Когда Сергей поникал, изнемогал под навалившейся Виевой тяжестью брата, а тот, казалось, весь оживлялся, веселился, шевелился, как паук, - Бестужев убил бы его тут же на месте.
Матвей Иванович пробыл в Василькове с неделю, и все это время Сергей был болен.
Наконец Бестужев не выдержал и однажды, при Голицыне, спросил Матвея Ивановича в упор:
- Долго вы еще здесь пробудете?
- Не знаю. Как поживется, - ответил тот и, приподнимая свои сонно-тяжелые, Виевы веки, посмотрел на Бестужева пристально-злобно. Может быть, и ему казалось, что Бестужев - Сережин бес, бес легкости.
- А что? - прибавил он с вызовом.
- А то, что ваше присутствие здесь мне кажется вредным.
- Кому? Не вам ли?
- Нет, не мне, а вашему брату.
- Да вы что, нянька его, что ли? - усмехнулся Матвей Иванович, пожал плечами и чуть-чуть побледнел. - По какому праву, сударь, становитесь вы между мной и братом?
- Не будемте ссориться, Матвей Иванович, - возразил Бестужев. - Позвольте только дать вам совет: уезжайте поскорее…
- Позвольте ваш совет не принять. Я уеду, когда мне будет угодно.
- Не уедете?
- Убирайтесь к черту! - закричал Муравьев и не то что затрясся, а как-то зашевелился весь своим тяжелым и подлым, на взгляд Бестужева, - "паучьим" шевеленьем.
- Не горячитесь, Муравьев, - произнес Бестужев, тоже бледнея. - Уезжайте, когда вам угодно, а только ведь, все равно, один конец. Помните, в Писании: "что делаешь, делай скорее"?
Матвей Иванович помнил, что это сказано об Иуде Предателе. Он вдруг вскочил и схватил Бестужева за руку. Голицыну казалось, что они сейчас подерутся, и он уже встал, чтобы их разнять. Но вошел Сергей. Лицо у него было такое больное, жалкое, что оба взглянули на него и опомнились. Закрыв лицо руками, Бестужев выбежал из комнаты.
На следующий день Матвей объявил, что завтра уезжает. В ночь перед отъездом у него был с братом последний разговор, нечаянно подслушанный Голицыным.
Голицын сидел, так же, как намедни, один в кабинете Сергея. Матвей с братом ходили, разговаривая, взад и вперед, все по одной и той же дорожке сада, от крыльца к сажалке.
Ночь была тихая. Луна так ярко светила, что белые стены хат сияли почти ослепительно, больно для глаз; и все затихло, замерло, как будто ожидая чего-то; только звезды дрожали да верхушки тополей шелестели чуть слышным шелестом. И чем выше луна, тем ярче и ярче, тише и тише. И во всем - ожидание, напряжение, томление почти нестерпимое.
Сидя у окна, открытого в сад, Голицын то слышал, то не слышал разговор в саду, смотря по тому, приближались или удалялись голоса.
- Да, Сережа, дело наше сверх сил, и времени, и всякого вероятия, - говорил Матвей Иванович. - Если бы уверяли меня сорок тысяч Пестелей, что произойдет именно то, чего им хочется, я не поверил бы, потому что знаю, что эти вещи делаются в мире не как люди хотят, а как Бог велит…
Дальше Голицын не слышал, а потом опять:
- Ничего мы не сделаем, потому что и делать нечего… Да имеем ли мы право, наконец, ничтожная часть великого целого, налагать свой образ мыслей почти насильно на тех, кто, может быть, довольствуется настоящим и не ищет лучшего?
Присели у крыльца на завалинке, и теперь Голицыну не только слышно, но и видно было все. Сергей слушал молча, опустив голову на руки в изнеможении, а Матвей Иванович весь оживлялся, шевелился, "как паук, сосущий кровь из мухи".
- И что мы можем обещать? - продолжал он. - Метафизические рассуждения о политике двадцатилетних прапорщиков, которые ведут разговоры вольные не для чего иного, как выказки ума? И это будущие правители, решители судеб народных! Если бы я не знал, что одиночество способствует восторженности чувств, я счел бы вас всех сумасшедшими. Никакая цель не оправдывает средств: кто дерзает на верное зло для неверного блага, тот злодей. Ничего из этого выйти не может, кроме погибели. И даже в случае успеха мы предали бы Россию бедствиям, о коих нельзя себе составить и понятия…
Сначала где-то вдали, а потом все ближе и ближе послышалась грустная песня:
Моя матинька, моя голубонька,
Як мени жити, як доживати?
Голицын узнал Катрусин голос. Омелькина пасека была по соседству. Катруся часто заходила в сад к Сергею Ивановичу; он был с нею ласков; может быть, нравился ей, и она заигрывала с ним, невинно, нечаянно. Вот и теперь зашевелились темные кусты черемухи, замелькала в них белая плахта, и на перелазе через плетень появилась высокая, стройная, как тополь, девушка в венке из маков и барвинка. В лунном свете виден был узор шитья на плахте и каждый лепесток в венке. Плетень скрипнул. Сергей Иванович оглянулся, увидал Катрусю, кивнул ей головой, с улыбкой, и она тоже, улыбаясь ему, крикнула, загадала загадку русалочью:
- Полынь или петрушка?
- Петрушка! Петрушка! - ответил он радостно.
- Ты моя душка! - засмеялась она, соскочила с плетня и нырнула из света в тень, как в черную воду русалка.
- Сережа, ты меня не слушаешь? - произнес голос Матвея Ивановича.
- Нет, слушаю, мой друг! Все, что ты говоришь, правда, почти правда. Я иногда и сам так думаю…
Он хотел еще что-то сказать, но брат не дал ему, опять заговорил уныло, упорно, мучительно, повторяя все одно и то же: "погибнем, погибнем! Ничего не будет! Ничего не сделаем!"
- Мы жестоко ошиблись, - заключил он, - сунулись в воду, не спросясь броду: думали, что народ с нами; но не с нами народ, - я знаю, Сережа, не спорь, я знаю, что это так! Вот, говорят, во время последнего проезда государева народ отовсюду сбегался к нему, становился на колени, бросался под колеса коляски его, так что приходилось останавливаться, чтоб не раздавить людей, - это республиканцев-то наших будущих! Да посмей мы только тронуть царя, - народ нас всех растерзает как извергов, потому что любит его, верит в него, как в Помазанника Божьего, как в Самого Бога!
Он замолчал, потом одной рукой обнял брата за шею, наклонился к нему, заглянул в лицо его и заговорил уже другим, детски-ласковым, вкрадчивым голосом:
- Помнишь, Сережа, как в ту ночь на Бородинском поле лежали мы под одною шинелью, и молились, и плакали, и клялись умереть за отечество? Помнишь, потом, когда мы полюбили вместе Аннет, ты сказал мне однажды: "я люблю ее, но тебя еще больше: ты друг души моей от колыбели". Разве я уже не друг тебе? Разве все, что было, - не было? Сережа, голубчик, ради Христа, ради покойной маменьки, послушай меня: не губи себя, не губи других. Хоть меня пожалей… не могу я больше… Гнусно, тошно, страшно, - не человеческого. Божьего суда страшно. Уйдем от них, уйдем, пока еще не поздно…
Сергей долго молчал, опустив по-прежнему голову на руки, в изнеможении.
- Что тебе сказать? - заговорил, наконец, и голос его звучал сперва глухо, как из-под страшной тяжести, но потом все громче и громче, все тверже и тверже. - Пусть так, как ты говоришь. Но если бы надо было все начинать сызнова, - я начал бы. Вот ты говоришь: народ любит царя, верит в него, как в Бога……..
Но ведь это погибель……………..……………………………………………………
Не то, что народ темен, беден, голоден, раб, а то, что он сделал человека Богом, - погибель России, погибель вечная!..…………………..………………………….
- Чем же царь виноват? Ты сам говоришь: народ… - начал было Матвей Иванович, но теперь уже Сергей не дал ему говорить.
- Нет! Народ не знал, что делает, а он знал. "Царство Божие на земле, как на небе", - это он сказал, а делал что? Благословенный, Спаситель России, Освободитель Европы, - что он сделал с Россией, что он сделал с Европой? Не им ли раздут в сердцах наших светоч свободы и не им ли потом она так жестоко удавлена?………………………………………………………………………………….
Самое великое стало смешным, самое святое кощунственным………………………
………………………………………………………………………………………..
Этого нельзя простить. Пусть прощает, кто может, - я не могу…………………..
………………………………………………………………………………………..
Да, да, молчи, знаю сам: "не убий". А вот убил бы, убил бы тут же на месте……
Голицын не видел лица его, но по голосу угадывал, что оно ужасно, так же, как намедни, когда он говорил с ним о Гебеле; и всего ужаснее то, что милое, доброе, детское, оно могло быть таким.
- Сережа, Сережа, что ты? Во Христа веруешь, а можешь так! - воскликнул Матвей Иванович.
Сергей, закрыв лицо руками, опустился на лавку в изнеможении, как будто опять раздавленный тою же, как давеча, страшною тяжестью.
Оба замолчали, потом заговорили шепотом. Матвей Иванович плакал, а Сергей обнимал его, утешал, успокаивал с такою нежностью, что трудно было поверить, что это тот самый человек, который за минуту говорил об убийстве.
Была полночь; луна - в зените; свет еще ярче, тишина еще тише, и ожидание, напряжение, томление еще нестерпимее.
И вдали опять, как давеча, послышалось:
Моя матинька, моя голубонька,
Як мени жити, як доживати?
Но печальная песнь оборвалась, и вдруг зазвенела - веселая, буйная, звонкая, как русалочий смех:
Та внадився журавель
До бабиных конопель…
И все на земле и на небе, как будто этого только ждало, - вдруг тоже запело, зазвенело, ответило смехом на смех, - весь яркий свет был звонкий смех.
- Ничего не будет! Ничего не сделаем! - плакал плачущий. "Будет! Будет! Сделаем!" - смеялось все над плачущим.
И с такою радостью, как еще никогда, повторил Голицын:
- Будет! Будет! Сделаем!