Такое же весеннее, веселое почудилось Голицыну в этих словах, как и в тех, при входе услышанных: "А вот ужо революцию сделаем - и все будет по-новому".
С любопытством вглядывался в лица - не похожи на лица заговорщиков: все молодые, тоже весенние веселые. "Милые дети", - думал он. Или как пьяному кажется, что все пьяны, так ему, счастливому, - что все счастливы.
Трубецкой познакомил его с Рылеевым.
Лицо смуглое, худое, скуластое, мальчишеское; тонкие, насмешливо-дерзкие губы; большие прекрасные глаза, спокойно-печальные, но в минуту страсти загоравшиеся таким огнем, что становилось жутко. Одет щеголем, но чуть-чуть безвкусно: пюсовый фрак, шитый, видимо, русским иностранцем с Гороховой, слишком пестрый жилет со стеклянными пуговицами, кружевные рукавчики, слишком узкие. И в нем самом, так же, как в квартире, - что-то простенькое, веселенькое, невинное, именинное или новобрачное. Беленький батистовый галстучек повязан тщательно, должно быть, жениными ручками, потрепавшими его при этом по щеке с обычною ласкою: "Ах ты, моя пыжечка, пульпушечка!" Волосы причесаны и напомажены гладко резедовой помадой, а один вихор на затылке торчит, непокорный: видно, мальчик - шалун, только притворился паинькой.
- А я вас помню, князь, по ложе Пламенеющей Звезды, и еще раньше, в четырнадцатом году, в Париже, - сказал Рылеев Голицыну: - вы, кажется, служили в Преображенском, а я в первой артиллерийской бригады конной роте подпрапорщиком.
- Да, только вы очень изменились, я и не узнал бы вас, - сказал Голицын, который вовсе не помнил Рылеева.
- Еще бы, за десять-то лет! Ведь совсем дети были…
"И теперь дети", - подумал Голицын.
- Русские дети взяли Париж, освободили Европу, - даст Бог, освободят и Россию! - восторженно улыбнулся Рылеев и сделался еще больше похож на маленького мальчика.
- А вы у нас десятый князь в Обществе, - прибавил с тою же милою улыбкою, которая все больше нравилась Голицыну. - Вся революция наша будет восстание варяжской крови на немецкую, Рюриковичей на Романовых…
- Ну, какие мы Рюриковичи! Голицыных, как собак нерезаных, - все равно, что Ивановых…
- А все-таки - князь и камер-юнкер, - продолжал Рылеев с немного навязчивою откровенностью, как школьный товарищ с товарищем: - люди с положением нам весьма нужны.
- Да положение-то прескверное: Аракчеев намедни сделал выговор; хочу в отставку подать…
- Ни за что не подавайте, князь! Как можно, помилуйте! У нас такое правило: службу не покидать ни в коем случае, дабы все места значительные, по гражданской и военной части, были в наших руках. И что ко двору вхожи, - пренебрегать отнюдь не следует. Если там услышите что, уведомить нас можете. Вон Федя Глиночка - мы Глинку так зовем - правителем канцелярии у генерал-губернатора, - так он сообщает нам все донесения тайной полиции, этим только и спасаемся…
- Да я еще не знаю, принят ли в Общество, - удивился Голицын тому простодушию, с которым Рылеев делал его своим шпионом. - Не нужно разве обещания, клятвы какой, что ли?
- Ничего не нужно. Прежде клялись над Евангелием и шпагою; пустая комедия, вроде масонских глупостей. А нынче просто. Вот хоть сейчас: даете слово, что будете верным членом Общества?
Голицын удивился еще больше, но неловко было отказывать, и он сказал:
- Даю.
- Ну, вот и дело с концом! - крепко пожал ему руку Рылеев.
- А насчет княжества, не думайте, что я из тщеславия… Хоть я и дворянский сын, а в душе плебей. Недаром крещен отставным солдатом-бродягой и нищим. Кондратом, мужичьим именем, назван по крестному. Оттого, должно быть, и люблю простой народ…
Прислушались к общей беседе.
- В наш век поэт не может не быть романтиком; романтизм есть революция в словесности, - говорил драгунский штабс-капитан, Александр Бестужев, молодой человек с тою обыкновенною приятностью в лице, о которой отзываются товарищи: "Добрый малый", и барышни на Невском: "Ах, душка гвардеец!" Тоже на мальчика похож: самодовольно пощупывал темный пушок над губою, как будто желая убедиться, растут ли усики. Говорил темно и восторженно.
- Неизмеримый Байрон - вот истинный романтик! Его поэзия подобна эоловой арфе, на которой играет буря…
- Романтизм есть стремление бесконечного духа человеческого выразиться в конечных формах! - воскликнул молодой человек в штатском платье, коллежский асессор Вильгельм Карлович Кюхельбекер, или попросту Кюхля, русский немец, белобрысый, пучеглазый, долговязый, как тот большой вялый комар, которого зовут караморой; лицо странно перекошенное, слегка полоумное, но, если вглядеться, пленительно-доброе.
- Прекрасное есть заря истинного, а истинное - луч Божества на земле, и сам я вечен! - вдохновенно махнул он рукою и опрокинул стакан: был близорук и рассеян, на все натыкался и все ронял.
Заспорили о Пушкине. Как будто желая перекричать споривших, канарейки заливались оглушительно; должны были накрыть клетку платком, чтоб замолчали.
- Пушкин пал, потому что не постиг применения своего таланта и употребил его не там, где следует, - объявил Бестужев, самодовольно пощупывая усики.
- Предпочитаешь Булгарина? - усмехнулся князь Одоевский, конногвардейский корнет, хорошенький мальчик, похожий на девочку, веселый, смешливый, любивший дразнить Бестужева, как и всех говорунов напыщенных.
- А ты что думаешь? - возразил Бестужев: - Фаддей лицом в грязь не ударит. Погоди-ка, "Иван Выжигин" будет литературы всесветной памятник… А Пушкин ваш - милая сирена, прелестный чародей, не более. Аристократом, говорят, сделался, шестисотлетним дворянством чванится, - маленькое подражание Байрону? Это меня рассмешило. Ума настоящего нет - вот в чем беда. "Поэзия, прости Господи, должна быть глуповата", - о себе, видно, сказал… Зашел к нему как-то приятель: "Дома Пушкин?" - "Почивают" - "Верно, всю ночь работал?" - "Как же, работал! В картишки играл"…
- Талант ничто, главное - величие нравственное, - уныло согласился Кюхля, любивший Пушкина, своего лицейского товарища, с нежностью.
- "Будь поэт и гражданин!" - добил Бестужев Пушкина рылеевским стихом. - Предмет поэзии - полезным быть для света и воспалять в младых сердцах к общественному благу ревность…
Одоевский поморщился, как от дурного запаха, и уставился на своего противника со школьническим вызовом.
- А знаешь, Бестужев, что сказал Пушкин своему брату Лёвушке?
- Блёвушке-пьянице?
- Ему самому. "Только для хамов - все политическое. Tout ce qui est politique n’est fait que pour la canaill…"
- Так значит, и мы хамы, потому что занимаемся политикой?
- Хамы все, кто унижает высокое! - сверкнул на него глазами Одоевский, и в эту минуту был так хорош, что Голицыну хотелось его расцеловать.
- Что выше блага общего? - самоуверенно пожал плечами Бестужев. - И чего ты на стену лезешь? Святой ваш Пушкин, пророк, что ли?
- Не знаю, пророк ли, - вступился новый собеседник, все время молча слушавший, - а только знаю, что все нынешние господа-сочинители мизинца его не стоят…
С простым и тихим лицом, с простою и тихою речью, Иван Иванович Пущин между этими пылкими юношами казался взрослым между детьми. Тоже лицейский товарищ Пушкина, покинул он блестящую службу в гвардейском полку для должности губернского надворного судьи, веруя, что малые дела не меньше великих и что в самом ничтожном звании можно сохранить доблесть гражданскую. Голицын чувствовал в тишине и простоте его что-то иное, на остальных не похожее, невосторженное и правдивое, пушкинское; как будто не случайно было созвучие имен: Пущин и Пушкин.
- Мы вот все говорим о деле, а он сделал, - сказал Иван Иванович тихо, просто, но все невольно прислушались.
- Да что же, что сделал? - начинал сердиться Бестужев. - Заладили: Пушкин да Пушкин - только и света в окошке. Ну, что он такое сделал, скажите на милость?
- Что сделал? - ответил Пущин. - Научил нас говорить правду…
- Какую правду?
- А вот какую.
Все так же просто, тихо прочел из только что начатой третьей главы "Онегина" разговор Татьяны с нянею.
Когда кончил, все, точно канарейки под платком притихли.
- Как хорошо! - прошептал Одоевский.
- Да, стих гладок и чувства много, но что же тут такого? - начал было Бестужев и не кончил: все молча посмотрели на него так, что и он замолчал, только презрительно пощупал усики.
Рядом со столовой была гостиная, маленькая комната, отделенная от супружеской спальни перегородкою. Как во всех небогатых гостиных, - канапе с шитыми подушками, круглый стол с вязаной скатертью, стенное овальное зеркало, плохонькие литографии Неаполя с извержением Везувия, хрустальные кенкеты с восковыми свечами, ковер на полу с арапом и тигром. У окна пяльцы с начатой вышивкой: голубая белка со спиной в виде лесенки. Плющевой трельяж и клавесин с открытыми нотами романса:
Места, тобою украшенны,
Где дни я радостьми считал,
Где взор, тобой обвороженный,
Мои все чувства услаждал…
Накурено смолкою, но капуста и жуков табак из столовой заглушают смолку.