Елена Фадемрехт, вся дрожа от испуга, стояла у окна и смотрела на площадь. В это время сзади хлопнула дверь и кто-то вошел, вернее сказать - вбежал, в пасторский домик. Девушка обернулась, охнула. Позади нее стоял Михаил Каренин. Глаза его горели.
Знала его Елена, не раз они встречались, вели хорошие, дружеские беседы. Строен и статен молодой Каренин, нежны черты его лица, глубокой бездной были его черные глаза. Нравился он Елене, и ради него она пустилась на хитрость, отстраняя от себя всю ту честь и славу, которая, как рассчитывал пастор, могла принадлежать ей, Юдифи Кукуевской слободы.
- Ты что? - Зачем ты здесь, Михаил? - воскликнула девушка. - Ты был среди озорников?
- Да, был среди них, Аленушка, - бессильно опуская руки, ответил юноша. - Я их сюда и навел… Не стерпело мое сердце.
Он был сильно смущен и, видимо, плохо соображал, что говорил.
- Чего твое сердце не стерпело? - подступая к нему, воскликнула Елена. - Чего, говори?
- Его я здесь увидал, его… разлучника моего.
- Кого "его"? Царя? Да отвечай же!
Она не дождалась ответа. Михаил Каренин стоял пред ней, поникнув своей красивой головой. Куда девался его задор. Застыл теленком.
- А, ты молчишь! - выкрикнула Елена. - Ты сам не знаешь, что и сказать… Знаю я вас, московских озорников! Только в свой кулак веруете… Кричит "люблю", а сам норовит кулаком в бок! Так мы здесь, в Немецкой слободе, не такие. Как ты смел про меня дурное помыслить? Ваш царь молодой - у нас гость здесь, и мы, как гостю, рады ему… А ты ревновать. Да кто тебе такое право дал?
Голос Елены перешел в крик, лицо раскраснелось, глаза так и сверкали.
- Прости, Аленушка! - робко вымолвил Михаил. - Все равно, что слепой я от любви моей к тебе…
- А, теперь "прости"! Московских буянов навел, такую драку устроил, а сам того знать не хочет, видеть не желает, что не ко мне, а к Анхен Монс ваш молодой царь льнет.
- Аленушка! - вскрикнул пылко юноша. - Да неужели это правда? Прости же, прости меня!
- Ступай, заслужи вперед мое прощение, - уже торжествующе крикнула Елена, показывая на дверь. - На глаза мои не показывайся, пока тебя царь Петр другом не назовет. Понимаешь? Добейся у него этого и тогда только назад ко мне приходи… Ступай, нечего тебе здесь делать больше!
И она вышла, сильно хлопнув дверью.
Михаил постоял, почесался в раздумье и, опечаленный, побрел вон из пасторского дома.
В полутьме кто-то - то ли наш, то ли чужой - набежал на него, дохнул винищем:
- A-а, попался!
От души хлобыстнул его Михаил по зубам - улетел молодец в кусты и затих там.
- Эх, Аленушка, - пробормотал Михаил, горестно посапывая…
XIV
Из-за "оборотня"
Привалясь к забору, стал размышлять Михаил, вспоминать весь нынешний проклятый день. Как слепой был, ничего дальше носа не видел. Чуть до беды не дошло. Ладно бы за великое дело, за царевну-правительницу поднялся, за род Милославских, за свой собственный род против Нарышкиных захудалых, что всегда ниже Карениных были… А то из-за слепоты своей попался, пьяных стрельцов поднял - так головы лишиться можно. Правда, кто теперь найдет виноватого? Все помнят отчаянные вопли Кочета и Телепня, которые подтолкнули собравшихся близ пасторского дома стрельцов, а безумно-несвязные рассказы об "оборотне", принявшем царский вид и напускавшем на Москву лютую смерть, довершили начатое. Буйство вспыхнуло и вдруг разрослось, и теперь ему, зачинщику, впору унимать буянов.
Михаил, потряхивая головой, побрел к площади. Криков уже было поменьше. Драка затихала: алебардисты слободы сумели управиться с нетрезвыми буянами и разогнали их; звуки набата смолкли. Михаил стоял на площади, раздумывая, куда ему идти. Быстры у молодца кулаки, да неповоротлив ум.
Было темно, улицы уже успокаивались, кое-где еще мелькало багровое пламя смоляных факелов. Михаил Каренин, стоявший в раздумье, вдруг встрепенулся.
В темноте раздался лошадиный топот. По тому, как раздавались удары копыт, Михаил различил, что едут двое. Ему вспомнилось, что на дворе Фогель стоят две его лошади, и тут пришло в голову, что ему самое лучшее вернуться к этой доброй женщине и вместе с братом Павлом отправиться обратно на Москву. Там можно на покое обсудить все, что произошло, и как вести себя дальше.
Но едва он успел подумать это, как у самых его ушей раздался лошадиный храп, и в следующее мгновение он был сбит с ног грудью наткнувшейся на него лошади. Вскрикнув, Михаил упал.
- Кто ты? - спросили его.
Он узнал голос своего брата Павла, быстро вскочил на ноги, но всадники были уже далеко, и Каренин понял, что догонять их не стоит.
"С кем мог быть Павел? - думал он, пробираясь во тьме. - Уж не наших ли коней он угнал? Тогда как же мне вернуться?"
Эта мысль заставила его заспешить к дому воспитательницы, но дойти туда ему не удалось. Едва он отошел на несколько шагов, как был окружен толпою возбужденных людей в длиннополых кафтанах и остроконечных колпаках. Это была небольшая кучка рассеянных алебардистами стрельцов.
- Стой! - заорал один из них, хватая Михаила за ворот кафтана. - Что за человек? Наш аль немецкий?
Молодой Каренин, по голосу узнавший говорившего, ловким движением освободился из рук стрельца и даже успел дать ему легкого тумака.
- Чего лезешь, Еремка? - зыкнул он. - Иль не признал?
- Свой, свой! - заорали стрельцы, узнавая его. - А проклятого оборотня не видал ли?
- Какого еще оборотня?
- Да тут Нарышкиным царем прикидывался и черную смерть на Москву напущал.
Михаил, конечно, знал, в чем дело: не раз он видел у пастора человеческий костяк, но вновь зашевелившееся неприязненное чувство к молодому царю не позволило ему разубедить буянов.
- Выдумаете тоже! - пробормотал он. - Оборотень!
- Не веришь? Спроси Телепня и Кочета… Они собственными глазами все видели… А потом Кочет оборотня в проулке встретил. Хотел, перекрестясь, наотмашь двинуть, как по закону полагается, а тот только дохнул на него, Кочет и свалился. Словно ветром сдуло… Потом оборотень сразу утроился - вместо одного три их стало и из глаз исчезли.
- Голове да дьяку об этом беспременно рассказать надобно, - послышались голоса.
- Так идем, чего мешкать-то! - крикнул кто-то. - Вот опять немчины с алебардами на нас бегут!
Действительно, к стрельцам с воинственными криками приближались кучки кукуевских алебардистов.
Те уже по опыту знали, каковы будут последствия столкновения, и ударились наутек, увлекая за собой и Михаила.
Судьба как будто сама распорядилась братьями: младшего подтолкнула в сторону царя, старшего - к его гонителям.
XV
Царевна-богатырша
"Стрельцы, стрельцы!.." - пошло по Москве, и притихла столица, чувствуя страшное. Всякое приходилось испытывать москвичам: пожары, мор, потоки крови человеческой видели и теперь нутром чуяли - беды грядут. И вместе с тревогой в души москвичей проникал гнетущий страх. Вон опять своевольные стрельцы производили буйство в Кукуй-слободе, и никто, решительно никто, не может унять их.
Шептали по Москве всякое. Царь Петр, с детства припадочный, в Кукуй-слободе пропадает, табачище курит, вино с девками пьет. Жена его, красавица Евдокия Лопухина, слезы горькие льет, очи ясные туманит. А Софья-правительница с Голицыным совсем стыд потеряли. Быть беде великой. И стрельцам ее удержу нет. Любит она их, стрельцов-то и их главного воеводу, Федора Шакловитого, которому поручила вести стрелецкий приказ, и ни во что не считает население Москвы.
- Боек царь Петр Алексеевич, - говорили всюду на Москве, - да он все-таки - царь, а царевна Софьюшка что ей бояре прикажут, то и творит. Бояре же народу всегда первые враги были, добра ждать от них нечего. Все гили ими устроены, чтобы народ прижимать.
Такие разговоры велись всюду, и только глухой не слыхал их. Глухой иль влюбленный. Как Софья. Иль ее ближайший друг и советник, князь Василий Голицын, "оберегатель". Только, сказывают, и они московскую чернь слышали…
Как-то в первых числах августа Софья и Голицын сидели в одном из покоев большого дворца. Князь Василий Васильевич был невозмутимо спокоен, а на лице властной дочери Тишайшего царя будто бури похаживали, вспыхивали щеки, блестели глаза.
- Не могу я терпеть более! - жаловалась она. - Уж хоть один конец. А то как жить, когда ни в тех, ни в сех находишься и видишь, как подлые людишки только что в глаза над тобой не смеются?!
Князь Василий равнодушно взглянул на нее.
- Это ты все ссору-то с братом забыть не можешь, свет Софьюшка? - спросил он. - Пустое это, оставь!
- Как я могу оставить? - опять заволновалась правительница. - Разве я мало работаю, мало тружусь, чтобы врагу свое место уступать? Нет, Васенька, вижу я теперь: на Москве нам двоим не быть. - Ее глаза метали молнии, голос становился хриплым. - Только ты один у меня и есть, - снова заговорила она, - только для тебя одного и живу я, а не то давно в обитель ушла бы… Да как я уйду, ежели знаю, что без меня тебя сейчас же со света сживут?.. И ничто-то его не берет! - с новой вспышкой гнева выкрикнула царевна-правительница. - Другой на его месте давно окачурился бы, а ему все ничего. Мало его в детстве винищем опаивали - выбрался!
- А если умрет он, - наставительно сказал красавец Г олицын, - то может большая смута быть, и мы с тобой, Софьюшка, тоже все потерять можем.
- Будто уж так его любят, нарышкинского царька? - горько усмехаясь, спросила Софья.
- Ну, там любят или нет, это - дело другое, а законным помазанником Божиим его считают.