"А воспаление-то сделалось там, где нога уже болела раз", - подумал вдруг и вспомнил, как года три назад, на кавалерийских маневрах шальная лошадь зашибла ему ударом копыта это самое место - берцовую кость левой ноги. Так и в душе больное место, кажется, совсем зажило, а потом вдруг опять заболит: ушиб на ушиб, рана на рану - хуже всего: может антонов огонь сделаться. Нет, не надо, не надо об этом; уж лучше - "Вальтер Скотт, Вóльтер скот".
Но на счастье прочно
К розе, как нарочно,
Привилась полынь.
Встал, потянулся и медленно-медленно, судорожно, до боли в скулах, зевнул. "Иногда бывает тяжеле знать, может быть, в аду - не плач и скрежет зубов, а только зевота, скука - вечность скуки?"
Часы опять пробили. "Который час? - Вечность. - Кто это сказал? Да, сумасшедший поэт Батюшков, - намедни Жуковский рассказывал… Час на час, вечность на вечность, рана на рану - 11-е марта… Нет, не надо, не надо"…
Подошел к столу, сел, хотел начать работу; но заметил пыль на малахитовой чернильнице. Слугам не позволял сметать пыль со столов, чтоб не рылись в бумагах. Стер замшевой тряпочкой. Заметил также, что один из двух канделябров по обеим сторонам часов на камине снят. Нарушенный порядок в комнате мешал ему работать. Отыскивая недостающий канделябр, оглядывал комнату близорукими глазами в лорнет, старенький, простенький, черепаховый, всегда хранившийся за обшлагом рукава.
Кабинет был угловая зала окнами на Неву и Адмиралтейство. Ни резьбы, ни позолоты: серые голые стены; на потолке - темно-зеленой краской живопись в древнеримском вкусе: крылатые победы, трофеи, колесницы, всадники. Мебель красного лака, с бронзою, наполеоновской империи; при малейшем пятнышке или царапине заменялась новою; вся в чехлах, дешевеньких, бланжевых с розовыми полосками, три раза в год мытых. Паркет гладкий и скользкий, как лед. Большой письменный стол - в простенке, между окнами, а посредине - столики маленькие, вроде ломберных, крытые зеленым сукном, как в канцеляриях; на каждом - дела особого ведомства, одинаковые чернильницы и одинаковые пачки гусиных перьев, очиненных заново: перо, употребленное раз, хотя бы только для подписи, заменялось новым; за этим следил камердинер Мельников, получавший три тысячи в год за чинку перьев. И под каждым столом одинаковый коврик, красный с голубыми разводами. Всюду чистые платки и замшевые тряпочки для сметания пыли. Два камина, один против другого, тоже одинаковые: бюст Паллады - на одном, бюст Юноны - на другом; часы с бронзовым Ахиллесом и часы с бронзовым Гектором; канделябры здесь и канделябры там. Все одинаково, правильно, соответственно, единообразно. "Я люблю единообразие во всем", - говорил Аракчеев и повторял государь.
Отыскал, наконец, канделябр на круглом шахматном столике, в дальнем углу; отнес и поставил на место.
Вдруг вспомнил недостающий стих:
Но на счастье прочно
Всяк надежду кинь:
К розе, как нарочно,
Привилась полынь.
Это удовлетворило его так же, как поставленный на место канделябр; теперь все в порядке. Опять сел за стол.
Перед ним лежали две записки члена Государственного Совета, адмирала Мордвинова, о смертной казни и о кнуте.
"Прошло более семидесяти лет, как смертная казнь отменена в России, - писал Мордвинов. - Восстановление оной казни в новоиздаваемом уголовном уставе, при царствовании императора Александра I, приводит меня в смущение и содрогание. Я не дерзаю и помыслить, что казнь сия, при благополучном его величества правлении, сделалась нужнее, нежели в то время, когда была отменена…"
"Да, нужнее, - подумал, - если будет суд над ними…"
Сморщился, как от внезапной боли, поскорее отложил записку о казни и стал читать другую - о кнуте.
"С того знаменитого для человечества времени, когда все народы европейские отменили пытки, одна Россия сохранила у себя кнут, что дает повод народам иностранным заключать, что отечество наше находится еще в состоянии варварском. Кнут есть мучительное орудие, которое раздирает человеческое тело, отрывает мясо от костей, метает по воздуху брызги крови и потоками оной обливает тело; мучение лютейшее из всех известных, ибо все другие менее бывают продолжительны; тогда как для двадцати ударов кнута нужен целый час; при многочисленности же ударов мучение продолжается от восходящего до заходящего солнца".
Предлагалось "уничтожить навсегда кнут, орудие казни, не соответственной настоящей степени просвещения и благонравия русского народа".
Семь лет назад, по высочайшему повелению, предложено было Государственному Совету уничтожить кнут; в семь лет ничего не сделано, и если опять предложить, - пройдет еще семь лет, - и ничего не сделают.
Не проще ли взять перо, обмакнуть в чернила и написать тут же, на полях записки: "Быть по сему"? Уж если нельзя и этого, то на что самодержавие? А вот нельзя. Быть по сему, быть по сему - и ничему не быть.
Что Аракчеев скажет? То, что уже говорил: "Доложу вам, батюшка: Мордвинов - пустой человек. Поговорю с ним, но наперед знаю, что ничего доброго не услышу". А старички сенаторы, столпы отечества, во всех углах зашушукают: "Нельзя России быть без кнута!" Если их послушать, то конец кнута - начало революции.
Вспомнил указ о снятии шлагбаумов, никому не нужных, кроме пьяных инвалидов, чтобы клянчить на водку с проезжих да срывать верхи с колясок. Указ готов был к подписи, но государь подумал и не подписал. "Как не мудри, все будет по-старому", - говорит Аракчеев и прав. Стоит ли ворошить кучу?
"Покрасили бы комнату", - сказал кто-то баснописцу Крылову, увидев сальное от головы его пятно на стене.
"Эх, братец, выведешь одно, будет другое. Не накрасишься".
Так и он: ни сальных, ни кровавых пятен уже не мечтает вывести; мечтал об отмене самодержавия - и вот не отменил шлагбаумов, не отменит кнута. "Как ни мудри, все будет по-старому".
Но верил же когда-то, что все будет по-новому. "Что бы ни говорили обо мне, я в душе республиканец и никогда не привыкну царствовать деспотом". Если не отрекся от самодержавия тотчас же, как вступил на престол, то только потому, что раньше хотел, даруя свободу России, произвести лучшую из всех революций - властью законною. Помешало Наполеоново нашествие. Но, по освобождении от врага внешнего, не вернулся ли к мысли об освобождении внутреннем? Что же такое - Священный Союз, главное дело жизни его, как не последнее освобождение народов? Евангелие - вместо законов; власть Божия - вместо власти человеческой. Верил: когда все цари земные сложат венцы свои к ногам единого Царя Небесного, да будет Самодержцем народов христианских не кто иной, как Сам Христос, - тогда, наконец, совершится молитва Господня: да приидет царствие Твое, да будет воля Твоя на земле, как на небе.
Да, верил и доныне верит. Но, как ни мудри, все будет по-старому.
"Болтовня безобидная, памятник пустой и звонкий", - говорил Меттерних о Священном Союзе.
Евангелие - Евангелием, а кнут - кнутом. Пусть же брызги крови по воздуху мечутся, мясо от костей отрывается, - в час двадцать ударов, в три минуты удар, - и так от восходящего до заходящего солнца. Может быть, и сейчас, пока он думает…
Но если не отменить, то хоть смягчить?.. Смягчить кнут? "Кнут на вате" - вспомнилось ему из доносов тайной полиции чье-то слово о нем. Любил подслушивать и собирать такие словечки - посыпать солью раны свои.
Вспомнил и то, как, приготовляясь к речи о конституции на Польском сейме, учился красивым движениям тела и выражениям лица, точно актер перед зеркалом, - и вдруг вошел адъютант. Теперь еще, вспоминая, краснел. Когда потом называли Польскую конституцию "зеркальной", он знал почему.
"Господин Александр, по природе своей, великий актер, любитель красивых телодвижений", - говорила о нем Бабушка.
Неужели - так? Неужели все в нем - ложь, обман, красивое телодвижение, любование собой перед зеркалом? И последняя правда - то, что сейчас подступает к сердцу его тошнотой смертной, - презрение к себе?
Хоть бы - ужас; но ужаса нет, а только скука - вечность скуки, та зевота, которая хуже, чем плач и скрежет зубов.
А может быть и лучше, покойнее так? Вернуться бы в кресло, усесться поудобнее, протянуть больную ногу на подушку и приняться опять за "Лиодора и Юлию"; или уставиться глазами в одну точку, ничего не делая, ни о чем не думая, пока душа опять не затечет, не онемеет, как отсиженная нога, и маленькие мысли в уме, как мурашки в теле, не забегают: "Вальтер Скотт, Вольтер скот"…
С неимоверным усилием встал, торопливо, как будто боясь, что не хватит решимости, подошел к столу в простенке между окнами, торопливо-торопливо отпер ящик и вынул бумаги.
То был донос генерала Бенкендорфа и его, государя, собственная записка о Тайном Обществе.
Донос подробнейший: вся история Общества; его зарождение, развитие, разделение на две Управы: Северную в Петербурге и Южную в Тульчине, Василькове, Каменке; имена директоров и главных членов; цели: у Северных - ограничение монархии, у Южных - республика; способы действия: у одних - тайная проповедь, у других - военный бунт и революция с цареубийством.
Легко было по этому доносу схватить всех заговорщиков и уничтожить заговор: протянуть руку и взять, как гнездо птенцов.
Четыре года назад был подан донос и четыре года пролежал в столе, нетронутый: прочел его, положил в ящик, запер на ключ и не вынимал с тех пор, как будто забыл. Ничего не сделал, никому не сказал. Бенкендорфа избегал, в глаза ему не смотрел, точно гневался, а тот не мог понять, за что немилость.