- Ну что, как в городе? - проговорил Николай уже другим, деловым голосом, утирая платком сухие глаза и опять так же мгновенно, как давеча, одна маска упала, другая наделась.
- Все тихо, ваше величество. Но, может быть, тишина перед бурей.
- А все-таки бури ждешь?
- Жду, государь. Число недовольных слишком велико. Революция в умах уже существует.
- А с Ростовцевым-то, кажется, я вчерась оплошал, - вдруг вспомнил Николай. - Так и не узнал имен. Никогда себе не прощу. Узнать бы имена да арестовать…
- Ни-ни, ваше величество, никаких арестов! А то вся шайка разбежится. Да и первый день царствования омрачать не следует.
- А если начнут действовать?
- Пусть, тогда и аресты никого не удивят. Потихоньку, полегоньку, с осторожностью. Ожесточать людей не надо. Ненавистников у вас и без того довольно.
- Зато друг один! - воскликнул Николай и крепко пожал ему руку.
Подошел к столу, отпер ящик и вынул пакет с надписью: "О самонужнейшем. Его Императорскому Величеству в собственные руки". Это был привезенный накануне Фредериксом из Таганрога донос генерала Дибича.
- На, прочти. Тут еще целый заговор.
- Во второй армии? Тайное Общество подполковника Пестеля? - спросил Бенкендорф, не раскрывая пакета.
- А ты уже знаешь? - удивился, почти испугался Николай; "Вот он какой! На аршин под землей видит!"
- Знаю, ваше величество. Еще в двадцать первом году имел счастье представить о сем донесении покойному государю императору.
- Ну, и что ж?
- Изволили оставить без внимания. Четыре года пролежала записка в столе.
- Хорошенькое наследство оставил нам покойник, - усмехнулся Николай злобно.
- Никому о сем деле говорить не изволили, ваше величество? - посмотрел на него Бенкендорф проницательно.
- Никому, - солгал Николай: стыдно было признаться, что и тут "сглупил" - сообщил о доносе Милорадовичу.
- Ну, слава Богу. Главное, чтоб не узнал Милорадович, - как будто угадал Бенкендорф мысль Николая. - Я тогда же осмелился доложить его величеству, что дела сего нельзя поручать Милорадовичу.
- Почему?
- Потому что он сам окружен злодеями.
- Милорадович? И он с ними? - побледнел Николай.
- С ними ли, нет ли, а только он, может быть, хуже всех заговорщиков. Страшно подумать, ваше величество, - судьба отечества в руках этого паяца бездушного! Я о нем такое слышал намедни, что ушам не поверил.
- Что же?
- Увольте, государь. Повторять гнусно.
- Нет, говори.
- Когда двадцать седьмого ноября, по открытии завещания покойного государя императора, Милорадович с неслыханной дерзостью воспротивился вступлению на престол вашего величества, кто-то ему говорит: "Вы, говорит, очень смело действуете, граф". А он: "Когда, говорит, шестьдесят тысяч штыков имеешь в кармане, можно быть смелым!" - засмеялся и похлопал себя по карману.
- Мерзавец! - прошептал Николай, еще больше бледнея.
- А давеча мне самому говорит, - продолжал Бенкендорф, - "Сомневаюсь, говорит, в успехе присяги. Гвардия не любит его", то есть вашего императорского величества. "О каком, говорю, успехе вы говорите? И при чем тут гвардия? Какой голос она может иметь?" - "Совершенно, говорит, справедливо: им не следует иметь голоса, но это обратилось у них уже в привычку, вторую натуру".
- Мерзавец! - опять прошептал Николай.
- "Воля, говорит, покойного государя, изустно произнесенная, была бы священна для гвардии; но объявление, по смерти его, духовного завещания непременно будет сочтено подлогом".
- Подлогом? - вздрогнул Николай, и лицо его вспыхнуло, как от пощечины. - Что ж это, что ж это значит? Самозванец я, что ли?
- Граф Милорадович, ваше величество, - доложил Адлерберг, тихонько приотворяя дверь и просовывая голову.
"Не принимать!" - хотел было крикнуть Николай, но не успел: дверь открылась настежь и молодцеватой походкой, позвякивая шпорами, вошел петербургский военный генерал-губернатор, граф Милорадович.
Выходя из комнаты, Бенкендорф столкнулся с ним в дверях и, низко поклонившись, уступил ему дорогу с особенной любезностью.
Сподвижник Суворова, герой Двенадцатого года, Милорадович, несмотря на шестой десяток, все еще сохранил осанку бравую, тот вид победительный, с каким, бывало, в огне сражений, под пушечными ядрами, раскуривал трубкy и поправлял складки на своем плаще амарантовом. "Рыцарем Баярдом" называли его одни, а другие - "хвастунишкой, фанфаронишкой". У него были крашеные волосы, большой крючковатый нос, пухлые губы и масляные глазки старого дамского угодника.
Взглянув на Милорадовича, Николай вдруг вспомнил конец своего сна о кривом зубе: когда, убегая от Ламсдорфа - Константина, бросился он к старой няне, англичанке мисс Лайон, - все-таки не так больно высечет, - то оказалось, что няня уже не няня, а Милорадович с большущею розгою, которой он и высек бедного Никса пребольно - еще больнее, чем Ламсдорф - Константин.
Милорадович вошел, поклонился, хотел что-то сказать, но взглянул на Николая и онемел - такая лютая ненависть была в искривленном лице его и глазах сверкающих. Ho это промелькнуло, как молния, маска переменилась: глаза потухли, и лицо сделалось недвижным, точно каменным; один только мускул в щеке дрожал непрерывною дрожью.
- А я давно вас поджидаю, ваше сиятельство. Прошу садиться, - сказал он спокойно и вежливо.
Перемена была так внезапна, что Милорадович подумал, не померещилось ли ему то, другое лицо, искаженное.
- Ну что, как дела? Арестовали кого-нибудь? - спросил Николай.
- Никак нет, ваше высочество. Из лиц, поименованных в донесении генерала Дибича, никого нет в городе, вce в отпуску. А насчет подполковника Пестеля приказ об аресте послан.
- Ну, а здесь, в Петербурге, спокойно?
- Спокойно. Порядок примерный по всем частям. Можно сказать, такого порядка никогда еще не бывало. Я почти уверен, что сообщников подобного злодеяния здесь вовсе нет.
- Почти уверены?
- Мнение мое известно вашему высочеству: для совершенной уверенности надлежало бы государю цесаревичу поспешить приездом в Петербург, прочесть духовную покойного государя в общем собрании Сената и, провозгласив ваше высочество государем императором, тут же первому приступить к присяге.
- Ну, а если этого не будет, тогда что? В успехе присяги сомневаетесь? Гвардия не любит меня? И хотя им не следует иметь голоса, но это обратилось у них уже в привычку, вторую натуру? Так что ли? - посмотрел на него Николай пристально, и мускул в щеке задрожал сильнее.
"Должно быть, подлец Бенкендорф донес", - подумал Милорадович, но не опустил глаз - начал вдруг сердиться.
- Извините, ваше высочество…
- Не высочество, а величество, - перебил Николай грозно. - Манифест уже подписан.
- Счастье имею поздравить, ваше величество, - поклонился Милорадович. - Но я все-таки должен исполнить свой долг. Я никогда не утаивал правды от вашего высочества… вашего величества, и теперь не утаю: да, нелегко заставить присягнуть посредством манифеста, изданного от того лица, которое желает воссесть на престол…
- Ага, договорились! Подлогом сочтут манифест, а меня самозванцем? Так что ли? - усмехнулся Николай, и опять что-то сверкнуло в лице его, как молния.
- Не понимаю, ваше величество…
- Не понимаете, граф? Собственных слов не понимаете?
- Не знаю, какой подлец передал слова мои в столь извращенном виде. И охота вашему высочеству слушать доносчиков, - побледнел Милорадович, и в старом "хвастунишке", "фанфаронишке" вдруг промелькнул старый солдат, сподвижник Суворова. Он глядел прямо в глаза Николаю с тем видом победительным, с которым, бывало, в огне сражений, под пушечными ядрами, раскуривал трубку и поправлял складки на своем плаще амарантовом.
Николай молча встал, подошел к столу, отпер ящик, тот самый, из которого давеча вынул донос Дибича, достал бумагу - это было письмо-донос Ростовцева - и вернулся к Милорадовичу.
- Известно ли вашему сиятельству, что и здесь, в Петербурге, существует заговор?
- Какой заговор? Никакого заговора нет и быть не может, - пожал плечами Милорадович.
- А это что? - сунул ему письмо Николай и, указывая на подчеркнутые строки, прочел:
- "Против вас должно таиться возмущение. Оно вспыхнет при новой присяге, и, может быть, это зарево осветит конечную гибель России".
Милорадович взял письмо, перевернул, взглянул на подпись и отдал, не читая.
- Подпоручик Ростовцев. Знаю. Собрания "Полярной Звезды" у Рылеева…
Об этих собраниях доносила ему тайная полиция. "Все. вздор! Оставьте этих мальчишек в покое читать друг другу свои дрянные стишонки", - отмахивался он с беспечностью.
И теперь отмахнулся:
- Все вздор! Мальчишки, писачки, альманашники…
- Как вы, сударь, смеете! - закричал Николай и вскочил в бешенстве; все тело его, длинное, тонкое, гибкое, разогнулось, как согнутый ивовый прут. - Ничего вы не знаете! Ни за чем не смотрите! Вы мне за это головой ответите!
Милорадович тоже встал, весь трясясь от злобы; но, сдержав себя, проговорил с достоинством:
- Если я не имел счастья заслужить доверенность вашего высочества, извольте повелеть сдать должность…
- Молчать!
- Позвольте узнать, ваше высочество…
- Молчать!