- Вон там - Италия! А Польши твоей отсюда вроде бы не видать, а? воскликнул Рожер и снова захохотал, а за ним его приближенные - канцлер, евнух, араб.
Генрих ничего не ответил. Он молча ехал за королем и королевой со своими притихшими воинами. Да, Польши отсюда не видать, это верно. О ее существовании не знает ни король Рожер, ни его ученый географ. Но Генрих и на расстоянии чувствовал, что она есть, не мог думать о ней, как о чем-то далеком. Она была с ним, и даже здесь, на другом конце света, когда он ехал в свите сицилийского короля, Генрих жил ею, дышал ею, как если бы в ней одной черпал силы и волю к жизни. Пройдет еще несколько лет, и, возможно, сицилийский король узнает о существовании этого большого государства, которое дремлет среди вековых лесов.
Тем временем они поднялись на вершину высокой горы и увидели вдалеке синеющий, как туча, горделиво вздымающийся к небесам конус. Это была Этна, еще вся покрытая снегом и густо дымившая. Воины Генриха осенили себя крестным знамением; здешние рыцари не стали над ними смеяться. Зрелище и впрямь было величественное. Огромная, заснеженная гора высилась над зелеными холмами, где волны ходили по пшенице, и сливалась с прозрачной синевой небес. Из кратера струился белый дым, белее горных снегов, он расстилался по небу, как страусовое перо на ветру.
Вдруг сокол на руке у Герхо встрепенулся, заклекотал, тотчас подняли крик и другие его собратья, король радостно хлопнул в ладоши, и королевские аргамаки, арабские, кастильские и португальские скакуны ринулись вперед. Сокольничие пустили нескольких соколов, сняв с них цепочки и клобуки, а те, которые остались на руках, хлопали крыльями и оглушительно клекотали. Соколы короля и Генриха взмыли вверх и словно застыли недвижно под небесным куполом, кавалькада понеслась вскачь, следя за птицами. Топча колосья, мчались всадники по пшеничным полям, через овраги, пересохшие русла ручьев, и все глядели на небо. Вскоре соколы возвратились с добычей.
Около полудня охотники устроили привал в тенистом месте у жалобно журчавшего источника. Генрих склонился над водой и вслушался в ее песнь: она напомнила ему нежный звон еврейских цимбал в Бамберге. Вокруг стоял шум, все пили, ели, смеялись, а Генрих как зачарованный слушал унылый ропот ручья.
Отдохнув, двинулись дальше. Жара усиливалась, раскаленное небо постепенно блекло, из голубого становилось белесым. Воздух был знойный, сухой. Генрих с трудом дышал. Король, видимо, тоже устал, но соколы были неутомимы. Их добычу - птицу и мелкую дичь - передавали слугам, которые отвозили ее на заранее назначенное место.
В королевской свите был рыцарь-тамплиер{83}, молодой немец. Генрих еще утром приметил его, да как-то не подвернулся случай поговорить. Но вот князь, соскочив с коня, присел отдохнуть на рыжеватой скале, торчавшей среди зеленой травы, как ребро великана, и вдруг увидел, что молодой рыцарь в развевающемся белом плаще с большим красным крестом идет прямо к нему. Тамплиер поклонился Генриху, пожал ему руку и без всякого вступления сказал:
- Если вы, ваша светлость, будете в Иерусалиме, то посетите рыцарей, которые живут на месте, где стоял храм. И если они спросят, зачем вы прибыли, подайте им этот знак от меня.
Говоря это, он концом меча начертил на траве круг и в круге крест.
- Се - роза и крест, символ вечного и временного.
И он удалился, оставив Генриха в одиночестве.
Странное поведение рыцаря вселило в душу Генриха новую тревогу. Ему казалось, он очутился в мире неожиданных, загадочных событий, которые увлекают его на дурной путь. В Польше ему было все понятно и ясно: вот лес, вот поле, здесь Поморье, там Германия; в Польше он знал, что ему делать. И немцы, и Барбаросса были ему понятны, и то, как Барбаросса толковал императорскую власть. Но что творилось в этой фантастической стране, этого Генрих не мог постичь.
Да, небо над его головой, белесое и все же голубое, прекрасно; поля с кормилицей-пшеницей тоже близки его сердцу, как цветы, которые растут здесь на каждом шагу, - весь склон горы, где он сидел, был покрыт зарослями красновато-лилового клевера. И вдруг перед ним появились Рожер и Сибилла…
Генрих смущенно взглянул на короля, но тот, как ни в чем не бывало, медленно спустился по косогору в сопровождении жены, направляя коня по узкой скалистой тропке меж крутыми, поросшими травой обрывами. Вот они остановились в конце ущелья. Генрих, посмотрев в ту сторону, вздрогнул от изумления.
В широкой, ровной долине, среди буйной травы, высилось торжественно безмолвное здание, состоявшее из множества колонн, соединенных тяжелыми карнизами. Храм был древний, заброшенный, без крыши - однако он вносил в это пустынное место какой-то отголосок жизни. И Генрих, увидав его, словно бы ощутил присутствие человека в пустыне.
Но людей в храме не было. Все здание приобрело от времени ровный темно-золотистый оттенок. Колонны, накрытые желтоватыми плитами выветрившегося камня, были снизу доверху прорезаны каннелюрами и вырастали прямо из земли, точно роскошные золотые цветы сицилийских пустынных гор. Здесь и там виднелись между колоннами шестигранные алтари, постаменты, на которых прежде стояли статуи, а сами статуи, изображавшие богов, валялись разбитые на полу. Пространство меж колоннами заполнял фиолетовый сумрак: вечерело.
Всадники спешились, пустили лошадей попастись, но те не притрагивались к траве, только встревоженно озирались, как бы ища глазами прочих участников охоты: людей, лошадей, соколов.
Наконец подъехали остальные, и вслед за королем все вошли под сень храма. В глубине храмового атриума стояло несколько плит с барельефами, то ли откуда-то свалившихся, то ли нарочно снесенных вниз. На одной был представлен бородатый атлет: он сидит на ложе, держит за руку женщину, разглядывает ее и видит, что она прекрасна. Поза атлета выражала восхищение и робость: он тянулся к женщине и в то же время отстранялся от нее, упадая на ложе; но был, увы, совсем голый. Генрих со стыдом смотрел на это языческое произведение.
Король Рожер, остановившись перед барельефом, подозвал Эдриси и Сибиллу - пусть полюбуются совершенством линий. Однако Генриху эта сцена была непонятна.
Потом Эдриси с королем и королевой не спеша обошли внутренний двор храма, причем араб рассказывал им об искусстве древнегреческих зодчих. Говорил он, хоть и с трудом, по-латыни, чтобы юный князь мог понять его объяснения. Вот и пригодилась Генриху ученость! Он с изумлением слушал арабского мудреца, но, пожалуй, говори тот даже на чистейшем польском языке, князь понял бы через пятое на десятое. Одно стало ему ясно из речей араба: храм этот воздвигнут для поклонения неведомым силам людьми нечестивыми.
Уловив эту мысль, Генрих с испугом оглянулся, ему захотелось поскорей уйти. И тут он заметил между колоннами человека, не принадлежащего к свите короля Рожера. С виду это был пастух, молодой еще парень, одетый в козьи шкуры. Опершись рукой о колонну, он стоял в свете заходящего солнца. Никто не обращал на него внимания.
Вдруг пастух хлопнул в ладоши, и по этому знаку прибежало еще несколько юношей. Все они низко поклонились королю Рожеру, король весело рассмеялся. Потом король, королева, Генрих и Эдриси уселись на каменных глыбах, отколовшихся от древних стен и лежавших на земле. Пастухи развели большой костер, подбрасывая в него охапки сухой травы. Черный дым заструился вдоль желтоватых колонн. Тихо спускались сумерки.
Один пастух достал в углу похожий на кобзу инструмент, другой приложил к губам забавную штуку, состоявшую из нескольких связанных вместе тростниковых дудочек. Сперва они заиграли унылые пастушеские песни, которые на всех навеяли грусть. Король Рожер опустил голову, задумался. О чем он думал? О чем мог думать этот великий монарх, как не о своих славных деяниях, от которых столь немного дошло до наших дней. А может, он думал о том, что все обратится в прах, и его королевство, и Палермо - столица мира, как с гордостью именовал ее Эдриси, - и могучее его тело…
И в Генрихе звуки музыки всколыхнули много разных мыслей. Но он думал не о будущем своем царствовании, он смотрел на королеву. Юная, прелестная, она сидела рядом с королем, прислонясь к его плечу. Светлые волосы северянки выбивались у нее на лбу из-под белого покрывала, аллеманский корсаж туго обтягивал небольшие груди. Огромные, голубые глаза королевы глядели испуганно. Говорили, что она влюблена в своего пасынка, красавца Вильгельма. Но его тут не было: не желая чрезмерно утомляться, он с полпути повернул обратно в Палермо.
Генрих смотрел на королеву и думал, что мог бы крепко ее полюбить, будь он способен вообще кого-нибудь любить, - эта хрупкая маленькая женщина напомнила ему ту, другую, оставшуюся в стране, которой отсюда не видать.
Музыка зазвучала веселее.
Двое пастухов вышли на середину атриума и стали друг против друга, подняв руки вровень с плечами. Кобза равномерно и медленно бубнила, тростниковая цевница издавала пронзительные гнусавые звуки. Пастухи, не сходя с места, быстро топотали ногами; видно было, как играют мускулы на их бедрах. Тот пастух, которого Генрих приметил первым, стоял на камне, подбоченившись, и с царственным видом взирал на танцующих.
Мало-помалу звуки кобзы и цевницы становились все живей, и в такт им убыстрялись движения пастухов. Теперь они уже не перебирали ногами, а подскакивали, но поднятые руки оставались неподвижными, только пальцы слегка прищелкивали. Музыка заиграла еще живей, и танцоры пошли один мимо другого вприпрыжку, высоко вскидывая голые ноги. Все быстрей и быстрей прыжки, все громче хлопают ладони по бедрам и над головами.