. Молчит! Але! Должно, срезали провода… Худо наше дело.
Выстрелы на улице смолкли. Кто-то хрипло закричал: - Эй вы, вылазьте на свет божий!
Лазурька, припадая к полу, скользнул к окну, выглянул из-за косяка, крикнул:
- Жизни вам своей не жалко, сволочи! Складывайте оружие, дурье пустоголовое!
За окном засмеялись.
- Пощупай штаны, Лазурька! - Это был голос Агапки. Корнюха подполз к Лазарю, задыхаясь от ненависти, зашептал:
- Дай револьвер! Дай! Срежу мокрогубого.
- Их не видно. В канаве прячутся.
Луна закатилась, стало темно. Слабо отсвечивал снег на дороге, равнодушно мигали редкие звезды. Лазурька держал револьвер наготове и, когда под забором на той стороне улицы зашевелилось что-то черное, выстрелил. В ответ залпом ударили три винтовки.
- Вылазьте, вам говорят! - надрывался Агапка.
В разбитые окна тянуло холодом, под ногами хрустели осколки стекол. В углу тихо скулил Ерема.
- Ползи за мной, - сказал Лазурька Корнюхе. Они перебрались в запечье. Лазарь поднялся.