- Клевещешь, государь, на меня клевещешь! - возразил шут. - Я правда - дурак, а это - твой боярин. Ты посмотри, борода-то какая! Ведь ни у одного козла на Москве такой нет. Вот у меня тоже бороды нет, так я и дурак.
- Вы слышите? - почти закричал Царь. - Пришли в гости и в чужом дому беспорядки чините? Ты чего еще? - вскинулся ой на продолжавшего стоять боярина.
- А то, государь, - ответил тот, - пусть твой брат, а наш царь, в Бозе почивающий, и спалил огнем разряд, а бесчестие я терпеть ни от кого не могу. Не на то мои предки тебе верой и правдой служили… Отъехать дозволь!
Лицо Петра побагровело.
- И ты? - уже закричал он, подымаясь за столом во весь свой богатырский рост. - Отъезжай, коли хочешь! Князь Ромодановский!
Поднялся пожилой, сумрачного вида боярин.
- Возьми его к себе в застенок! - крикнул Петр. - Образумь его там и научи повиноваться моей царской воле!
- Государь, - раздался около Петра нежный голос Анны, - да будьте же вы милостивы! Не омрачайте нашего скромного праздника своим гневом, помилуйте его!
- В застенок, в застенок! - не слушая Анны, выкрикивал Петр.
- Ну, полно, царь, да перестаньте же вы, я вас прошу… Помилуйте его! Нельзя же из-за того, что человек не хочет сидеть на том месте, которое пришлось ему, наказывать его.
- Не за то, - уже чуть мягче и тише произнес Петр. - Что мне он, что мне все они? Бунтовщики! Правду царю в глаза сказать не смеют, а стороною козни строят. Нет, выведу я их гордыню эту! - ударил Петр кулаком по столу так, что ходуном заходили серебряная посуда и тяжелые кубки. - Я - царь, мной Бог руководит. Пусть помнят они это! Пошел вон, с глаз моих, негодник! - закричал он боярину. - Алексашка!
Словно из-под земли, вынырнул пред царем совсем молоденький потешный. Он смотрел наглыми глазами на Петра, нисколько не робея пред его взором, в ожидании приказания.
Петр налил в ковш до краев вина и залпом выпил его.
- Ты кто? - заговорил он, вперяя в потешного свой взор. - Меньшой сын конюха? Ты на базаре пирогами торговал?
- Было дело, государь, - весело ответил потешный, - кабы не был я меньшим сыном у отца, так и ты меня Меншиковым не прозвал бы; а что пирогами я торговал, так худа в этом нет. Не крал я, а родителям пропитывать себя помогал. А и хороши же были у меня пироги, ваше величество, - подовые, с пыла с жара, грош за пару… Теперь вот не торгую, другим делом служу России.
- Служи, за Богом молитва, за царем служба никогда не пропадают. Ложь, клевету, спесь глупую - все изгоню я из моего государства. Кто бы ни был, хоть самый подлый из подлых, а служит мне - и будет возвеличен. Мне верных слуг, а не холопов нужно. Так вот, ты видишь там, среди моих бояр, освободилось место?..
- Вижу, государь.
- Так там налево сидит внук тех, кто моего деда на царство выбирал, направо же - правнук Шуйского слуги. В боярской думе его прадед сидел. Иди же ты, меньшой сын конюха, пирожник с базара, не погнушайся соседством, слуга мой верный, сядь меж ними!.. А если мне еще кто пикнет про бесчестье, - голос Петра так и зазвенел, - то и ката мне не нужно, сам я негоднику голову снесу, и даже здешняя хозяйка пощады не вымолит.
Меншиков низко поклонился и смело пошел на указанное ему место. Поскрипывали его сапоги. Тишина повисла в зале. Все присмирели; даже иноземцы, и те молчали. Петр ковш за ковшом пил вино; его лицо разгоралось, он метал вокруг себя гром и молнии, как бы выискивая, на ком ему еще сорвать гнев.
Неслышно вышел Лефорт…
И вдруг с бубенцами, гудками, сопелками выскочили откуда-то придворные шуты: карлы и карлицы. Они разом наполнили небольшое пространство, оставленное пред столом царя, и начали свои забавы и потехи.
- Ого! - опять услышал Петр за своим креслом голос молодого Гордона. - Соперники мои явились, пойти поближе посмотреть. Быть может, и рассмеюсь, если кто-нибудь меня под мышками пощекочет.
Петра так и передернуло, когда он услыхал это полное злой иронии восклицание. Он, раздувая ноздри, бешено смотрел на выходки придворных увеселителей, которыми еще недавно забавлялся от всей души.
Немецкий шут стоял в эффектной позе, скрестив руки на груди, несколько в стороне. Он был красив, и царю невольно кинулись в глаза жалкое убожество и отвратительное безобразие его придворных шутов. Пляшут пьяные, смердящие убогие калеки и уроды, их выходки непристойны и омерзительны.
Лефорт появился, мигнул кому-то, и слуги разнесли обеденные блюда, кукуевцы наклонились над тарелками, стараясь не глядеть на уродов, тузивших друг друга, пищащих тонкими голосами, плюющихся гнусно.
Петр взглянул в ту сторону, где сидели Патрик Гордон, Лефорт, Вейде и другие слобожане, и видел, с какой брезгливостью отставили они от себя тарелки и приказывали убрать их. Царю стало и противно, и стыдно; опустил голову.
"Даже и в забавах-то наших мы не таковы, как все люди!" - промелькнула у него мысль.
И вдруг, окинув взором обедающих, он заметил, что за столами, занятыми москвичами, никто, кроме Меншикова, даже не прикасался к поданным блюдам. Царь вспыхнул. Он понял, что здесь не брезгливость виновата: дома не так еще жрут! Московские гости не хотели ничего есть в "немчинском" доме, куда они были приглашены им, царем. Им противен даже хлеб, изготовленный руками "блудообразных немчин", а значит, и он, молодой их государь, разделяющий с немцами трапезу. Значит, те, кто стоял близко к нему, осмеливались ослушаться его?
И вновь бешеный гнев закипел в душе Петра, а мозг, уже отуманенный вином, пылал как в огне.
- Вон! - не своим голосом закричал он, указывая на придворных шутов. - Гоните их всех со двора метлами!
Вместе с его криком, подливая масла в огонь, раздался громкий хохот немецкого шута. Едва придворные уроды, перепуганные до смерти, убежали из зала, он появился пред царским столом, низко поклонился Петру, быстро перебросил из-за плеча мандолину и, взяв на ней несколько вступительных аккордов, запел по-немецки:
Пей янтарное вино,
В нем лишь радости таятся.
Пей ты так, чтоб чаши дно
Не могло тебе казаться.Чаша будет пусть полна,
Выпивай ее до дна,
Ты скорее через край
Вновь свой кубок наливай.Ведь кто пьет, душа того
Нараспашку постоянно.
Пейте все изо всего,
Пусть кругом все будет пьяно.Пусть шумит на целый мир
Наш веселый, пьяный пир
И средь нас, как было встарь,
Веселится русский царь.Пусть не будет грозен он -
Много бури в жизни нашей;
Лик его коль омрачен,
Ублажим его мы чашей.Мы живем без изгород,
Длинных нет у нас бород,
Не царят меж нами здесь
Чванство глупое и спесь.Наша жизнь тиха, проста;
Мы трудиться лишь беремся;
Сев обедать, за места
Никогда не раздеремся.
- Верно! - раздался голос Петра. - Сам это знаю. Живете без мести и чинов. Эй, пейте, все пейте за дурака, который всех нас умней!
XLI
Грозная вспышка
Эти слова опять-таки были обращены к столам, занятым москвичами, но царское приглашение опоздало. Гости, справедливо рассудили, что если яства, приготовленные немчинскими руками, есть противно, то заморские-то вина покупаются у того же самого Монса, а потому и брезговать ими нечего. Приняв это в соображение, они усердно подналегли на вина, забывая, что пьют на тощий желудок, и, конечно, очень скоро питие возымело свое действие.
Царь только что повернулся к Гордону:
- Давай песню, шут! - как опять завозились свои. Тут уже не счеты за место, тут выходила просто-напросто драка. Молодой горячий князь Григорий Долгорукий, спьяну припомнив, что у его отца были счеты с царским дядькой, князем Голицыным, вздумал теперь же рассчитаться, ляпнув обидные слова Голицыну, тот ответил. Слово за слово, втихомолку, под песню шута, завязалась ссора, и Долгорукий, не долго думая, забыв в ярости, где он, ударил старика Голицына. Тот крикнул "караул" и хлестко ответил обидчику. Тогда на него кинулся друг-приятель и родственник Долгорукого, князь Долгорукий Яков. У князя Бориса среди гостей тоже были друзья. Они врезались в драку, и поехало! В одно мгновение были опрокинуты столы, загремела посуда, началась свалка. Дрались ожесточенно: летели вверх шапки, куски рукавов, одежд, кулаки подымались и опускались; послышался истерический вопль какой-то немецкой фрейлейн, нечаянно подвернувшейся под русский богатырский кулак.
Петр с обнаженной шпагой кинулся в кучу, шпагой, как палкой, колотил всех, не разбирая, куда придутся его удары.
- Ага! - выкрикивал в ярости. - Стрельцы окаянные! Вот я же вас!
- Государь! Государь! - послышались испуганные крики. Остановились те, которые потрезвей, засопели, утирая разбитые лица.
Слобожане сплошною стеною окружили царя. Он стоял среди них, бледный, весь дрожа, его лицо было багровым, губы страшно искривлены судорогами, он задыхался.
Гордон и Лефорт едва успели подхватить его, иначе упал бы. С ним начался один из тех припадков, которыми он страдал еще с детства.
- Воды! - кричал Лефорт.
Перепуганные московские гости, давя друг друга, кинулись вон, спеша покинуть гостеприимный монсов дом. Без шума, криков и мордобоя, даже без разговоров, дружненько поспешали из Немецкой слободы - дай Бог ноги! Только отъехав подалее, начали приостанавливаться, прикидывать:
- Эй, князь Григорий, а кто же там, с царем-то, остался?
Остались немногие, да верные: Ромодановский, Шереметьев, Бутурлин, Апраксин и еще некоторые - остались около бившегося в припадке Петра.