В совершенстве усвоил прусский военный устав и вообще был немец. Предсказывали, что со вступлением его на престол немцы наводнят Россию, которая и без того уже кажется "почти завоеванной".
Константин - зверь, а Николай - машина. Что лучше, машина или зверь?
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
В зале Государственного Совета, в Зимнем дворце, между генерал-адъютантскою комнатою и временными покоями великого князя Николая Павловича, в восемь часов утра все еще было темно, как ночью. Высокие окна, выходившие на двор, зияли чернотой непроницаемой. Черно-желтый туман, казалось, проникал, как дым удушливо-едкий, сквозь окна и стены. Восковые свечи в тяжелых канделябрах, на длинном, крытом зеленым сукном столе, тускло горевшие, освещали только середину залы, а углы тонули во мраке; и там два больших портрета, висевших друг против друга, Екатерины II и Александра I, выступали таинственно-призрачно, как будто Внучек и Бабушка переглядывались, перемигивались с одной и той же улыбкой лукаво-насмешливой.
Старые сановники, в пудре, в шелковых чулках и башмаках, в мундирах, шитых золотом, блуждали как дряхлые тени, сходились, шептались, шушукались. А в самом темном углу сидели молча, не двигаясь, как три изваяния безжизненные, три вставшие из гроба покойника, - семидесятилетний министр внутренних дел Ланской, восьмидесятилетний министр просвещения Шишков и генерал Аракчеев, казавшийся вечным, без возраста. После убийства Настасьи Минкиной в первый раз появился он во дворце.
"Смерть девки отняла у него способность заниматься делами, а кончина государя возвратила ему оную", - говорили о нем.
Все уже знали, что из Варшавы прибыл курьер окончательный с отказом цесаревича, и сегодня должен быть подписан манифест о восшествии на престол императора Николая I. С минуты на минуту ждали князя Александра Николаевича Голицына с манифестом, переписанным набело. Когда открывалась дверь, оглядывались, - не он ли?
Высокого роста, благообразный, милый и важный старик, с полуседыми волосами, зачесанными на верх плешивой головы, с продолговатым, тонким и бледным лицом, с двумя болезненными морщинами около рта - в них меланхолия и чувствительность, - весь тихий, тишайший, осенний, вечерний, - Николай Михайлович Карамзин, стоя у камина, грелся. Все эти дни был болен. "Нервы мои в сильном трепетании. Слабею как младенец от всего", - жаловался. Поражен был смертью государя, как смертью Друга, брата любимого; и еще больше - равнодушием всех к этой смерти. "Все думают только о себе, а о России - никто". Все оскорбляло его, мучило, ранило; хотелось плакать без всякой причины. Чувствовал себя "старою - Бедною Лизою".
Николай поручил ему составить манифест о своем восшествии на престол. Составил, но не угодил. "Да благоденствует Россия мирною свободою гражданскою и спокойствием сердец невинных", - эти слова не понравились; велели переделать. Переделал - опять не понравилось. Манифест поручили Сперанскому.
Карамзин огорчился, но продолжал бывать во дворце, говорил о причинах общего неудовольствия и о мерах, какие надо принять для блага отечества.
Никто не слушал его, и он замолчал, отошел. "Кончена, кончена жизнь! Умирать пора", - плакал и смеялся над старою Бедною Лизою.
Стоя теперь у камина, поглядывал издали на все с грустью задумчивой. "Гляжу на все, как на бегущую тень", - говаривал.
Рядом шептались два старичка-сановника.
- Надеюсь, мы вас не лишимся? - спрашивал один.
- Бог знает, что с нами будет! - пожимал плечами другой. - Намедни, за ужином, Петр Петрович шампанским угащивал: "Выпьем, говорит, неизвестно, будем ли завтра живы".
- Все грустить изволите, ваше превосходительство? - сказал, подойдя к Карамзину, обер-камергер Алексей Львович Нарышкин, весь залитый золотом и бриллиантами, с лицом величаво-приветливым и незначительным, с жеманно-любезной улыбкой старых вельмож екатерининских. весельчак, забавник, шутивший даже тогда, когда другим было не до шуток.
- Не я один, а вся Россия… - начал было Карамзин…
- Ну, Россию лучше оставим, - усмехнулся Нарышкин тонкою усмешкою. - Давеча, во время панихиды, на Дворцовой площади расшалились извозчики. Послали унять: стыдно-де смеяться, когда все плачут о покойнике. "А чего, говорят, о нем плакать? Пора и честь знать, вишь сколько процарствовал!" Вот вам и Россия!
Бледное лицо Карамзина вспыхнуло.
- Смею думать, ваше превосходительство, что в России найдутся люди, которые заплатят долг благодарности…
- Ну, полно, мой милый, кто нынче долги платит? Что до меня, я только на одре смерти скажу: C'est la première dette, que je paye à la nature', - рассмеялся Нарышкин.
- Разве так дела делают? Все бумаги перепутали! У вас, сударь, нет царя в голове! - кричал злой карлик с калмыцкой рожицей, министр юстиции Лобанов-Ростовский, на исполняющего должность государственного секретаря, старую седую крысу, Оленина.
- Что это он говорит: нет царя? - не понял князь Лопухин, председатель Государственного Совета и Комитета Министров, кавалер Большого Мальтийского Креста, старик высокий, стройный и представительный, набеленный, нарумяненный, с вставною челюстью и улыбкой сатира. Он страдал глухотой, а в последние дни, от расстройства мыслей, глухота усилилась.
- Говорит, что нет царя в голове у Оленина, - прокричал ему Нарышкин на ухо. - А вы думали что?
- Я думал, нет царя в России.
- Да, пожалуй, и в России, - опять усмехнулся Нарышкин своей тонкой усмешкой. - И ведь вот что, господа, удивительно: уже почти месяц, как мы без царя, а все идет так же ладно или так же неладно, как прежде.
- Все вздор делают! В мячик играют! - продолжал кричать Лобанов.
- Какой мячик? - опять не понял Лопухин.
- Ну, об этом нельзя кричать на ухо, - отмахнулся Нарышкин и шепнул Карамзину. - А вы о мячике слышали?
- Нет, не слыхал.
- "Pendant quinze jours on joue la couronne de Russie au ballon, en se la renvoyant mutuellement", - это Лаферонне, французский посол, намедни пошутить изволил. Шуточка отменная, только едва ли войдет в Историю Государства Российского!
Лопухин подставил ухо и, должно быть, услышав имя Лаферонне, понял в чем дело, тоже рассмеялся, обнажая ровные, белые зубы искусственной челюсти, и тленом пахнуло изо рта его как от покойника.
- Ну, как ваши рюматизмы, Николай Михайлович? - проговорил приятно-сиповатым голосом старик лет шестидесяти в довольно поношенном фраке с двумя звездами, венчиком седых завитков вокруг лысого черепа, с лицом белизны удивительной, почти как молоко, с голубыми глазами, вращавшимися медленно, подернутыми влажностью, - "глаза умирающего теленка", - сказал о них кто-то. Это был Михаил Михайлович Сперанский. - А меня гемороиды замучили, - прибавил, не дождавшись ответа, и вынув из табакерки щепотку лаферма двумя длинными тонкими пальцами руки изящнейшей, засунул табак в нос, утерся шелковым красным платком сомнительной чистоты, - на тонкое белье был скупенек, - и проговорил самодовольной улыбкой: - Эх, был бы я молодец, если табаку не нюхал!
- Ну, что, ваше превосходительство, готов манифест? - спросил Карамзин, нарочно давая понять, что не сердится и не завидует.
Сперанский обратил на него свои медленные глаза с едва уловимой усмешкой на тонких губах:
- Ох, уж не говорите! Этот манифест мне вот где! - указал себе на шею. - Как объяснить необъяснимое, растолковать народу эти сделки домашние? Николай отрекается для Константина, а Константин - для Николая. Ни в кузов, ни из кузова.
- Так что же было делать?
- Не открывать завещания, каши не заваривать.
- Презреть волю покойного?
- Мертвые воли не имеют.
- Жестокие слова, ваше превосходительство!
- Лучше слова, чем дела жестокие. Нельзя играть законным наследием престола, как частною собственностью, и покойный государь хоть сколько-нибудь любил свое отечество, которое в двенадцатом году дало ему такие неоспоримые доказательства своей преданности, то как мог подвергнуть Россию… Ну, да что говорить! Последние десять лет превосходят все, что мы когда-либо о железном веке слышали… А впрочем, может быть, "все к лучшему", как ваше превосходительство говорить изволите.
Карамзин молчал. Слезы обиды за друга, за брата любимого кипели в душе его, и он с трудом их удерживал. Облокотившись о мрамор камина, опустил голову и закрыл глаза рукою.
- Нездоровится, ваше превосходительство? - спросил Сперанский.
- Да, голова болит. Должно быть, от нервов. Нервы мои в сильном трепетаньи…
- Это нынче у всех. От погоды, - заметил Сперанский. - А знаете, отличное средство для утверждения нервов: вместо чаю-холодный отвар миллефолия с горькой ромашкой.
- Миллефолий, миллефолий… - повторил Карамзин с улыбкой болезненной; что-то было в этом слове приторно-сладкое, тошное и томное, что застревало в горле комком непроглоченным. И казалось ему, что сам Сперанский с его лицом белизны удивительной, почти как молоко, с бледно-голубыми глазами, подернутыми влажностью, "глазами умирающего теленка", - весь как миллефолий.
Сделал над собой усилие, проглотил комок и отнял руки от глаз.
- Да, все к лучшему, ваше превосходительство, хотя и не в смысле здешнего света, - улыбнулся тихою улыбкою. - Есть Бог - будем спокойны.
- Ваша правда, Николай Михайлович, будем спокойны, - улыбнулся и Сперанский. - Я всегда говорил: Dei providentia et hominum confusione Ruthenia ducitur.
- Как? Как вы сказали?