Посников так же быстро исчез, как и появился в доме Радищева.
Александр Николаевич разобрал присланную посылочку и остался доволен. В ней были: "Летопись Нестерова с продолжителями по кенигсбургскому списку до 1206 года", "Театр чрезвычайных происшествий истекающего века открыт и представлен очам света в следующих созерцаниях", номера "Санкт-Петербургского журнала" и "Московских ведомостей".
Дни и вечера оказались теперь занятыми этими молчаливыми собеседниками. Отец с сыном читали книги поочерёдно. Всё присланное было как нельзя кстати. Составитель "Театра чрезвычайных происшествий", учитель главного народного санкт-петербургского училища Павел Острогорский, имя которого Радищев встретил впервые, от души насмешил своими едкими созерцаниями - рассказиками. Он описывал "любострастные проказы" и "постыдное буйство" иезуитов и францисканских монахинь, осуждая французское воспитание, развращающее юношей.
Александру Николаевичу нравилось, что автор смело осуждает римского папу с католическими священнослужителями за распространение ими "подобострастного суеверия". Острогорский, не боясь, изобличал "пресмыкающихся тварей, которые только знают - дай", богачей, представленных, как "жадная пучина, пожирающая сокровища мира, желающая себе всего, а другим ничего".
- А ведь неплохо! - восклицал довольный Александр Николаевич, не скрывая своего восхищения автором. - Видать, учитель-то остёр на язык, за иезуитами и русских монахов разглядеть можно…
Радищев закрыл и отложил "Театр". Он посмотрел на сына, сидевшего тут же в комнате с книгой в руках.
- Отменная книжица, почитай, Николаша, - посоветовал отец, - Вольтерова злая насмешка проглядывает в сочинителе созерцаний. При нонешних строгостях "Театр" должно почесть книгою запретною…
"Летопись Нестерова" читалась более углублённо и вдумчиво Внимание Радищева останавливалось на тех событиях в истории Руси, в которых он видел, как отражалась активная роль народа в делах государственного управления. На полях "Летописи" Александр Николаевич делал различные пометки, а отдельные факты выписывал на листки. Таких выписок накопилась целая стопка.
Иногда, после усидчивого чтения, Радищев вставал и прохаживался по комнате. Сын знал: отец в эти минуты чем-то взволнован. И он пристальнее наблюдал за ним. Николай старался разгадать настроение отца по выражению лица - приподнятым или согнутым чёрным бровям, блеску глаз, изгибу губ. Сын нетерпеливо ждал, когда же отец заговорит с ним о том, что его так заинтересовало в книге.
"Летопись Нестерова" только укрепила в Александре Николаевиче прежнюю уверенность в высоком назначении человека и гражданина. С юношеской запальчивостью он говорил сыну о призвании русского народа к великим свершениям в отечественной истории и внушал ему, что свобода - врождённое чувство человека, что оковы, сдерживающие волю народа, будут сорваны, а законы, попирающие это врождённое чувство, - уничтожены.
- Пусть сеющий семена свободы и не дождётся плодоносной нивы, её сожнут потомки и с благодарностью отзовутся о первых сеятелях.
Николай любил такие беседы с отцом. Он глубже воспринимал в эти часы вольнолюбивые мечты своего отца. Александр Николаевич умел быть задушевным другом сыну.
Николай думал, как много получил бы он от отца, если бы последние годы жил с ним в Илимском остроге, где, как представлялось сыну, он ещё лучше познал бы отцовские убеждения.
Знакомство с "Санкт-Петербургским журналом" подняло в Александре Николаевиче сложные чувства. Журнал напомнил ему о тех днях, когда он в домашней типографии печатал свои сочинения. То была не бескрылая для него пора.
"Санкт-Петербургский журнал" печатал нравственные, философские, исторические и политические сочинения. В опубликованном объявлении журнал призывал всех желающих удостоить издателей своими трудами и высылать их в дом на Сергиевской улице и в Таврическом саду, принадлежащий надворной советнице госпоже Баженовой.
На журнале было указано, что отпечатан он в типографии Шнора. И это живо напомнило Радищеву, как он начинал своё типографское дело, покупал шрифты для печатания сочинений у этого же Шнора. Значит типограф и издатель живёт и здравствует!
Эпиграфом значилось: "Как трудно быть кем-нибудь довольным". Александр Николаевич усмехнулся. Эпиграфы красноречивее всего раскрывали замыслы издателей.
Николай Иванович Новиков на своём "Трутне" с злым сарказмом заявил: "Они работают, а вы их труд ядите". Панкратий Платонович Сумароков на "Иртыше, превращающемся в Ипокрену" начертал из державинской оды к Фелице: "Развязывая ум и руки, велит любить торги, науки, а счастье дома находить". А издатели "Санкт-Петербургского журнала" сочли нужным предупредить своих читателей о том, что трудно быть кем-нибудь довольным.
Александр Николаевич с особым вниманием прочитал статьи журнала, чтобы понять, чем же вызвано такое предупреждение издателей, каковы подлинные их намерения. Ему стало радостно. Дело, так хорошо начатое Новиковым, ныне сломленным и загубленным стариком, живёт. Его дело продолжает не известный ему Иван Пнин.
Радищева невольно потянуло отозваться на это хорошее начинание, в котором он ощутил знакомую ему струю, но как это сделать, он ещё не знал.
Внимание Александра Николаевича привлёк трактат о воспитании. Автор доказывал, что человек при рождении своём не расположен ни к добру, ни к злу. В трактате природа называлась первой матерью человека, а второй, - общество, которое образует его разум, прививает чувство, сеет в сердце семена погрешности, какие господствуют в стране. Автор отрицал врождённое дворянское благородство, а выдвигал личные достоинства, и эта мысль больше всего понравилась Александру Николаевичу.
С замиранием сердца он прочитал "Письма", подписанные "Читателем" с пометкой: "Из Торжка". Кто же мог быть этот пытливый автор "Писем", скрывающийся за подписью "Читатель"? Автор касался свободы печатания. В главе "Торжок" своего "Путешествия из Петербурга в Москву" Радищев говорил об этом же. В доказательство, как вредно "стеснение разума" и благодатна "свобода тиснения", читатель приводил Голландию и Англию. Он также ссылался на эти страны, где печатание не стесняется цензурой.
Александр Николаевич в первый момент даже не разобрался, что это могло значить? Его, как волной, захватила радость. Нет, он не ошибался! По-другому и понять нельзя было: публикуемые "Письма" в журнале напоминали читателю об его "Путешествии" и о нём самом, возвращённым из сибирской ссылки и теперь прозябающем в Немцово.
От такой догадки можно было сойти с ума. Что же такое делается вокруг него? Отставного бригадира Ивана Рахманинова судят за издание в своей домашней типографии сочинения Вольтера, в смоленском имении полковника Каховского читают его "Путешествие", проводятся тайные собрания и участников их заключают в крепость. В журнале же, издаваемом в столице, намекают о нём, в статьях поднимаются те же вопросы, какие были и остаются для него попрежнему близкими и больными. И всё это происходит где-то рядом с ним, несмотря на тёмное павлово царствование.
К тому, что происходило внутри России, прибавлялись и внешние события, также взволновавшие Радищева. В конце минувшего 1798 года началась война в Италии, на морях Европы, Америки и Африки. "Политический журнал" сообщал, что соединённые с турецким флотом российские морские силы в Средиземном море продолжали свои предприятия с неутомимой деятельностью. Они завоевали последний из французских Леванских островов Корфу и к флоту адмирала Ушакова подошли свежие подкрепления: к нему присоединилась эскадра под начальством контр-адмирала Пустошкина.
Журнал рассказывал, что император Павел возглавил мальтийский орден, издал манифест, призывающий дворянство всей Европы вступить в него рыцарями. Радищев угадывал тайный смысл и назначение этого ордена, собиравшегося бороться с "развратом умов и духом пагубной вольности".
Сообщение журнала о том, что фельдмаршал Суворов отправился в Италию, где будет командовать русско-австрийской армией против французов по настоянию венского двора, напомнило Александру Николаевичу недавний разговор с Воронцовым. "Немая баталия полководца с императором и впрямь увенчалась успехом. Фельдмаршал вырвался на простор. Вот в чём была разгадка вызова Суворова ко двору", - размышлял Радищев. Он радовался выигранному сражению Суворовым ещё и потому, что журнал всячески расписывал достоинства русского полководца. Фельдмаршал назывался "столь великим, и достопамятным человеком, что отменные свойства его заслуживали сохранения для потомства и в нашей современной истории". С восклицанием корреспондент заключал своё сообщение: "Вообще, редкие герои и полководцы в чужих краях осыпаны такими всеобщими и единодушными почестями, как генерал-фельдмаршал Суворов".
Александр Николаевич разделял восторг этого корреспондента. Он знал по себе, какие манящие возможности открывались перед Суворовым после кончанской ссылки, как должна была встряхнуть старого полководца свобода и возвращение его в любимую армию. Это душевное состояние было хорошо понятно Радищеву.
Где-то в глубине его поднялись постепенно назревавшие и теперь готовые прорваться наружу внутренние силы. Так личные радости Радищева вдруг слились с общими, большими радостями в единое, поднимавшее его чувство и к нему пришло вдохновение.