- А вот в чем… Ведомо вам, поди, что боярин-то мой Родион Лукич на Москве наезжий… Еще при Тишайшем царе Алексее Михайловиче в молодости услан он был в украинные города на цареву службу и правил ту службу не за страх, а за совесть, сил и живота своего не щадя. А потом, как помер блаженной памяти Тишайший да пошли при его сынке новые порядки, и не понадобилась Москве боярина моего верная служба. Известное дело, разобиделся он и отъехал в свою вотчину. Таить не буду, отъезжая, думал, что вспомнят его да позовут. Ан нет! Недаром говорится: "С глаз долой, из сердца вон". Так и с моим боярином вышло. Жил он, жил, видит, никто не зовет, а тут сынки у него поднялись - Михайло да Павел Родионычи. Я их пестовал и на коне ездить учил, пищаль да саблю в руках держать приучил, да вышла беда в том, что не один я около них был…
- Как ты не один? - спросил Кочет, заинтересованный рассказом старика. - Кто же еще?
- Да ты постой, не перебивай… дай время, все скажу. - И Потапыч, здорово хлебнув из ковша, продолжал свой рассказ - Матушка-то боярыня наша Анисья Сергеевна - дай ей, Господи, царство небесное в селении праведных, со святыми упокой ее душеньку! - добрая была, сам-то боярин во гневе куда как лют… Когда скончалась она, сынки-то только что из младенечского возраста вышли, родила она напоследях боярину дочку, Зою Родионовну - красавица теперь писаная боярышня! - а после родов и преставилась… Остались дети малые полукруглыми сиротами… Материнский глаз - алмаз, а отцовское попечение уж известно какое… Притом же боярин Родион Лукич по кончине боярыни своей в соку мужчина остался… Поселил он у себя в хоромах немчинку молодую, якобы для обучения деток всяким иноземным наукам, а немчинка-то сбежала, да не одна, а со всем своим приплодом: парочка - барашек да ярочка…
- А куда сбежала-то? - хмыкнул Кочет.
- Куда ж, как не на Москву, а отсюда где ж ей укрыться, как не в Кукуй-слободе. Ведь там все эти чужеземные поганцы ютятся да табачищем своим проклятым московские святыни окуривают.
- А у них там, в Кукуй-слободе, весело, - поднял голову Телепень, - я оттуда не ушел бы…
- Кабы тамошние парни тебе за своих девок боков не намяли, - перебил его Кочет и обернулся к Потапычу - Так в чем же наше-то дело будет?
- А ты погоди, до всего черед дойдет, - отозвался старик. - Или слушать прискучило?
- А то, - признался стрелец, - вот жду, когда ты до самого толку доберешься.
- Сейчас все как на ладони выложу… Только попу на духу нишкните про то, что я вам сейчас скажу, - понизил старик голос до шепота. - Все тут у вас на Москве думают, что наш боярин воеводства искать наехал, так нет же, нет! Приворожила, знать, его немчинка проклятая. Уж чего-чего он не делал, а грызла его лютая тоска… Еще бы! И по ней-то, подлой, ноет сердце, и о ее приплоде душа болит, вот и не вытерпел боярин мой, собрался и прикатил. А тут опять беда: сынки-то, Мишенька да Павлушенька, как на Москве огляделись, сразу на Кукуй-слободу путь нашли. Видали уж их там. Чтобы они немчинку искали, этого я думать не могу: не знают они, куда она сбежала, да и мы-то тоже этого не знаем, а так догадки наши об этом… Только теперь что же выходит? Боярин-то Родион Лукич так бы вот к поганцам и полетел…
- Чего же ему не полететь? - опять вставил свое слово Телепень. - Боярин Василий Васильевич Голицын куда повыше его, а бывать в Кукуй-слободе не брезгует…
III
Стрельцы-молодцы
Потапыч ничего не сказал в ответ Телепню, только зло сверкнул глазами в его сторону, обиженный таким не особенно лестным отзывом стрельца о его боярине.
- Так вот, говорю я, - продолжал он, - боярин мой так бы и полетел в Кукуй-слободу, да боится там со своими ребятами встретиться. Ведь они-то ничего не знают о стыде да о грехе его… Вот и надумал боярин мой, чтобы поискали немчинку в Кукуй-слободе такие верные люди, на которых положиться можно было бы, а после ему доложили бы, как, что, где. Тогда-то он уже сам надумает, что ему дальше делать.
- Так чего же твой боярин от нас желает? - спросил Кочет. - Чтобы мы эту немчинку разыскали?
- Это бы уж совсем хорошо было, - ответил Потапыч, - только нужно знать, есть ли она там или нет. Ведь говорю же, что этого мы и сами толком не знаем…
- Так, так, - покачал головой стрелец, - вот оно дело-то какое! Как ты, Телепень, о нем думаешь?
- А мне что же? Поискать, так поискать, - последовал ленивый ответ. - Уж ежели думать, так ты, Кочет, думай, а я за тобой пойду…
- Вы не думайте, - вставил свое слово Потапыч, - боярин мой за казной не постоит… жалованье великое получите… Казны-то у него много…
- Еще бы, - усмехнулся Кочет, - на воеводстве был…
- Ну-ну, чего там! - заворчал Потапыч. - Не вашего ума дело… Говори-ка лучше: беретесь вы разведать, живет ли немчинка в Кукуй-слободе?
- Отчего ж не взяться-то, ежели жалованье хорошее будет, - усмехнулся Кочет. - По два рубля на брата, да угощенье твое!
Потапыч даже взвизгнул, услыхав условия Кочета. Два рубля! За службу пустяшную?!
- Ишь заломил! - взволнованно воскликнул он. - Пожалуй, дело так у нас не сойдется.
Целовальник навострил ухо, старик приутих.
- Не сойдется, и не надо, - равнодушно ответил молодой стрелец.
Но торг все-таки начался. Потапыч взопрел, торговался до слез, божился, клялся всеми святыми, каких только знал, но стрельцы непреклонно стояли на своем. Делать было нечего, в конце концов старик согласился, и ударили по рукам.
- Вот теперь и выпить можно! - заявил Кочет, до того не прикасавшийся к ковшу. - Ставь, что ли, хмельного, за скорую удачу выпьем.
Однако теперь Потапыч заторопился домой. Он приказал выставить стрельцам брагу, а сам за шапку было взялся, да не таковы молодцы, чтобы его без задатка выпускать. Как ни вертелся старый холоп, а задаток им выдал и за угощение все сполна заплатил, и только тогда с миром был отпущен из кружала.
Оставшись одни, стрельцы потребовали себе еще браги и повели уже степенный разговор о том, как им выполнить поручение.
- Плевое это дело совсем, как я обмозговал его, - усмехнулся Кочет. - Ежели выйдет нам удача, так нынешней ночью, может, с ним покончим.
- Да ну? - удивился Телепень, тяжелая голова.
- Верно слово… Мишеньку да Павлушеньку Карениных мы с тобой знаем. Так ведь?
- Знаем, - басом отозвался Телепень, - я лишь про то не хотел при Потапыче сказывать…
- Так вот, ежели они и зачастили в Кукуй-слободу, так неспроста. Вернее верного, что они боярскую разлапушку уже давно разыскали. Парни-то взрослые, смекают, в чем дело. Да потом все-таки, хоть и приблудные, а там у них братишка с сестренкой. У нее, у немчинки этой, они и толкутся… Вот пойдем мы с тобой ночью да будем в избы люторские по окнам заглядывать: где эти молодцы окажутся, там и немчинка боярская. Вот тебе и все. Верно?
- Верно-то верно! - согласился Телепень. - А ежели бока взмылят?
Кочет тихонько засмеялся, поглядывая на товарища:
- Чего им сделается, бокам твоим? - и прогнал улыбку. - Сегодня ночью!
- Ла-адно…
Хоть куда пойдет Телепень за Кочетом. Одно ему не больно нравилось: зачем Кочет заспешил и надумал идти ночью. Лень было выходить из кружала, тепло в нем, тихо. Но раз уговор был закончен, исполнить его нужно.
IV
Уголок Европы
Господи, как же славно, как тихо и чинно в Кукуй-слободе! Зачем, для чего в грубой, распрями раздираемой Московии этот опрятный городок? Какой великан взял его с прирейнской долины и переставил сюда, на Яузское урочище, на зависть и злобу всей Руси?
В центре Кукуя небольшая, в готическом стиле церковь, конечно, лютеранская - католиков среди кукуевцев совсем мало. Вокруг церкви раскинулась опрятная площадь.
Здесь по воскресным дням у входа в Божий храм собирались почти все обитатели слободы. По окончании службы они, как и у себя на родине, любили постоять да побеседовать об общественных делах; было совсем не тесно, было тихо и благопристойно. Внутри церковь тоже весьма опрятна, кафедра просторна и украшена замысловатою резьбою, а пастор - симпатичный, представительный старик - говорил такие проповеди, что слушатели будто забывали, что они не на своей далекой родине, а под боком у чуждой, непонятной им, грозной столицы варваров. Просветленные, расходились кукуевцы.
От церкви по чистым прямым улочкам, не очень широким, но все-таки достаточным, чтобы разъехаться двум подводам, расходились по своим небольшим домам (в каждом помещалось только одно семейство) весьма своеобразной архитектуры: узкие по фасаду, с остроконечными цветной черепицы крышами. Только у тех домов, которые выходили на площадь, были окна в лицевом фасаде, да и то в этих окнах вделаны прочные решетки; у большинства же домов на улицы выходили глухие стены с одной массивной дверью и рядом почти незаметных отверстий-бойниц. У таких домов лицевой фасад выходил во внутренний двор, на котором обыкновенно разбивался сад, цветник.
Каждый дом - небольшая крепость, вполне пригодная для защиты при нападении. Кукуевцы были и осторожны, и предусмотрительны. Они знали, что московская чернь, и в особенности буйные стрельцы, относятся к ним недружелюбно и в случае любой гили (народной вспышки) им придется самим себя отстаивать.
А пока они дружно жили, работали, торговали. Весело болтались на ветру жестяные рыбины, сапоги иль шляпы - все, что можно было приобрести в доме.
В архитектуре иных домов чувствовались и местные московские веяния: коньки были с причудливой резьбой, ставни у больших окон тоже.
Только дом старого пастора был выдержан в строгом германском стиле.
- О! - говорили кукуевцы и выразительно поднимали глаза к небу. - Это такой хозяин!