У дядюшки моего, министра, видел я секретную записку Магницкого, поданную государю в прошлом 1823 году: План воспитания народного. "В России в основное начало народного воспитания должно положить две религии - первого и второго величества". Слова сии тогда же, у дядюшки, я выписал. И далее: "Верный сын церкви православной истинным помазанником, Христом Божиим, не может признать никого, кроме Помазанного на царство церковью православною".
Так вот что значит религия двух величеств: одно величество - Христос, Царь Небесный; другое - Христос, царь земной, самодержец российский:
Пришел явный государь
Ко небесному в алтарь.
Завершено незавершенное, досказано недосказанное, замкнут незамкнутый круг.
Августа 6. Алеша Милорадович достал у придворного лакея Кобелева прожект скопца-камергера, статского советника Алексея Михайловича Еленского об учреждении в России феократического образа правления. В 1804 году, незадолго до свидания "двух величеств", прожект подан государю через товарища министра юстиции, Николая Николаевича Новосильцева.
Для успешной борьбы с Наполеоном камергер Еленский предлагал учредить Божественную Канцелярию из православных иеромонахов и скопцов-пророков. Иеромонахи должны быть учеными, а пророки - "простячками", потому что "вся благодать в простячках". По одному иеромонаху с пророком на каждый военный корабль и в каждую дивизию действующей армии, дабы секретно пророческим гласом совет предлагать. Сам камергер Еленский с двенадцатью пророками обязан всегда находиться при главном военном штабе: "а наш Настоятель Богодухновенный Сосуд (Кондратий Селиванов) - при лице самого государя императора". Когда все это будет исполнено, то "и без великих сил военных победит Господь всех врагов и защитит возлюбленную Россию Свою, да познает весь мир, яко с нами Бог".
Камергер Еленский заточен в Суздальскую крепость, а через десять лет прожект исполнен, учреждена, под видом Священного Союза, Божественная Канцелярия.
Августа 7. Видел Рылеева издали на улице.
Как давно, как далеко, точно в мире ином!
Я перешел на другую сторону, как будто испугался, застыдился. Чего же? Разве я в чем виноват перед ними и разве не совсем ушел от них?
А как бы им надо знать то, что я теперь знаю. Если бы поняли! Да нет, не поймут.
Августа 8. На раденьи у скопцов - с шести часов вечера до шести утра. Шатаюсь, как пьяный; горячка, должно быть, начинается. Ну что ж, слава Богу! Надо же, чтоб все это чем-нибудь кончилось.
Горний Сион - дом купца Солодовникова, в Хлебном переулке, Литейной части, у Лиговки, одноэтажный, деревянный, окруженный садом, с горенкой вверху, где жил искупитель. Над дверями горенки золотыми буквами: Святый Храм. Стены выкрашены небесно-голубою краскою; потолок расписан херувимами; на полу ковер с вытканными ангелами и архангелами. Высокое ложе с кисейным пологом и золотыми кистями. Здесь, на пуховиках, как на облаках небесных, возлежал некогда царь-батюшка, сам Бог Саваоф. Тут же на стене - портрет его: древний старик, похожий на бабу; на голове и бороде волосы тонкие, редкие; седина с желтизной; острижен по-крестьянски. Одет в богатый левантиновый шлафрок. На коленях белый, с голубыми и красными цветочками, платок - "Божий покров". Скопцы прикладываются к портрету, как к образу, крестясь и приговаривая: "Здравствуй, государь-батюшка, красное солнышко!" Многие чувствуют при сем теплоту, как от живого тела, и благоухание.
Раденье происходило внизу, в двух больших горницах с гладким липовым полом; одна - для мужчин, другая - для женщин. Комнаты разделены узким проходом с двумя широкими и низкими, почти вровень с полом, окнами-дверьми, одно против другого - в мужскую половину и в женскую. Здесь ставилось высокое ложе царское, с коего батюшка благословлял радеющих.
Мужчины в длинных белых рубахах-саванах; женщины в белых сарафанах сидели на лавках чинно; в левой руке - белый платок, а в правой - зажженная восковая свеча; ноги босы.
Среди женщин - та самая лебедянская мещанка, девица Катасанова, матушка Акулина Ивановна, богородица, в которую влюблен Алеша. Красавица, а по лицу видно, что могла сделать то, что о ней говорят: девке Фекле из ревности выжгла сосцы раскаленным железом, "до косточки".
Запели голосами протяжными, глухими, как бы далекими:
Царство, ты царство, духовное царство, -
песню, коей всегда начинается раденье.
В мужской половине на середину комнаты вышел старичок благообразный, на скопца непохожий, отставной солдат инвалидной команды, Иван Плохой, вестник от заточенного в Суздале государя-батюшки. Все встали, крестясь обеими руками (птица не летает об одном крыле, а молитва есть полет белого голубя); поклонились ему трижды. Он ответил земным поклоном и начал раздавать из кулька батюшкины гостинцы: от царского стола корочки, сухарики, жамочки, финифтяные образки и "части живых мощей" - ладанки с волосами и обрезками ногтей, пузырьки с водою, в которой батюшка мыл ноги, и лоскутки его, государевых, подштанников. По тому, как принимаются дары сии, видно, что он для них воистину Бог, "и с ручками и с ножками".
Потом громким голосом, так что слышно было в обеих горницах, вестник проговорил слова, которые велел сказать батюшка:
- "Я, - говорит отец, - весел и только телом в неволе, а духом всегда с вами, детушки! Не оставлю вас; вы мои последние сироты!"
Дальше старичок от умиления говорить не мог - заплакал, и все начали плакать. Плач перешел в вопль, в рыдание и в песню, пронзительно-унылую, подобную тем, коими причитают бабы в деревнях над покойником:
Ах, ты, свет, наше красно-солнышко,
Государь ты наш, родимый батюшка!
Укатило наше красно-солнышко,
Ты во дальнюю сторонушку!
Расстройство ли нервов, действие ли звуков сих, хватающих за сердце, но я едва удерживался от слез. Как бы истина во лжи мне слышалась: все та же молитва - adveniat regnum tuum, - из преисподней возглашенная.
Наконец рыдание стихло, и зашептали все друг другу на ухо тайную весть:
- Батюшка родимый от нас недалече, из темницы выведен и скоро явится…
- Явится! Явится! - пронесся радостный шепот в толпе, как в лесу весенний шум.
Лица просветлели, и вдруг плясовая, веселая песня грянула:
Как у нас на Дону,
Сам Спаситель во дому!
Пели и хлопали в ладоши, ударяли себя по коленям, по ляжкам; топали ногами в лад и тяжело, отрывисто дышали, все враз, как один человек.
Как у нас на Дону,
Сам Спаситель во дому
И со ангелами,
Со архангелами.
Вдруг смолкли, и в тишине зазвенел женский голос, чудесный - сама Каталани позавидовала бы; то пела Катасанова:
Мой сладимый виноград -
Паче всех земных отрад.
Сокол с неба сокатися,
Дух небесный встрепенися!
Мороз пробежал у меня по спине; раскаленное железо, коим сосцы у девки Феклы выжжены, послышалось мне в этом голосе.
И опять все голоса слились торжественно, дико и грозно, как голоса налетающей бури:
Претворилися такие чудеса,
Растворилися седьмые небеса,
Сокатилися златые колеса,
Золотые, еще огненные…
И вдруг что-то покатилось, закружилось, белое. Трудно было поверить, что это человек: ни лица, ни рук, ни ног - только белый вертящийся столб, как столб снега в метели, а там и другой, и еще, и еще, и еще - вся комната наполнилась белыми вихрями. Рубахи-саваны, вздувшись от воздуха, образовали эти столбы. Вертятся, вертятся, вертятся - и ветра вой, свист, визг, как от снежной бури в степи.
Я глядел, и голова у меня кружилась; иногда забывался, как будто терял сознание, и казалось мне, что вместе со всеми лечу и я; иногда опоминался и видел, как плясуны, изнеможенные, остановившись, выжимали мокрые от пота рубахи, вытирали полотенцами лужи пота на полу, и знакомый острый запах душил меня, как выхухоль; но тотчас же опять забывался я.
Испытывал чувство неизъяснимое: сквозь ужас - восторг, подобный тому, который я испытывал уже раз, много лет назад, когда на Лейпцигском поле, перед сражением, мимо нашей дивизии проскакал на коне государь император, и с пятидесятитысячною громадою войск кричал я "ура!" и готов был, умирая, сказать царю моему, Богу моему: "Здравствуй, государь-батюшка, красное солнышко!"
Тогда - красное, а ныне - белое. И с белой метелью к белому солнцу лечу…
Сентября 9. Возобновляю записки сии через месяц, в Царском Селе, в Китайском домике, куда перевез меня дядюшка.
Я был болен, дней десять лежал без памяти, едва жив остался. Поправляюсь медленно, но все еще слаб.
Дни тихие, теплые, точно весенние. Желтые листья кружатся, как золотые бабочки; паутинки летают осенние в хрустально-чистом воздухе; темно бледнеют астры, ярко темнеют георгины печальные. А из голубого неба журавлей невидимых крики доносятся, как будто зовут они в страну, откуда путник не возвращается.
Сентября 10. Царское Село опустело. Государь уехал 16 августа в восточные губернии. Императрица Елизавета Алексеевна живет во дворце одна, ее почти не видно и не слышно.
Государь перед отъездом обо мне спрашивал дядюшку, желал видеть меня и, когда узнал, что я болен, послал ко мне лейб-медика Штофрегена, который, говорят, спас мне жизнь: Коссович залечил бы до смерти. Так вот отчего был так заботлив дядюшка: не ему, а государю обязан я спасением жизни.
Штофреген говорит: "Скоро молодцом будете". Да, тело здорово, жив, - а жить нечем.