Существует заговор, здесь, в Петербурге, и в Южной армии, для введения в России конституции. Злодеи намерены произвести возмущение в войсках и, в случае надобности, посягнуть на жизнь государя.
Государь давно уже знает об этом. Как же мне не сказал?
Теперь вспоминаю, что у меня было предчувствие. Я все старалась понять, что у него на душе, чем он мучается, о чем думает. Так вот о чем…
Еще новость: великий князь Николай - наследник престола. Я узнала об этом из случайного разговора Nixe и Alexandrine с императрицей-матерью, в моем присутствии, - вообще мною не стесняются. Императрица спросила меня:
- Разве вам государь ничего не говорил?
Она видела, как мне стыдно и больно: может быть, для того и начала разговор.
Опять Карамзин рассказал мне все под большим секретом: боится, что государь узнает и будет сердиться.
Николай - наследник, это дело решенное; Константин уже отрекся от престола, и государь, может быть, еще при жизни своей, отречется в пользу Николая. Манифест, завещание или что-то в этом роде спрятано где-то, и пока никому ничего неизвестно. По тайному завещанию, передают из рук в руки Россию, как частную собственность. Судьба народа считается делом домашним: после смерти хозяина раскроют завещание и узнают, чья Россия………………
……………………………………………………………………………………
Не могу привыкнуть к этой новости Николай, Никс - самодержец Российский!
Как сейчас помню драки маленького Никса с Мишелем. Никс был бедовый мальчишка: в припадке злости рубил топориком игрушки, бил палкой и чем ни попало бедного Мишеньку. Однажды, ласкаясь к учителю, укусил его за ухо; был, однако, трусишкою: от грозы под кровать прятался, а когда ему надо было вырвать кривой зуб, так боялся, что несколько дней плакал, не спал и не ел. Зато, еще мальчиком, делал ружейные приемы, как лучший ефрейтор. Я и впоследствии никогда не видывала книги в его руках: единственное занятие - фронт и солдаты.
- Я не думал вступать на престол, - говорит сам, - меня воспитывали, как будущего бригадного.
Уже молодым человеком, в Твери, в саду великой княгини Екатерины Павловны, статую Аполлона взорвал порохом, в виде забавы. Он и сам хорош, как Аполлон, только все что-то не в духе: Аполлон, страдающий зубною болью.
Недавно, на ученье, перед фронтом, обозвал офицеров "свиньями" и грозил всех "философов" вогнать в чахотку.
……….………Кто-то сказал о нем: "Il y a beaucoup de praporchique en lui et un peu de Pierre le Grand".
Как-то будет он царствовать?
Не знаю, впрочем, кто лучше, - Николай или Константин?
У того отвращение к престолу врожденное.
- Меня, - говорит, - непременно задушат, как задушили отца.
Когда я смотрю на это курносое лицо с мутно-голубыми глазами навыкате, с светлыми насупленными бровями и светлыми волосиками на кончике носа, которые щетинятся в минуты гнева, - мне всегда чудится привидение императора Павла.
- Не понимаю, - говаривала бабушка, - откуда вселился в Константина такой подлый санкюлотизм!
Однажды сказал он о беременной матери:
- В жизнь мою такого живота не видывал: тут место для четверых!
Я собственными глазами читала письмо его к Лагарпу с подписью: ……………. Это, впрочем, может быть, искреннее смирение "санкюлота", потому что он искренен и добродушен по-своему.
Но когда я думаю о нем, передо мною встает тень госпожи Араужо…………..…
………………………………………………………………………………………….и тень Алеши, убитого из-за угла наемным кинжалом злодея.
А все-таки - лучше Константин, чем Николай.
Теперь понимаю, откуда у них у всех эта надменность: царствование императора Александра кончилось, царствование императора Николая началось.
Мне иногда кажется, что государь ими предан и продан.
Что-то будет с Россией?
Все думаю о Тайном Обществе.
У этих злодеев есть правда, - вот что всего ужаснее. И почему "злодеи"? Не мы ли показали им пример 11 марта? Не я ли когда-то проповедовала революции, как безумная? Не говорила ли: "Мы должны - через кровь"?.. Тогда - мы, теперь - они: кровь за кровь.
Может быть, я ничего не понимаю в политике. Но, кажется, в России все идет не так, как следует.
Вспоминаю мой разговор с генералом Киселевым, начальником штаба Южной армии, где главное гнездо заговорщиков. Говорят, будто бы и он - с ними, но я этому не верю: он государю предан.
- В течение двадцати четырех лет само правительство питало нас либеральными идеями, - говорил Киселев: - преследовать теперь за свободомыслие не то же ли значит, что бить слепого, у которого сняты катаракты, за то, что он видит свет? В двенадцатом году свободу проповедовали нам воззвания, манифесты и приказы. Манили народ, и он добрым сердцем поверил, не щадил ни крови своей, ни имущества. Наполеон низринут, Европа освобождена, государь возвратился, увенчанный славою. Но народ, давший возможность к славе, получил ли какую льготу? Нет. Ратники, возвратясь в домы свои, первые разнесли ропот: "Мы проливали кровь, а нас заставляют потеть на барщине; мы избавили родину от тирана, а нас тиранят господа". Все, от солдата до генерала, только и говорили: "Как хорошо в чужих землях, и почему не так у нас?"
- Вот начало свободомыслия в России, - заключил Киселев: - чтобы истребить корень его, надо истребить целое поколение людей, кои родились и образовались в нынешнее царствование…
И вот, говорю от себя, основание Тайного Общества.
Да, есть у них правда. Государь это знает, - оттого так и мучается.
Но как же опять не сказал мне? Что он со мною делает?
Я должна говорить с ним, будь что будет…
…Всю зиму была больна; простудилась во время наводнения.
Теперь лучше, - говорят, что лучше. А я не знаю. Мне все равно. Хожу, двигаюсь, но как будто это не я, а кто-то другой. Такая слабость, такой упадок сил, что, кажется, если бы я могла выпить немного жизни с ложки, как пьют лекарство, это бы мне помогло.
Опять - балы, маскарады, концерты, ужины и визиты, визиты и родственники, родственники, сорок тысяч родственников: Вюртембергские, Оранские, Веймарские, Российские - все на меня наседают. Я должна быть любезна со всеми, но только что уйдут, падаю, как загнанная лошадь.
Вчера с головною болью одевалась на бал; стояла перед зеркалом; только что эту бедную голову убрали цветами и бриллиантами, меня начало рвать; вырвало - сделалось легче, и отправилась на бал; просидела до ужина, только от запаха блюд убежала. А когда осталась одна и взглянула на себя в зеркало, то испугалась: краше в гроб кладут.
Сегодня ждала на сквозняке, в холодной приемной у Alexandrine, потом попала некстати с визитом к императрице, а ночью - маскарад. И при этом говорят: "Поправляйтесь!"
От государя записка: "Если вам нужна помощь моя, я готов прекратить все эти визиты; но умоляю вас, положите конец вашей пытке".
Лейб-медик Штофреген сказал ему прямо, что меня убивают.
Когда я всхожу по лестнице Зимнего дворца - 73 ступени, - у меня такое чувство, что я когда-нибудь тут же упаду бездыханною.
Я - как солдат на часах, который не смеет сойти с места. Не люблю даром есть хлеб, а главное, терпеть не могу, чтобы меня жалели. Сижу иногда с опущенною вуалью даже в собственной комнате, чтобы не чувствовать на себе сострадательных взоров: "Ах, бедная женщина! Какая больная, несчастная!"
Это похоже на пытку, когда голого, обмазанного медом, выставляют на съедение насекомым.
Доктора думают, что у меня чахотка. Я им не верю. Вот уже много лет чувствую биение жилы под сердцем; что-то бьется во мне, как подстреленная птица.
Не помню, кто сказал: "В жизни каждого человека наступает время, когда сердце должно окаменеть или разбиться".
Сердце мое не окаменело и должно разбиться. Бедный глиняный горшок между чугунными!
Доктора думают, что я больна, а мне кажется, что я умираю. Тело мое - как изношенное платье: всякая малость делает новую дыру, а починить нельзя, потому что живого места нет, - еще хуже разлезается, как Тришкин кафтан.
Кажется, повезут меня в Таганрог осенью. Мне все равно. Только бы не в Италию: зрелище больной императрицы, которую возят из города в город, очень противно.
Я не могла бы нигде жить, кроме России, даже если бы меня весь мир забыл. И умереть хочу в России.
Государь отвезет меня в Таганрог и на зиму вернется в Петербург. А я останусь одна, опять одна.
Я хотела бы пустынного зеленого уголка у моря, а главное - с ним. Но это слишком хорошо для меня. Всякий говорит: "Я еду туда и туда"; мой конюх говорит: "Я еду на морские купанья". А я не могу.
Я уже давно была бы здорова, если бы мне дали путешествовать, когда мне этого еще хотелось. Но государь ни за что не соглашался, не знаю почему. А теперь поздно.
Я всегда просила Бога, чтобы Он помог мне сломить себя, уничтожить в себе всякое желание. Я жертвовала государю всем, как в малом, так и в большом. Сначала трудно было, но стоило ему сказать: "Вы такая рассудительная", - и я делала все, что он хотел. Я смешивала покорность ему с покорностью Богу, и это была моя религия. Я говорила себе: "Он этого хочет", - и трудное делалось легким, горькое - сладким; все легче и легче, все слаще и слаще.
Ну вот и сломила себя. Во мне больше нет желаний, нет воли, нет ничего, как будто меня самой нет.
Почему же вдруг стало страшно? Почему я не знаю, права ли я? прав ли он?