- Чего бормочешь?! Игната удивила беззастенчивость Стишки.
- Сними ты эти доски, не пачкай своего звания.
- На свой куцый аршин примеряешь? Сперва переживи хоть половину того, что нашему брату досталось.
- Переживали много, учились мало что толку?
- Уж не ты ли научился?
- Учусь… Каждый день самопросвещением занимаюсь. Иначе теперь нельзя.
- Ну и занимайся на здоровье, может, будет какой толк впоследствии. А пока не шебарши про свою ученость, она у тебя пока что, как у зайца хвост вроде есть, вроде нету. Скажи-ка, если ты такой ученый, что главное в человеке? Чем он разнится от животного?
- Могу, конечно, разъяснить, но это дело долгое и опаска есть: не все поймешь.
- Я, по-твоему, полудурок? - спесивость Клохтуна и забавляла, и сердила Игната.
- Не полудурок, но отсталости в тебе много. В бога, наверно, еще веришь? Молишься?
- И верю, и молюсь.
- Ну вот… Однако смотри, Игнат Назарыч, не завели бы тебя молитвы и эти деревяшки, через плечо Стишка ткнул пальцем в сторону божницы, прямехонько в кулацкий табор. Для них партизан с затуманенной башкой находка.
- Другому такое ляпнешь поколотит.
- Отошло времечко колотить. А богов, боженят, прислужников ихних вскорости поганой метлой из села выметем. Не жди этой поры, худо может обернуться…
- Припугивай других, парень!
- Я не припугиваю. Из уважительности к вам, братьям Родионовым, говорю.
- Оно и видно… Таким манером мало кого возьмешь. Ты, ученая голова, когда-нибудь думал, почему атаман Семенов в восемнадцатом году Советскую власть сбросил? Легко сбросил, но сам не удержался. Я не ученый, а скажу. Когда казачий чехи белые красногвардейцев били, наши мужики в стороне держались не успели понять, какая она есть, Советская власть. Нам мол что ни поп батька. Ну, пришел Семенов. Засвистели плети, зачали казачки с мужичьего зада кожу спускать. Тут мужик очухался, поумнел и Семенова, и его японских пособников погнал.
- Ну и что?
- А то, что не любит мужик, когда его за горло берут или плетью по спине ласкают. Ты мне свою правду так выложи, чтобы я ее мог пощупать со всех сторон. Поверю в нее умом и сердцем, сам от всего откажусь и приму твою правду. А то сидишь, то да се плетешь, но разговор у тебя легкий выходит, как дым от папиросы: дунул и нет ничего.
Неулыбчивое Стишкино лицо, продолговатое, худощавое и остроносое, слегка порозовело. Резким движением он отодвинул стакан, сказал со скрытым значением:
- Разговор у нас пока, может, и легкий, но рука завсегда тяжелая.
- У вас? Говорил бы ты, Стиха, про себя…
За Стишку, за его настырность неловко было Игнату. Говори так, к примеру, Лазурька, все было бы на месте. Когда ждешь еженощно пули в затылок, поневоле ожесточишься. А этот крови не видел, лютости людской на себе не испытал с чего такой взъерошенный? Топырится индейским петухом, а в суть жизни проникнуть ему не под силу, слаб еще умишком. Хотя есть, видно, умишко, раз книжки почитывает. Или одного ума тут мало, еще что-нибудь требуется?
По дороге в сельсовет, думая об этом, он спросил Стишку:
- Вот ты больше всех бегаешь, новые порядки затверждаешь с чего? Мы за новую власть жизнь свою отдавали, потому она нам дорога. А что тебе дала власть? В бедности жил до этого, в бедности живешь сейчас.
Стишка натянул Поглубже мокрую шапчонку, буркнул:
- А-а, разве ты поймешь?..
- Что ты заладил: не поймешь, не поймешь.
- Конечно! Вы раньше жили крепко. Тебе не приходилось вплоть до снегопада ходить босиком, греть ноги в свежем коровьем дерме. А мне приходилось. Да не в этом беда. Мы всю жизнь коров пасли. Бывало, всем праздник, нам нет. В праздник есть обычай пастуху угощенье давать. Идешь по улице, собираешь коров, а тебе из окошка кидают, кто тарку, кто калач, кто кусок мяса жареного. Ловишь на лету, будто собака, а потом гостинцы те в горле застревают. И это не беда. За человека тебя не считают… Здороваешься, кляняешься, а тебе кивнут ладно, а то и так, будто мимо столба, пройдут. Но теперь посмотри! Пискун передо мной за десять сажен шапку ломает. Тришка Толстоногий и тот при встрече в улыбке зубы оскаливает. Знаю я, что у них на уме, когда со мной так здороваются. Да мне то что!.. Чуешь теперь, на какую высоту меня подняла Советская власть, с кем поравняла? Сила во мне сейчас такая, что любого из супротивников как спичку сломаю. За одно это я для Советской власти горы переверну.
В сельсовете густо пахло сырой одеждой. Мужики тесным полукругом сидели у стола, забрызганного чернилами. Лазурька говорил о машинном товариществе "Двигатель". Организовали его год назад, но дальше дело не пошло.
- Не пошло, мужики, застопорилось. А почему о том лучше других знает Еремей Саввич.
Ерема развел руками.
- Все на ваших глазах было, я-то при чем? Записались, считай, все, но стали собирать взносы взапятки. Еще вступительные так-сяк собрали. Пятьдесят копеек с хозяина… А паевые поболе, пятерка. И пятерку никто не внес…
- Совсем никто? - спросил Лазурька.
- Совсем! В том-то и дело.
- У тебя память никудышная. Пискун внес, Трифон…
- Я и говорю: они внесли, а из бедноты никто.
Мужики засмеялись. Тараска негромко, по так, что все услышали, сказал:
- Вывернулся! Как намыленный…
- Чего там зеваешь, дурак! - озлился Ерема и сел.
- А дальше что? - не отставал Лазурька.
- Да ничего! - сердито ответил Ерема. - Нет взносов нет товарищества. На что купишь машины?
- Не пузырься! - жестом руки Лазурька как бы отстранил его. - Вроде бы неладно получается, мужики, что я каждый раз Еремея щипаю. Но как иначе? О товариществе он не хлопотал, взносы собрать не удосужился. И потом, вслушайтесь: то-ва-ри-ще-ство, хотя и машинное. А какие нам товарищи Пискун и ему подобные? Для чего их приголубил?
- Думал: у них деньги…
- Где они, деньги, тобой собранные?
- Взносы? У меня, целехонькие лежат, можете не сумлеваться.
- Бедняцкие взносы сдай в Совет, кулацкие пятерки верни. Советская власть, мужики, кредит нам отпускает, то есть, по-русски говоря, денег взаймы дает. Какую машину на них купим?
- Трактор! Петруха Труба вытянул длинную шею. - Пусть хоть люди поглядят, что это такое.
Мужики подняли Петруху на смех.
- Кого на трактор посадим тебя, что ли?
- Нет, бабу его!
- Бросьте, мужики, зубы скалить! прекратил веселье Лазурька. - Трактор нам пока еще не под силу. А вот молотилку…
- Харитон уже купил, - подал кто-то голос.
- Пусть. Куда он с ней денется, когда у нас своя будет, хотел бы я знать? Лазурька недобро усмехнулся. - Теперь так… На этом дело сворачивать не к чему. Мы на ячейке покумекали и решили, что надо сообща засеять несколько десятин зеленкой. Осенью ее продадим, и у товарищества своя копейка заведется, добавим и еще что-нибудь купим. В будущем году тоже совместно хлеб посеем снова копейка.
С Лазурькой согласились без лишних разговоров, и он закрыл собрание. Не привычно было, что оно кончилось без шума, ругани, бестолковщины. Тихо-мирно все порешили.
Мужики не расходились. Разговаривали, разбившись на кучки. И разговор был о том же о молотилке, о товариществе.
- Ловкая штука машина. Цепом-то пока снопы обколотишь, без рук останешься.
- Не в том гвоздь, что без рук. Быстро. Раз-два и засыпай хлебушко в закром.
Кому-то втолковывал Лазурька:
- Не одной машиной нам дорого товарищество. Вместе робить научимся и через это без крику перейдем к коммуне или колхозу.
В углу Тараска Акинфеев смехом заливался:
- Пискуна, мужики, кондрашка хватит. Ей-богу! Молодец все-таки наш Лазарь!
- Оно, конечно, голова Лазарь. А главное, Советская власть, - уточнил Ерема.
- Само собой власть. Но ты тоже председательничал. Прибытку от тебя было, как от быка молока. Председатель!.. Собрал денежки и затаился, будто гусь в траве.
- За такие слова по харе съезжу! - Ерема шагнул к Тараске.
- Она у меня мягкая, не больно будет, - с хитрой улыбочкой Тараска погладил свои пухлые щеки, ушел от Еремы и, подозвав Игната, зашептал: - Идем ко мне обедать. Первач имеется знатный. Лазурьку сговорим.
Насилу отвязался от него Игнат, пошел домой. Там, может быть, уже ждет Настюха.
На улице его догнал Ерема.
- Что тебе Тараска на ухо шептал? Про меня?
- Совсем про другое…
- Сказать не хочешь… Ерема уныло горбатился под дождем, прятал в воротник клочковатую, с рыжинкой, будто ржавчиной прихваченную бороду.
- Вы, конечно, все друзья-товарищи. Меня отшибли. Все думаете: сдезертировал из отряда?
- Никто этого не думает, что ты, бог с тобой!
- Будто я не знаю… Партизан я, как и вы. Кровь свою пролил, а какой-то гад слушок пустил, будто из-за поноса отстал от партизанства. У меня сроду поноса не было.
Игнат, веривший до этого больше Ереме, чем злоязычной болтовне, вдруг засомневался в его правдивости. Но виду не подал. Как ни застилай брехней людям глаза, сам-то будешь знать истинную цену себе, сам себе не соврешь.
Ерема до того разговорился, что прошел мимо своего дома, а когда спохватился, назад не повернул.
- Зайду к тебе? Можно? - он спросил с вызовом, а в лице, в глазах было что-то приниженное, тоскливое.
"Экий чудак, сам себя мает", подумал Игнат. Бывают же люди, из кожи вылупиться готовы, чтобы в глазах других себя возвысить, всякие пустяки с ума сводят, обижаются там, где никто не обижает.