- Я, видишь ли, друг мой, почел бы, разумеется, за счастье… Но ты знаешь мои обстоятельства: не могу я жениться, не вправе связать жизнь молодого существа…
- А вправе обесчестить?
- Послушай, Рылеев, кажется, Глафира Никитична не маленькая…
- Еще бы маленькая! Старая девка. Но пока она в моем доме, я никому не позволю…
- Да что ты горячишься, помилуй? У нас ведь ничего и не было…
Если бы случилось это на Кавказе, Якубович принял бы вызов; у него была храбрость тщеславия, и он стрелял превосходно, а Рылеев плохо; но здесь, в Петербурге, на виду государя, поединок грозил новою ссылкою, окончательным расстройством карьеры, а может быть, и раскрытием Тайного Общества - и тогда неминуемой гибелью.
- Ты знаешь, душа моя, я не трус и всегда готов обменяться пулями, - но на тебя рука не подымется. Да и не за что, право…
- А, так ты вот как, подлец! - закричал Рылеев, и вихор поднялся на затылке его, угрожающий, как, бывало, в корпусе, перед дракою. - Так не будешь, не будешь драться?
Еще в начале разговора послышался в прихожей звонок; потом второй, третий, четвертый, - все время звонили; испорченный колокольчик дребезжал слабо и, наконец, в последний раз глухо звякнув, совсем умолк: верно, опять оборвался.
"Э, черт! Кого еще принесла нелегкая? А Филька, подлец, дрыхнет", - думал Рылеев полусознательно, и это усиливало бешенство его.
- Так не будешь? Не будешь?.. - наступал на противника, бледнея и сжимая кулаки.
Росту был небольшого и довольно хил; Якубович перед ним силач и великан. Но в тонких сжатых, побледневших губах Рылеева, в горящих глазах и даже в мальчишеском вихре на затылке что-то было такое неистовое, что Якубович потихоньку пятился; и если бы в эту минуту Рылеев вгляделся в него, то, может быть, понял бы, что "храбрый кавказец" не так храбр, как это кажется.
- Кондратий Федорович Рылеев? - произнес чей-то голос.
Тот обернулся и увидел незнакомого молодого человека в армейском, темно-зеленом мундире с высоким красным воротником и штаб-офицерскими погонами.
- Прошу извинить, господа, - проговорил вошедший, поглядывая с недоумением то на Рылеева, то на Якубовича, - не дозвонился: должно быть, испорчен звонок, дверь отперта…
- Что вам, сударь, угодно? - крикнул хозяин.
- Позвольте представиться, - продолжал гость с едва заметной усмешкой: - полковник Павел Иванович Пестель.
- Пестель! Павел Иванович! - бросился к нему навстречу Рылеев, и лицо его просветлело, с тем внезапным переходом от одного чувства к другому, который был ему свойствен.
- Прошу вас, господа, не стесняйтесь. Я в другой раз… - начал было Пестель.
- Нет, что вы, что вы, Павел Иванович! Милости просим, - засуетился Рылеев, пожимая ему руки и отнимая шляпу; о Якубовиче забыл. Тот прошмыгнул мимо них в прихожую, торопливо оделся и выбежал.
Хозяин повел гостя в кабинет, продолжая суетиться с преувеличенной любезностью.
- Не угодно ли трубочку?
- Спасибо, не курю.
- Ну, слава Богу, наконец-то залучили вас, - опять засуетился Рылеев, сбиваясь и путаясь. - А я уж, признаться, думал, что так и уедете, не повидавшись.
- За мною следят, надо было выждать, - заговорил Пестель чистым русским говором, но слишком правильно, отчетливо, и в этом виден был немец. - Я приехал с генералом Киселевым, начальником штаба. Государь обо мне спрашивал. Надо быть весьма осторожным… А это кто у вас?
- Якубович.
- А, знаю… Дверь, кажется, не заперли? Ваш мальчик спит.
- Ах, в самом деле, - спохватился Рылеев. Сбегал, запер, растолкал Фильку, приказал ждать барыню и вернулся в кабинет.
- Ну что, как у вас, в Южном Обществе? - видимо, затруднялся он, с чего начать; вглядывался в Пестеля.
Ему лет за тридцать. Как у людей, ведущих сидячую жизнь, нездоровая, бледно-желтая одутловатость в лице; черные, жидкие, с начинающейся лысиной, волосы; виски по-военному наперед зачесаны; тщательно выбрит; крутой, гладкий, точно из слоновой кости точеный лоб; взгляд черных, без блеска, широко расставленных и глубоко сидящих глаз такой тяжелый, пристальный, что, кажется, чуть-чуть косит; и во всем облике что-то тяжелое, застывшее, недвижное, как будто окаменелое. Говорили о сходстве его с Наполеоном; но если и было сходство, то не в чертах, а в чем-то другом.
Росту ниже среднего; мешковат, сутул, одно плечо выше другого, как у людей много пишущих. Одет небрежно; длиннополый мундир сшит плохо, должно быть, каким-нибудь уездным жидом; зеленое сукно на спине выгорело; золото погон потемнело. Ордена св. Владимира с бантом, св. Анны, Пурлемерит и золотая шпага за храбрость: герой Двенадцатого года.
"А ведь и в самом деле, пожалуй, Наполеона из себя корчит!" - подумал Рылеев, почему-то сразу насторожившись с безотчетною враждебностью.
Пестель, не затрудняясь, приступил к делу.
- Я приехал в Петербург, дабы предложить вам соединение Северного Общества с Южным, - начал он, глядя на Рылеева в упор своим пристальным, как будто косящим, взглядом. - А для сего нам нужно бы знать с точностью ваши намерения, как всей Директории здешней, так и лично ваши, Кондратий Федорович: я хотел бы знать, какой именно образ правления полагаете вы для России удобнейшим?
Беседа длилась больше двух часов. Пестель предлагал по очереди - Северо-Американскую республику, Наполеоновскую империю, революционный террор, Английскую, Французскую, Испанскую конституции; выхвалял достоинства каждого из этих правлений, а когда Рылеев указывал на недостатки, торопливо соглашался и переходил к следующему. Похоже было не то на судебный допрос, не то на школьный экзамен.
- У вас метод сократовский, - заметил Рылеев, давая понять неприличие допроса.
- Да, я люблю древних, - не понял или не пожелал понять Пестель и продолжал экзамен.
Рылеев злился, и чем больше злился, тем больше себя выдавал; но в то же время наслаждался беседою, как умною книгою, от которой нельзя оторваться. "Умный человек в полном смысле этого слова", - вспомнился ему отзыв Пушкина о Пестеле. Что бы ни говорил он, приятно было слушать: в самом звуке голоса была чарующая уветливость, и логика пленяла, как женская прелесть.
Время летело так быстро, что Рылеев удивился, заметив, что уже темнеет: казалось, прошло не два, а полчаса. И еще казалось, что, слушая Пестеля, впадает он в какой-то магнетический сон, жуткое и сладкое оцепенение, - как змея под музыкой. А может быть, и лихорадка начиналась к вечеру; иногда пробегал по телу легкий озноб, как бывает в самом начале жара, похожий на чувство уютной сонности.
- Послушайте, Пестель, - попытался он стряхнуть чару, - у вас все ясно и просто, как дважды два четыре, но политика - не математика, люди - не цифры и чувства - не выкладки…
- О, разумеется! - согласился Пестель: - политика - не умозрение отвлеченное, а плоть и кровь, сама жизнь народов, сама история. Обратимся же к истории…
"И, начав от Немврода, - рассказывал впоследствии Рылеев, - медленно переходил он через все изменения законодательств; коснулся Греции, Рима, показывая, сколь мало понята была древними вольность, лишенная представительства народного; пронесся быстро мимо Средних веков, поглотивших гражданскую вольность и просвещение; приостановился на революции французской, не упуская из виду, что и оной цель не достигнута; наконец, пал на Россию и ввел меня в свою республику".
- Должно сознаться, что все предшественники наши в преобразовании государств были ученики, да и сама наука в младенчестве! - воскликнул Рылеев с восхищением.
Но Пестель, пропустив мимо ушей похвалу, продолжал экзамен.
- Итак, мы с вами согласны?
- Да, во всем!
- Какое же ваше мнение насчет меры к приступлению к действию? - проговорил Пестель медленно, упирая на каждое слово.
Рылеев давно уже предчувствовал этот вопрос; видел его сквозь магический сон, как змея видит чарующий взор своего заклинателя. Понял, что Пестель - не то, что все они, - романтики, словесники, мечтатели: для него понять - значит решить, сказать - значит сделать. И впервые показалось Рылееву все легкое в мечтах - на деле грозным, тяжким, ответственным.
- Не знаю, - невольно потупился он, но и не видя чувствовал на себе тяжелый взгляд: - мы еще не готовы, не решили многого…
- Не решили? Не знаете? У вас тут Никита Муравьев все пишет конституции. А нам не перьями действовать… Да, от размышления до совершения весьма далече… Так как же, Кондратий Федорович?
- Что вы меня все спрашиваете, Павел Иванович? - поднял Рылеев глаза и вдруг почувствовал, что вот-вот разозлится окончательно, наговорит ему дерзостей. - А вы-то сами как?
- Как мы? - ответил Пестель тотчас же с готовностью, тихо и как будто задумчиво. - Мы полагаем, - всех…
- Что всех?
- Истребить всех, начать революцию покушением на жизнь всех членов царской фамилии. Les demimesures ne valent rien; nous voulons avoir maison nette… Вы по-французски говорите?
- Нет, не понимаю.
- Полумеры ничего не стоят; мы хотим - дотла, дочиста, - на всякий случай перевел он и прислушался к шагам в соседней комнате.
- Кто это?
- Жена моя.
- При ней можно?
- Можно, - невольно усмехнулся Рылеев. - Впрочем, если вы беспокоитесь…
- Нет, помилуйте. Я, кажется… Извините, Бога ради, я иногда бываю очень рассеян: о другом думаю, - улыбнулся Пестель неожиданной, простодушной улыбкой, от которой лицо его вдруг изменилось, помолодело и похорошело.