Борисов с Голицыным вошли в домик, где беременная жидовка с чахоточным румянцем на впалых щеках, с полосатым тюрбаном на бритой голове хлопотала, примазывая глиной деревянную заслонку к жерлу раскаленной печи, куда задвинула шабашевые блюда (была пятница, день шабаша), так как в день субботний прикосновение к огню считается смертным грехом.
- Ну что, как Барух? - спросил Петр Иванович.
- Ай-вай, паночку ясненький, плохо, совсем плохо…
- Ничего, Рива, даст Бог, вылечим, - сказал Борисов и сунул ей что-то в руку.
- Спасибо, спасибо, паночку добренький! Нехай вас Бог милует! - утерла она концом тюрбана глаза и наклонилась, должно быть, хотела поцеловать руку его, но он отдернул ее и поскорее ушел.
По скользким ступеням спустились в темный подвал. На полу валялись кучи тряпья, стояли лохани и кадушки с помоями; от них шел такой смрад, что дыхание спиралось. В красном углу, на восток, - завешанный полинялой парчой кивот, с пергаментными свитками Торы; на крюке - мешок из телячьей кожи с молитвенными принадлежностями; на гвоздике - плетеная свеча зеленого воска для зажигания после шабаша. На сундуке с тряпьем, заменявшим постель, лежал старик с длинной белой бородой, как Иов на гноище.
Барух Эпельбаум, великий ревнитель закона, был богатым купцом, но когда любимая дочка его сбежала с русским приказчиком, он заскучал, забросил дела, разорился и, не имея, где преклонить голову, больной, почти умирающий, приехал в Васильков к дальним родственникам. Барух как-то выручил Борисова из большой беды, дав ему денег взаймы, и теперь, когда все старика покинули, тот утешал его и ухаживал за ним, как самая нежная сиделка.
- Десница Божья отяготела на мне! Нет целого места в плоти моей, нет мира в костях моих! Смердят, гноятся раны мои от безумья моего! - восклицал Барух по-еврейски, заунывно и торжественно, с таким видом, что нельзя было понять, молится он или богохульствует.
- Ну-ка, братец, снимай свитку, мазаться будем, - сказал Борисов, подходя к старику.
- Ох-ох-ох, паночку миленький! - простонал Барух жалобно. - Оставь ты меня, как все меня оставили! Не треба мне мази твоей. Нехай помру, як пес… Проклят день рождения моего и ночь, когда сказали: зачался человек! - прибавил он опять по-еврейски, заунывно и торжественно.
- Ну, брат, полно кобениться! Вот намажу, легче будет.
Борисов помог ему снять грязную, в лохмотьях, свитку. Голицын увидел мертвенно-бледное тело с красными пятнами отвратительной сыпи и отвернулся невольно. "Барышня я, что ли?" - вспомнилось ему.
А Борисов делал свое дело, как хороший лекарь: достал баночку с мазью, засучил рукава и принялся тереть. Жид стонал, корчился от боли, потому что мазь была едкая.
Когда Борисов кончил, больной долго лежал, не шевелясь и закрыв глаза, как мертвый; потом открыл их, посмотрел на Борисова и сказал, как будто продолжая разговор, только что прерванный:
- Вот вы говорили намедни, ваше благородьице: Иешу Ганоцри добро людям сделал, а я говорю: зло. Ай-вай, такого зла никто людям не делал, как Иешу Ганоцри…
- Пустое ты мелешь, Барух! Какое же зло?
- А вот слушайте, ваше благородийце, я вам скажу. Я - пес поганый, жид пархатый, а я лучше вашего знаю все, - усмехнулся он тонкой усмешкой завзятого спорщика; мешал русский язык с украинским, польским и еврейским, но такая сила убеждения была в лице его, в движениях и в голосе, что Голицын почти все понимал. - Вот гляжу я в окошечко: вот идет Лейба из Бердичева, вот идет Шмулька из Нежина, а вот идет Иешу Ганоцри. Лейба - жидок, Шмулька - жидок, все жидки одинокие, а Иешу кто?
- Иешу Ганоцри - Иисус Назарей, - шепнул Борисов на ухо Голицыну.
- Слушайте, слушайте, я вам все скажу, - продолжал старик, обращаясь уже к обоим вместе, видимо, польщенный вниманием Голицына. - Вы, христиане, не знаете, а мы, жидки, знаем, кто такой Иешу Ганоцри. Мы всю его фамилию знаем, и матку, и батьку, и сестричек, и братиков! - лукаво прищурился он и залился вдруг тоненьким смехом. - В Варшаве паночек один, такой же вот, как ваши милости, добренький да умненький, дал мне Евангелиум. "Читай, - говорит, - Барух, может, твоей душеньке польза будет". Стал я читать, да нет, не могу. "Ну, и что же такое? - говорит, - отчего не можешь читать?" ……….
……….……………………………………………………………………………………
Вдруг смех исчез. Он сжал кулаки и потряс ими в воздухе. Лицо исказилось, как у бесноватого.
- В Законе сказано: "Слушай, Израиль: Я есмь Господь Бог твой". А Он, человек, Себя Богом сделал! Нет хуже того зла на свете…………..………………
…………………………………………………………………………………………
- возопил он с тем же святым неистовством, с каким первосвященник Каиафа разодрал некогда одежды свои перед судилищем……………….
………………………………………………………………………………………
- Ну, что? Ведь не глуп мой жид, а? - сказал Борисов, когда они опять вышли на улицу.
- Настоящий философ, в тезку своего, Баруха Спинозу! - ответил Голицын. - Только все они чего-то не понимают главного.
- А что главное?
- Ну, этого я вам не скажу: "тут молчок, и всяк сверчок знай свой шесток", - усмехнулся Голицын.
- А я боялся, что скажете, - посмотрел на него Борисов, сначала серьезно, а потом вдруг тоже с улыбкой, и спросил:
- Вы куда?
- Домой, - ответил Голицын, чтобы узнать, не обрадуется ли он, по обыкновению, что его оставляют в покое.
- Заняты?
- Нет.
- Так пойдемте ко мне. Знаете что, Голицын? Я ведь с вами давно говорить хотел, да все боялся…
- Чего же боялись?
- Да вот, как батька мой говорит: с важными господами вишен не ешь, как бы косточкой глаза не вышибли.
- Вы так обо мне думали?
- Ну, не сердитесь. Я теперь не так…
- А как?
- Теперь, - засмеялся Борисов, - как дедуся-пасечник наш говорит: вижу по всему, что вы человек как человек, а не то, что называется пан.
- Ну и слава Богу!
- Не сéрдитесь?
- Да нет же, какой вы, право, чудак!
Голицын вдруг почувствовал, что Борисов тихонько жмет ему руку.
- Вам Бестужев говорил о Славянах?
- Говорил.
- Не поняли?
- Не совсем.
- Да ведь просто?
- Иногда простое понять труднее всего.
- Вот именно, - подхватил Борисов, - самое простое - самое трудное. Но вы понять можете: слепенького поняли и жида поняли; значит, и нас поймете…
Он говорил теперь связно и внятно, как будто совсем другой человек; и лицо - другое, новое. "Какое милое лицо, и как я его раньше не видел!" - удивился Голицын.
Борисов жил на выезде из города, у Богуславской заставы, в крошечной хатке с двумя каморками, почти без мебели. "С хлеба на квас перебивается", - вспомнилось Голицыну.
Когда они вошли, молодой человек, сидевший у окна и что-то рисовавший, с милым, грустным и больным лицом и с глазами, такими же тихими, как у Борисова, вскочил в испуге и, не здороваясь, убежал в соседнюю каморку, где заперся на ключ. Это был Андрей Иванович, брат Борисова.
Хозяин показал гостю коллекции бабочек и других насекомых, а также рисунки животных, птиц, полевых цветов и растений.
- Это все - Андрей Иванович. Не правда ли, мастер? - сказал он с гордостью.
В самом деле, рисунки были прекрасные.
- Жарко здесь, и мухи. Пойдемте-ка в сад, - предложил Петр Иванович.
Голицын понял, что он не хочет беспокоить больного брата.
У хатки не было сада, она стояла на пустыре. Перелезли через плетень в чужую дьячковскую пасеку, забрались под густую тень черешен и уселись в высокой траве на сваленные колоды ульев. За плетнем, над белой дорогой, воздух дрожал и мерцал от зноя ослепительно; а здесь, в тени, было свежо; струйка воды журчала по мшистому желобу, и тихое жужжание пчел напоминало дальний колокол.
- Ну, говорите: чего же вы не поняли? - начал Борисов.
- Цель вашего Общества - соединение славянских племен в единую республику? - спросил Голицын.
- Да. Федеративный союз, подобный древнегреческому, но гораздо его совершеннее.
- Какие же у вас средства к тому?
- Средства? Да те же, что и у вас, десятое дело, пожалуйста. Ну, там возмущенье, сверженье династии… ну, и прочее. Вы же знаете…
Говорил, видимо, чужое, заученное и для него самого не важное; помолчал и прибавил уже иначе, с усмешкой печальной и ласковой:
- Мы ведь сначала о средствах почти и не думали, мечтали сделать переворот с такою же легкостью, как парижане меняют старые моды на новые. Ни о чем не заботились, как в раю жили, ждали чудес, верили, скажем горе: "сдвинься!" - и сдвинется. Только впоследствии увидели, как трудно все… Да, многое придется оставить, ежели соединимся с Южными. А жаль. Хорошо было; так уж больше не будет,
Было, да поплыло,
Его не вертати…
Он подал ему тоненькую, в синей обложке, как будто ученическую, тетрадку: захватил ее с собой давеча из дому.
- Вот наши правила. Читайте сами. Может быть, лучше поймете.
Голицын прочел:
"Ты еси Славянин, и на земле твоей при берегах морей, ее окружающих, построишь четыре гавани, а в середине город и в нем богиню Просвещения на троне посадишь, и оттуда будешь получать себе правосудие, и ему повиноваться обязан, ибо оное с путей, тобою начертанных, совращаться не будет.
Желаешь иметь сие, - с братьями твоими соединись, от коих невежество предков отдалило тебя".