- Дак и у них не без горлодеров. Баламутов всяких и там хватает. Но их Дамдинка приструнит. Не все же председатели такие, какого нам бог послал. Сегодня же в улус сбегаю.
- Батя, ты на него, на Корнейку, бумагу переделай.
- А ить верно! - хлопнул себя по острому колену Пискун. - Справно варит твоя голова, сынок. Что, Корней Назарыч, подходит тебе это?
- А за аренду я платить?
- Ни, боже упаси. Только бумага на твое имя будет, чтобы Лазурька не бесился. Я-то для него кость в горле. Тебя же мотать не посмеет. Все будет по закону.
- Ну давай, так сделай. Да смотри не вздумай жульничать! - Корнюха уже остыл и пристращивал Пискуна так, для порядка.
- Чудной ты какой! Зачем мне жульничать, если и по-честному вести с тобой дело выгодно. Могут они и еще к тебе приехать. Но ты живей засевай пашню. Засеешь не сгонят, тут Советская власть за тебя вступится. Ну, теперь смикитил, что к чему? Парень ты ухватистый, не то что твой братуха старший. С тобой мы еще провернем и не такие дела. Есть одна задумка… Ты слезай, покалякаем.
Корнюха сел на телегу. Старший Пискун подал ему кружку чая.
- Пей… Коня-то как уделал, - Пискун осуждающе покачал головой, погладил потный круп лошади. - Беречь надо животную. Она хотя и не твоя, а все же кусок хлеба на ней зарабатываешь. У меня в городе знакомый начальник есть. Посулился мне молотилку достать. Одному мне ее содержать неподсилыю. Давай, припаряйся. Еще двух-трех мужиков сговорим, и будет у нас свой купиратив. А?
- На какие шиши я буду покупать молотилку?
- Экий ты непонятливый. Куплю я на свои любезные, но надо, чтобы видимость была, что не моя она. Ты осенью будешь хлеб мужикам обмолачивать. А это живая копейка. Сто суслонов обмолотил три рубля отдай. Ну как, глянется тебе это дело?
Нельзя сказать, чтобы Корнюхе это сильно поглянулось. Слишком уж все заковыристо и не совсем чисто. Но и лишний рубль упускать в его положении было бы дуростью. Сказал нетвердо:
- Вези машину… там посмотрим.
- Машина, скоро будет во дворе.
Возвращаясь на заимку, Корнейка крутил головой, удивлялся. Ну и жох этот Пискун, ну и прохиндей!.. Что ему Лазурька со своей властью? И его, и власть вокруг пальца на дню шесть раз обведет. А Лазурька еще с попреками: "У кулачья под боком гнездо вьешь". Под твоим боком не больно-то совьешь. Власть, она павроде чернильницы-непроливашки, какие у городских ребятишек бывают. В нее чернила заливай хоть ложкой, а обратно будешь доставать по капельке. А что эти капельки, если у тебя ничего нет? Поневоле пойдешь к Пискуну. Да и нет в этом никакого позора. Не разбой, не воровство это, так что нечего Лазурьке с попреками соваться. Каждую копеечку, прежде чем в руки получить, потом своим омоет… И бурятам ничего не сделается, если погодят со своей коммунией. Но прохиндей прав, торопиться надо. А что, если Максимку с Тришкиным конем дня на три-четыре залучить? Здорово будет. Тришка и не узнает, а Лучка, если ему известно станет, слова не скажет.
Корнюха так обрадовался этой мысли, что тут же повернул измученного коня и потрусил на заимку Трифона Толстоногого.
9
Не сразу согласился Макся помочь брату. Сидел на пороге зимовья, не отвечая Корнюхе. В распахнутые двери степь дышала горечью трав, запахом овечьей шерсти, прелого навоза.
Спутанная лошадь скакала к речке, брякая боталом.
- Ты почему стал таким боязливым, Максюха? - наседал на него Корней.
Брат думает, что он, Макся, боится Тришки. Кабы это! Два дня назад, поздно вечером, когда они с Федоской ужинали у
огня, к ним тихонько подъехал всадник. За спиной у него, в свете костра, тускло взблескивал винтовочный ствол, сбоку, оттягивая пояс, топырилась кобура нагана.
- Здорово, мужики! - гаркнул всадник, легко соскочил с лошади, протянул Федоске повод. - Расседлай.
Сам сел на корточки у огня, снял плоскую барашковую шапку.
- Приглашай ужинать.
Придвигайся, Макся впервые видел этого человека. Наголо остриженная голова, короткая черная бородка, реденькие усики нависли над толстой верхней губой. Стигнейка Сохатый!
- Что смотришь, патрет мой ндравится? - Стигнейка сдвинул кобуру, сел, по-бурятски подвернул под себя ноги, широко перекрестился, взял Федоскину кружку с чаем, кусок хлеба.
- Почему не спросишь, кто я?
- Догадываюсь.
- Не боишься? - Стигнейка шевельнул в улыбке толстую губу.
- Видели кое-что и пострашнее.
- До чего смелый парень! - усмехнулся Стигнейка.
- Приходится. На смелого собака только лает, а трусливого в клочья рвет.
- Занозистый ты. Язык у тебя длинный. Слыхал ли, что кое-кому языки укорачиваю?
- Слыхал, как же, а видеть не доводилось. - Макся хотел встать, но Стигнейка надавил на плечо, приказал:
- Сиди! Поговорить с тобой охота. - А сам метнул быстрый взгляд на зимовье, крикнул Федоске. - Неси сюда свое ружье!
- Нет у нас никакого ружья, не бойся. Разве Татьянка пульнет кочергой из окошка. Но не должна бы, она у нас девка смирная, - Макся чувствовал, что нельзя, опасно так разговаривать со Стигнейкой, а сдержаться не мог, его так и подмывало позлословить, пощипать Сохатого со всех сторон. - Сам подумай, для чего нам оружие? Тебе оно, конечно, нужно…
- Мне, слов нет, нужно, а для чего понимать надо.
- Я понимаю… Для чего волку зубы, рыси когти как не понять.
Стигнейка перестал жевать хлеб, резко поставил кружку на землю.
- Замолкни, щенок! Из-за кого я винтовку который год в руках держу? Мозоли на ладонях набил. Ни бабы у меня, ни хозяйства. Из-за кого?
- Из-за большевиков, думаю.
- А то из-за кого же?
- Ну и я говорю из-за них. Они тебя к Семенову служить погнали. Они заставили с самыми подлыми карателями спознаться. Все они, большевики да комиссары красные.
Не понял Стигнейка скрытой насмешки или пропустил ее мимо ушей, подхватил:
- Да, они всю жизнь изуродовали! Я уже тогда видел, куда приведут комиссары. Но ничего, им тут житья не будет. Уж цари ли не гнули, не ломали семейщину, проклятое никонианство навязывая, а что вышло? Большевики хуже Никонки-поганца. Совсем веру извести хотят. Пусть попробуют! Зубы обломают.
- Едва ли… Не верой одной сыт человек. А потому ни тебе, ни другим не поднять людей за двуперстный крест. Теперь, после войны, люди с понятием стали.
- Ты рассуждаешь, как партейный, - зло прищурился Стигнейка.
- А я, может, партейный и есть…
- Да нет. Кто у вас партейный, я знаю. Все они у меня помечены. Ты красненький, да и то с одного боку, с другого еще зеленый, недозрелый. Но помни, чуть чего, не погляжу, что молодой.
К огню подошла Татьянка, опасливо покосилась на Стигнейку, собрала пустую посуду, унесла в зимовье.
- Лукашкина сестра? - спросил Стигнейка, провожая ее взглядом. - Ничего, бравенькая деваха.
- Ее не задевай!
- Ишь ты, сердитый… Ну давай, веди меня ночевать.
В зимовье Стигнейка проверил, не открываются ли окна, велел Татьянке наладить постель на полу у порога и, не раздеваясь, лег спать. Сказал, вынимая из кобуры наган:
- Ненадежный ты парень. А мне сказывали: ерохинские ребята ничего. Ты ненадежный, зато умный, сообразишь, что стоит брякнуть обо мне где не надо, и твоя шмара длинноносая, твои братья и ты сам сразу же получите по конфетке, от которых кровью рвет. Понятно? Каждый твой шаг мне будет известен. Лазурька охрану каждую ночь выставляет, поймать меня хочет. А я лучше самого Лазурьки знаю, где, за каким углом его караульные дремлют.
До полночи не мог заснуть Макся. Из всего разговора с Сохатым больше всего запало в душу вскользь оброненное замечание: "Ерохинские ребята ничего". Мразь, дерьмо собачье, с каких это пор красные партизаны стали для тебя ничего! Не было, нет и не будет у нас с тобой мира, бандюга! Но кто ему сказал такое? Когда, чем дали братья повод для такого навета? Может, тем, что, в хозяйстве увязнув, ничем не помогают Лазурьке? Или хуже что? Да нет, не должно… Ну да ладно, с этим потом разберемся. А сегодня я тебе, поганец, покажу, какие они, "ерохинские ребята".
К боку Максима жался Федоска. Боялся парнишка. Макся обнял его, шепнул: "Спи, ничего не будет". И Федоска заснул. А Татьянка не спала, это Макся чувствовал по ее дыханию. Она лежала тут же, на нарах, у печки. Он протянул к ней руку. Татьянка схватила ее обеими руками, крепко сжала.
Сохатый спал, слегка посвистывая носом. Макся обдумал, как будет действовать. В трех шагах от нар, в подпечье лежат березовые поленья. Добраться до них. Потом на цыпочках к Сохатому. Хватить разок по голове не дрыгнет. Только бы не промахнуться!
Освободив руку, Макся неслышно сполз к краю нар, спустил на пол босые ноги, встал.
- Куда? - в темноте щелкнул предохранитель.
- Пить хочу, - Макся протяжно зевнул. - Тебе, поди, докладывать об этом?
- Да!
- А если по нужде? Тоже?
- Да!
- И по какой нужде уточнять?
- Ложись!
Макся зачерпнул из кадки воды, попил для отвода глаз, вернулся на нары, досадуя на кошачью чуткость Стигнейки. Татьянка подползла к нему, дыхнула в ухо:
- Не вздумай чего, Максюшка. Я боюсь.
- Трусиха? - так же тихо спросил он.
- Ага. Погляди, какие у него глаза. Оледенелые.
- Эй вы, я не люблю, когда мне мешают спать! - крикнул Сохатый.
- Тебе твой страх мешает… - Ладонью Татьянка закрыла ему рот.
- Молчи, Максимушка, молчи ради бога! Не зли его, родимый…
На своей щеке он почувствовал ее губы робкий поцелуй. А может быть, ему только показалось, может быть, Татьянка невзначай прикоснулась губами?