- На души? - Лазурька перестал усмехаться, потемнел липом. - То-то и оно, на души. За душой у тебя, может, нет и паршивой баранухи, а ты мантуль наравне с теми, у кого скота полон двор. Так было, но так не будет, Харитон Малафеич!
- Кто за свою жизнь баранухой не обзавелся, что о них говорить. А ты какую холеру придумал? - с подозрением и беспокойством спросил Пискун.
- Мужики, такое есть к вам предложение. Поскотина делается, чтобы уберечь посевы от потравы. Будет по справедливости, если тот, у кого скота больше, больше и заборов поставит.
- Да ты что, Лазарь Изотыч? - удивленно протянул Пискун. - Никогда такого не бывало у нас. Для чего старину ломаешь?
- Старина твоя давно поломата, теперь только обломки из-под ног убрать требуется.
А мужики молчали, шевелили губами, подсчитывали, кому будет от нового порядка выгода, кому убыток. Игнат тоже прикинул, похвалил Лазурьку: хорошо придумал. У них в семье три души, у Пискуна две. По-старому Пискуну городить пришлось бы меньше, хотя скота у него в несколько раз больше.
- Высказывайтесь, мужики, нечего тут молчком сидеть, - сказал Лазурька. - Ну, кому слово дать?
Встал Лучка Богомазов, наморщил лоб, собираясь с мыслями, а за его спиной чей-то старческий голос проскрипел недовольно:
- Пошто молодые вперед лезут?
- Одно молодой, другое не хозяин, в зятьях околачивается, - съехидничал кто-то и попал в точку. Лучка от этих слов вздернул голову, как пришпоренный конь.
- Захлопни зевальник! - и сел, угрюмо потупив взгляд.
- Дозвольте мне, люди добрые, - степенно проговорил уставщик Ферапонт, поднялся над мужиками дремучая бородища во всю грудь, в руках палка, крючком согнутая..
- Не дозволю! - негромко, но так, чтобы все услышали, сказал Лазурька, вышел из-за стола. - Ты зачем пришел сюда, пастырь? Лишен ты голоса, как служитель религии, потому иди с миром до дому, батюшка.
- Это как же так? - Ферапонт не ждал такого, осекся, тяжко повернулся в одну, в другую сторону. - Дожили!
- Иди, батюшка, иди, - почти ласково выпроваживал его Лазурька, и эта ласковость была для Ферапонта хуже брани, хуже злого крика.
- Вы-то что молчите, мужики? - увядшим голосом спросил он, шагнул к дверям, пригрозил палкой. - Ну-ну, молчите, дойдет черед и до вас.
И когда он выходил, из дверей на всех пахнуло холодом ночи. Мужики зашевелились, недовольно загудели.
Лазурька сосал потухшую папироску, цыгановатыми глазами настороженно всматривался в лица мужиков, даже не пытаясь утихомирить собрание. Игнат вздохнул. Негоже так вести себя с народом. Выгнал Ферапонта, не считаясь ни с возрастом, ни со званием его. Лишен голоса вон ведь что придумал. Не доброе то дело рот затыкать. Ума на это много не надо. Если правда у тебя, никакой чужой голос не помеха.
А шум все нарастал и нарастал, уж и покрикивать стали на Лазурьку.
- Хватит! - Лазурька выплюнул папироску. - Хватит! Прошу не горланить. Всех кулацких крикунов и их подголосков вытурим отсюда, если будут мешать. Вашей власти теперь нету. Теперь бедняцкому классу первый голос.
- Давай, председатель, я выскажусь. Мне-то можно высказаться? - Петруха, по прозвищу Труба, узкоплечий, длинношеий мужичок, поднял руку.
- Говори, Петруха.
- Все вы знаете, кто я такой. Я, можно сказать, самый наипервейший бедняк. Дома у меня, окромя пяти ребятишек и семи куриц, ничего нету. Всю жизнь в мельниках у Прокопа живу.
- Да знаем, говори по делу!
- Нашел чем хвастаться!
Сбитый с толку криками, Петруха замолчал. Говори, говори, приободрил его Лазурька.
- Так я что хочу сказать? Советская власть нас всех уравняла. Теперь что Прокоп, что я одинаковы, я вроде даже чуть выше, потому как бедняку честь. И ты не дело говоришь, председатель. Не принижай бедняков, дели на душу, как раньше делили.
- Очумел! - звонкий женский голос, такой неожиданный здесь, заставил Игната вздрогнуть. Это Епистимея, баба Петрухи Трубы, как-то затесалась сюда и сейчас, возмущенная речью мужа, вскочила, ударила его по спине кулаком. - Садись, постылый! Садись и не лезь на народ с худым умом.
Мужики смеялись: кто громко, весело, кто слегка похохатывал, прикрывая рот рукой. Со всех сторон на бедного Петруху посыпались язвительные шуточки:
- С кем теперь сравнялся Петруха с бабами!
- Бей его шибчее, будет умнее!
После этого веселый гул так и не угас до конца собрания. Закончилось оно быстро. Никто больше не решился отстаивать старый порядок дележа работы.
Домой Игнат возвращался вместе с Харитоном Пискуном. Старик всю дорогу вздыхал, качал головой.
- Никакой жизни не стало, Игнаша. Задавили нашу вольность, слова тебе не дают сказать.
- Ты зря спорил, - осторожно возразил Игнат. - Лазурька, он правильно измыслил.
- А разве я говорил, что неправильно? Тут, думаешь, дело в поскотине? Пусть загорожу я десять двадцать лишних заборов у меня не убудет. Тут, Игнаша, другое. Лазурька старые порядки изничтожает. Сегодня городьбу не так поделил, завтра землю обрежет, послезавтра в закром с мешком полезет. Видно же, куда гнет. Еремка, тот был лучше, со стариками совет держал и власти хорошо и нам неплохо. А этот ничего не понимает. Вы с ним навроде друзья. Поговори, втолкуй ему, что нельзя так. Надо жить тихо-мирно, как деды наши жили.
- Что я ему скажу? Ничего в таких делах не понимаю.
- Пойдем ко мне, чайку попьем, поговорим.
- Спасибо. Но мне некогда. Дела дома есть.
Не терпящих отлагательства дел у него нет. Думал, что пришла, может, Настя. Но ее не было. В избе который уже день не прибиралось, грязно, прямо как у Пискунов, а Настюха глаз не кажет. Что-то она реже и реже стала приходить. Как-то зашел к Изоту поздно вечером спросить, возьмется ли Настя починить рубахи.
- Так она у вас, - сказал Изот. - Стемнело ушла. Потом он спросил у Насти, где она была в тот вечер. Девка покраснела, сказала что-то непонятное, а переспрашивать Игнат не стал. У него вдруг защемило сердце. Уйдет от них Настя. Бегает, видно, на вечерки. Парней молодых в деревне много. Что он перед ними? Угрюмый мужчина, ни песню спеть, ни слова веселого сказать.
В одиночестве поужинав, Игнат лег спать. Не спалось. С тоскливой неохотой думал о своей скособоченной жизни. Годы немалые, к тридцати подкатывают, половину своего века, должно, уже прожил, а ничего доброго в жизни не видел, только муки, страдания людские. И все время ждешь: вот-вот направится жизнь, посветлеет, уплывет все худое, как мусор по полой воде…
Лежать без сна, думать о передуманном надоело, сел па приступку крыльца. Темень стояла непроглядная. С неба почти неслышно моросил мелкий дождик. В деревне дверь не проскрипит, собака не тявкнет. Поздно, видать. Может, утро скоро.
Игнат зевнул, поежился, встал, собираясь идти в избу. На улице приглушенно застучали копыта лошадей. По звуку можно было определить, что ехали, приближаясь, два всадника. Напротив ворот они остановились, перебросились двумя-тремя словами, и вдруг хлестко, лопнувшим обручем, ударил выстрел, за ним другой, третий. Зазвенели стекла, завыли собаки. Игнат метнулся на забор, повис на нем, закричал: Вы что делаете, варначье?!
Навстречу ему из тьмы колюче вспыхнул выстрел, и пуля взвыла высоко над головой. Всадники ускакали, стук копыт замер в ночи. Собачий лай покатился от двора к двору по всей деревне.
Игнат спрыгнул с забора, перебежал через улицу, остановился под окнами Изотовой избы. Тихо было в избе, наружу не доносилось ни звука. Может, и не в Лазурьку стреляли? Может, баловал кто? Осторожно постучал в ставень. В избе что-то шебаркнуло, но никто не откликнулся.
- Лазарь, а Лазарь, это я, Игнат. Открой. Они убежали.
- Ты, Игнат? Сейчас.
В избе засветился огонь. Загремев болтом, открылся ставень, распахнулось окно. С лампой в одной и наганом в другой руке у окна стоял бледный, всклоченный Лазурька. Из-за спины выглядывал старик Изот. Он держал в руках старую берданку.
- Лезь сюда. Окно надо закрыть. Не вернулись бы, сказал старик.
- Не вернутся. - Лазурька поставил лампу на стол, смел с подоконника осколки стекла. - Пакостливы, как кошки, трусливы, как зайцы. Сколько их было, не приметил?
- Не, темно. По слуху понять двое, - Игнат остался стоять на улице. Мелкие брызги дождя оседали на лице, на шерсти старенького зипуна. - Никого не задело?
- Нет, - Лазурька высунулся из окна, вгляделся в тьму. - Сволочи! Я еще посчитаюсь с вами!
- На том свете посчитаешься! - сердито сказал Изот и, опираясь на берданку, пошел к кровати. - Ухайдакают они тебя, парень, помяни мое слово.
- Уедем отсюда! - из-за печки вышла Клавка, Лазурькина баба, она зябко куталась в платок, вздрагивала.
Лазурька закурил, нервно попыхивая папиросой, сказал:
- Сто раз было говорено, никуда не поеду! Из-за перегородки выглянула Настя, кивнула Игнату.
- Она правильно говорит: уезжайте. Убьют тебя, братка.
- Не твоего ума дело, Настюха, помалкивай. - Игнат поднял воротник зипуна, прикрывая шею от дождя.
- И верно, уехал бы ты, Лазарь, обождал, когда затихнет. Потом возвернешься.
- Ну уж нет! Это мой дом, моя земля, никуда меня никто не выживет отсюдова! Так-то, Игнат. За то ли мы воевали, чтобы в родном доме от всякой падали житья не было?
- И это правильно… С другой стороны, тебе надо помягче, полегче с народом… Зачем ты вечером Ферапонта посрамил? Старик он, уважительность к летам его быть должна, опять же, если в бога верует, кому какой вред?
- Ты ничего не видишь, Игнат. Куриная у тебя слепота. В молитве усердствуешь, шишек на лбу набил и ждешь, когда господь ниспошлет благодать. Не дождешься, божий угодник.